н загодя отраву всыпал. С того и помер.
Толпа вся всколыхнулась, загудела. Вырвался дикий женский крик. В одном месте расступились, и, точно воронка в тесте, осталась прогалина.
Откуда-то выскочил Данила и, не глядя на отца, закричал:
– Не может того статься! Лжу молвит смерд! Род марает! Не было того у Строгановых.
– Не было! – закричали в толпе, напирая на Ивана. – Молвит тоже! Кровопийцы! Душегубы! Жданку кто засек? Запамятовал? Мелеху? Не люди мы, что ль? И ты тож. Ироды проклятые! Кнутобойцы. Из огня выскочили! Тотчас не уйдут. Бей их, робята! В клочья разорвем. Ивана и Данилу притиснули к самому крыльцу. Над головами замелькали кулаки. Вдруг из толпы выскочил Орёлка. Глаза у него горели как угли, в руке он сжимал топор. Он взмахнул над головой Ивана. Но Иван со страшной силой дернулся и одним прыжком вскочил на крыльцо.
– Слухайте, православные, – крикнул он, – каяться хочу. Слухайте!
Орёлка и передние из толпы кинулись было за ним, но Афонька опять ступил вперед, затряс головой крикнул:
– Слухайте! Виниться хочет.
Иван оглянулся. Бежать некуда, отовсюду напирают. Зарубят, в клочья разорвут. Каяться – больше нечего. Он отступил на шаг, упал на колени и стукнулся головой об крыльцо.
– Мой грех, – сказал он глухо, подымаясь на ноги, – дьявол попутал. Винюсь миру. Толпа точно перевела дух. Кулаки разжимались, тянутые шеи опускались. Один Орёлка не опускал топора.
Иван заговорил громче:
– Винюсь миру. Не погубите душу. Раз единый грешил. Дайте перед богом грех замолить. С рода бесчестье снять. Схиму приму. Под начало пойду. Все стерплю. Пустите постричься.
Толпа загудела, но не отступала. Слышались выкрики:
– Им и в обители житье. Вишь, рассудил. Раз один! А мы-то? Псы, что ль?
Данила пробрался к воеводе и быстро говорил ему:
– Степан Трифоныч, не дай смердам надругаться. На род охула падет.
Толпа опять начала напирать.
Воевода протиснулся к крыльцу, взошел на ступеньки и крикнул:
– Куда прете? Вишь, волю взяли! Не напирай! Убери топор! Забыли, кто царев наместник? Сам разберу в приказе, на Москву ль отослать, аль в обитель пустить?
Толпа на минуту отступила, но сразу же опять надвинулась.
– Снюхались! – закричали голоса. – Зятю норовит толстопузый! Не дадим в приказ! Тут порешим! Душегуба обелять? Воевода тож!
Воевода закричал, замахал руками, но его не слушали, напирали, лезли на крыльцо. Орёлка впереди всех размахивал топором. Иван оглянулся, как затравленный волк. Схватят, сейчас схватят. Вдруг он прыгнул назад, пихнул сторожа и ворвался в соборную дверь.
– Держи, держи, не пущай! – кричали задние. Передние бросились к двери, но она была заперта изнутри.
– Убегет, окаянный! Иным ходом убегет! – кричали кругом. Высаживай дверь! Кругом бежите!
С площади толпа бросилась вокруг собора.
– Заперто там! – крикнул сторож. – Снаружи заперто. Не убегет.
На крыльцо лезли все новые. Воеводу и Данилу прижали к стене. Афоньку стиснули со всех сторон.
– Куда прете, оглашенные! – крикнул сторож. – Убьете Афоньку-то. На чепи пять лет выжил, а тут…
– Ослобоните, православные! – хрипел Афонька.
– И то не напирай, робята! – крикнул кто-то с крыльца. – Подай топор лучше.
Орёлка с топором протиснулся к двери.
– Православные, – заговорил снова Афонька, – аль собор громить станете? Грех то.
Воевода, весь багровый, с трудом протиснулся вперед и заорал так, что в ушах зазвенело: – Чего! Своевольничать! Собор рушить! Государя не слухать! Запорю! В железа посажу! Ближние попятились с лестницы. Перила треснули и вместе с людьми рухнули на снег. Воевода все кричал, напирая на оставшихся:
– Забыли, кто царев наместник! Пристава, вяжи их! В холодную их! В железа!
Передние топтались на месте, спускались со ступенек, прыгали в снег. Крыльцо опустело. Остались только воевода, Данила, Афонька и сторож. Воевода расправил плечи и оглянулся на Данилу.
– Ну, чего ждете! – крикнул он опять толпе. – Караул приставим. До утра просидит. Ништо. Тотчас пожар тушить надобно. Не чуете? Подувать стало. Мотри, вновь разгорится. Подь во двор, Данила Иваныч, холопов возьми. Гляди, не занялось бы строение дворовое. А ты, Невежка, крикнул он дьяку, – забери людей да варницы осмотри! Снегом пущай закидают. На посад бы не перекинулось. Афоньку в сторожку отведи. Там колодку отобьешь, – сказал он сторожу. – Наутро приставов пришлю, старосту, судейку. Пущай разом с Иваном в приказ ведут. Разберу.
– Оправишь, небось! Свояки! – раздался откуда-то издали голос.
– Чего! – гаркнул снова воевода, грозя кулаками. – Волю забрали, смерды! Царева наместника не уважать! Всех перепорю!
Но голос уж оборвался. Толпа молчала. Орёлки не видно было. Данила спустился с лестницы. Ему дали дорогу. Кое-кто из холопов поплелся за ним. Дьяк скликал охотников тушить варницы. Толпа на площади стала редеть. Воевода махнул Акилке.
– Сиди тут со сторожем. Карауль, сказал он. – До утра недалече. Эй! – крикнул он, – караульных с посада послать сюда. Пущай дозором ходят до свету круг собора, Ну! Чего? Расходись!
Толпа, понурив головы, разбредалась, – кто в посад, кто на строгановский двор, кто к варницам. Воевода поглядел кругом, поправил шапку, махнул приставу и пошел на свой двор через Солониху.
Пожар затихал.
Побег
Все разошлись. На площади стало пусто. Только Фрося хлопотала около Анны Ефимовны. Та лежала на снегу и не открывала глаз. Фрося сбегала во двор, принесла баранью шубу, окутала ее всю, а добудиться не могла. Уж она и трясла ее, и голову к себе прижимала, и приговаривала:
– Доченька! Очкнись ты! Зазнобишься, Домой надобно, Аннинька. Свекровушка-то давно ушла. Очкнись, милушка.
Наконец она взяла снегу и стала тереть Анне лицо. Анна Ефимовна пошевелилась, открыла глаза, поглядела на мамку и спросила:
– Ты чего, Фроська?
Потом вдруг вскочила и вскрикнула:
Где он? Где Иван? Убили?
– В соборе схоронился, доченька. Заперся. В монастырь, слышь, отдадут под начал, – сказала мамка.
Анна побежала к собору.
– Куда, доченька? – зашептала Фрося, хватая за рукав. – Стой ты. Послухай меня ране.
Анна приостановилась.
– Стерегут его. Не пустят тебя, – заговорила Фрося. – Вишь, на крыльце на строгановском Акилка сидит да сторож. А округ караульные ходят.
– Накупить мочно. Пустят, – сказала Анна.
– Всех не накупишь, доченька. Акилка, може, и пустил бы, а как стучать почнешь, караульные заслышат. Не мочно, доченька.
Анна молча рванулась.
– Да постой ты, доченька. Иное я надумала. Большой-то ход снаружи заперт на замок. А ключ-то, поди, у настоятеля. До его бы, может, как. А?
– Беги, Фроська, доберись до его. В ноги ему кинься. Скажи, ничего не пожалею.
Анна быстро сорвала с себя жемчужное ожерелье.
– Повидаю лишь, скажи. А там вновь ему ключ снесешь. Бежи, мамка, да, мотри, бережно. А я по-за караульными проберусь. На крыльце укроюсь. Туда и принеси.
Фрося быстро побежала к церковному дому, а Анна, оглядываясь во все стороны, перебежала площадь, прижалась к стене собора, дождалась, когда караульные прошли мимо, и стала пробираться вдоль стены. Вот и главное крыльцо. Не заметили караульные, дальше прошли. Анна перевела дух, оглянулась – никого. Она быстро взбежала по лестнице и прижалась за столбиком.
Большой замок. Не принесет Фроська ключа, ничего с ним не поделаешь. Сколько-то времени? До света, верно, недалеко. Скоро ль Фроська? Шаги заскрипели. Анна крепче прижалась за столбиком. Выглянула, караульные обходили собор. Анна приткнулась головой и так и стояла, не помнила сколько времени. Опять шаги. Снова караульные. Только что прошли они, вдруг кто-то над самым ухом шепнул:
– Аннушка…
Вздрогнула она вся, чуть не вскрикнула. Глядит – Фрося. И не видела она, откуда та взялась. Фрося подошла к двери, сунула ключ, повернула, вынула замок и отодвинула засов. Заскрипел он так, что они обе вздрогнули. Хорошо, что караульные были по другую сторону собора. Анна тихонько приотворила дверь и шепнула кормилице:
– Дождись меня тут. Недолго я.
Она проскользнула в дверь и притворила ее за собой. Темно было в соборе, тихо. Только впереди у иконостаса чадила большая лампада. Анна тихонько прошла притвор, вступила в собор, оглянулась – темно, не видно ничего. Где же он? Что с ним? Не жив, может. Все-таки пошла дальше. Что там… вон перед иконостасом на ступеньке?
– Ваня! – негромко вскрикнула Анна. Она протянула руки, шагнула еще, остановилась.
Иван поднял голову, вскочил. бросился к ней и тоже остановился.
– Ты слыхала? Выдал колодник проклятый.
– Правда, стало быть прошептала Анна. – А я думала – лжу, может, Афонька…
– Не, не лжу. Прикончил бы я его, Афоньку окаянного, после пира, не сидел бы тут. А, может, накупить его? А? И воеводу тоже?
– Ты ж миру повинился, Ваня. Всех не накупишь.
– Повинился! Разорвали бы псы окаянные, кабы не повинился. А ноне не жить мне. Под клобук что в могилу. А тебе и горя мало. Из-за промысла того проклятого шла за меня.
– То так, Ваня, – заговорила Анна медленно. – Тошно мне в горнице было, ровно в могиле. Гадала – на путь тебя выведу, до промысла приохочу. А ты… не по-моему все… А как ушел ты в поход, веришь, и до промысла охоты не стало. И Данила ненавистен стал. Боязно за тебя стало – вот как!
Иван посмотрел на нее.
– Боязно? – спросил он. – Анна! А, может, простишь? Слухай, Анна, – заговорил он вдруг быстро, – коль простишь, не пойду я в монахи. Выпусти лишь меня. Ведаешь, никому я не говорил. Татарин один мне сказывал, дальний. За морем, за Байкальским, близ Амур-реки, на самом краю света камень есть желтый, – то они золото так зовут, – много, сказывал, поверх земли лежит. Туда бы пробрался я. И вотчин не надобно. Богатеем враз бы стал. И царь бы помиловал.
Анна молча смотрела на него.
– Анна! Не веришь, что ли? Гадаешь, может, от тебя уйти надумал? Верное слово, ворочусь за тобой. На Москву поедем… А?