— Посмотрите группу крови. А вы, Наум Михайлович, — обратился Кравченко к старшему фельдшеру полка Ледовому, — поторопитесь с противошоковым и готовьте новокаиновую блокаду.
Кровоточащую рану обработали, и Кравченко взялся за ланцет. Рассекая края, он чистил рану, зажимал сосуды пинцетами Пиана, накладывал лигатуры. Кровотечение остановилось.
— Все! Присыпьте стрептоцидом и перевязывайте. Влейте еще полбанки крови, и он придет в себя.
Тамара обмыла забрызганного кровью Тагана. Лицо сержанта стало розоветь, и он что-то забормотал.
— Не хочу!.. Прочь!.. Жить!.. — переводила Тамара.
А сержант, медленно приходивший в себя, принимал Тамару и старшего фельдшера за мусульманских «ангелов смерти» Накира и Мункара.
— Не хочу!.. Прочь!.. Ораз, бей их! С вами не пойду! Хочу жить! — выкрикивал он еще слабым голосом.
— У него быстро поднимается температура. Надо дать… — Но фельдшер не договорил.
Послышался гул самолетов, и тут же команда Кравченко:
— Всех в траншеи!
Таган лежал на носилках на дне щели. Тамара прикрыла его собой и, дыша ему в грудь, шептала между разрывами бомб:
— Потерпи, богатырь! Миленький, родненький. Сейчас все кончится. В госпиталь отвезут. Держись, миленький.
Когда налет закончился, к капитану Кравченко подбежал старший лейтенант:
— Получена радиограмма. Высылают машины.
— Ждать не будем! Второго такого налета не выдержим. От имени командира полка распорядитесь собрать все повозки, санлинейки, тачанки — все транспортные средства. Грузите раненых и отправляйте в санэскадрон. Привлеките местное население. Пусть укажут брод через Вересочь. Река глубокая. Выполняйте!
Кравченко подошел к Байрамдурдыеву. Тамара решила напоить раненых перед отправкой горячим чаем. Приподняв голову сержанта, девушка поднесла к его губам кружку с чаем. Напившись, Таган попытался улыбнуться.
— Вот и хорошо, миленький мой. Будешь жить, родненький. Обязательно будешь!
«Вай, конечно, буду. Война еще не закончена. Надо победить!» — подумал Таган и закрыл глаза.
Под приглушенные раскаты боя подводы потянулись в полевой госпиталь.
Непривычная тишина и сознание, что ты прикован к постели, мучили сильнее физической боли. Чистое белье, тепло, хорошее питание, уход и внимание медперсонала — трудно было желать лучшего. Но эта тишина, в которой не было другой думы: «Что будет? Отнимут ногу? Отправят домой?» — угнетала. На все эти вопросы приходил один и тот же пугающий ответ: «Да! Да!» И опять беспамятство.
Разрывая барабанные перепонки, дробно стучал «максим», рвались снаряды, скрежетали гусеницы танков. Перед глазами прыгала прицельная рамка, мелькали зеленые, синие, серые шинели, немецкие каски. Дульные тормоза «фердинандов» и лошадиные морды наезжали на лицо. И Таган начинал стонать от своей беспомощности.
— Продолжайте сбивать температуру, — услышал он сквозь гул боя и пришел в себя. — Слишком высокая и подозрительно держится, — говорил медсестре военврач. — Вечером покажете мне его в перевязочной…
Медсестра молчала, и полковник медслужбы переспросил:
— Вы слышали, Оля?
— Николай Николаевич, сегодня же вечером артисты будут, — ответила за медсестру молоденькая санитарка.
— А, ну тогда сейчас. Закончим обход — и везите.
На столе врач долго ощупывал рану и все спрашивал:
— Больно, Байрамдурдыев? Вам больно?
Таган отрицательно качал головой и, когда врач закончил осмотр, спросил:
— Скоро, доктор, к своим?
Очевидно, военврач не почувствовал беспокойства в вопросе Тагана и поэтому вместо ответа только пристально поглядел на него. Отойдя, врач тихо заговорил со своим коллегой, но обостренный слух сержанта уловил обрывки фраз.
— …смущает отсутствие боли… хочет домой… неделю — и будем чистить…
Таган приподнялся на локтях.
— Доктор, — позвал он виноватым голосом, но сестра уже закончила перевязку, и военврач распорядился:
— В палату!
Весь день сержант размышлял над тем, как он завтра объяснит врачу, что вовсе думает не о доме, что хочет как можно быстрее возвратиться к себе в полк. Он боялся, что ему это не разрешат, если он скажет, что рана приносит нестерпимую физическую боль.
К вечеру в школу, где расположился госпиталь, приехали артисты. Они выступали в раздевалке на первом этаже. Класс, в котором лежал Таган, находился рядом. И хотя он не видел артистов, хорошо слышал все, что они читали и пели. После концерта показывали «Чапаева».
— Так вы из казахов или узбеков будете? — спросил сосед, младший лейтенант, с простреленным плечом.
— Я, товарищ младший лейтенант, из Туркмении: Ашхабад слышали? Рядом Геок-Тепе. Там наш колхоз, — ответил Таган.
— А, Туркменистан! Знаю. Мой дядя, брат отца, текстильщик из-под Твери, в тридцатом году как двадцатипятитысячник работал в туркменском колхозе.
— Ваша фамилия Фетисов?
— Нет. А что?
— У нас в районе Геок-Тепе был один из них. Фетисов его звали. Из этого самого города Тверь. В аулах Янги-Кала, Изгант и Бабараб работал. Много сделал. Хороший человек.
— Расскажите, пожалуйста, как это было.
Таган смутился, провел языком по губам.
— Если устали или болит, не надо, тогда в другой раз.
Но Таган уже унесся воспоминаниями в прошлое и неожиданно для самого себя бодро заговорил:
— В старой Туркмении многие бедно жили. Аул наш почти в песках лежал. Воды мало, а беднякам ее всегда недоставало. Все говорили: «Дороже золота дитя, но воды — дешевле». В аул вода шла из речушки Секиз-Яп, по одному из восьми арыков. Воды мало, и аульчане деньги собрали и кяриз[4] рыли. А воду распределял арчин Муратли-Докма — старшина. У него единственный в ауле кирпичный дом был.
— Это в каком году происходило-то?
— Уже в Туркмении Советская власть была. А мы все по-прежнему жили. Немного лучше стало летом двадцать шестого. Земельно-водную реформу провели. Батраки стали на собственных полях работать. Коммунистам аула полегче стало. Но богатые еще сильные были.
Таган хотел было повернуться на бок, но нога не повиновалась. Казалось, на живот поставили котел с кипящей водой. Отдышавшись, он продолжал свой рассказ.
Сержант поведал соседу о том, как осенью 1926 года на верблюдах в аул прибыли две женщины — Мария Георгиевна Наберкина и Хатфия Тайбулина, чтобы организовать в ауле ясли и детсад. Коммунисты и комсомольцы Гокчаев Сальпи, Аннабердыев Атамурад, Меляев Мамеддурды, Довлатов Паша реквизировали дом арчина Муратли как имущество, нажитое за счет чужого труда, и отдали его под ясли и детсад. Не сразу женщины аула поверили в новое. У многих улыбку и неверие, а у иных и издевку вызывал внешний вид Хатфии — пятнадцатилетней девушки, хрупкой, как тростинка, слабой, как летний ветер. Но когда Хатфия одна, маленькая и, казалось, беспомощная, бесстрашно выступила против бая, купившего себе в жены двенадцатилетнюю девочку, и помешала этой сделке, женщины стали уважать ее и начали понемногу доверять ей своих детей.
— Уже в двадцать восьмом — в тот день у нас в ауле колхоз организовывался, у бая Мамятча-Молла часть земли и лавку в Геок-Тепе отобрали, — тогда он на Айсулу (мы так прозвали Хатфию — «Красавица луна») с ножом бросился. Ему помешали, и он в Иран ушел. Батраки и самые бедные дайхане объединились. Плуги были только деревянные. Три верблюда и две лошади в колхозе оказалось. Отец мой шорник — чарыки[5] шил, уздечки и хомуты ладил.
— А вам сколько лет тогда было? — спросил сосед, протягивая здоровой рукой Тагану стакан воды.
— Девятнадцать. Я с отцом сразу в колхоз пошел. Трудно было. Мало кто грамоту знал. Все же в колхозе урожаи лучше, и колхозникам легче жилось. А когда первый трактор появился, совсем дело хорошо пошло. Старики, правда, говорили: «Там, где трактор пройдет, травы не будет, вода иссякнет, урожаев не будет, земля родить перестанет».
— И вы не боялись?
— Как не боялись? Очень боялись. Но в других местах ничего не случалось, а мы тоже хотели по-новому жить. Тракториста — первым у нас Чарыяр был — грешником звали, Хартеджалом[6]. А мы продолжали работать.
В Туркмении в те годы, с 1930-го до середины 1933-го, новое в борьбе со старым одерживало верх. Баи, духовенство, торговцы, лишенные прежних прав, чувствовали, что проходят годы, а дела молодой республики крепнут. Вот отчего басмачество тогда вспыхнуло с новой силой.
В колхозе «Большевик» был создан ополченческий отряд «Кизыл-таяк»[7]. Он выступил против басмачей Дурдымурда, которые нападали на колхоз, не раз громили правление, школу, детсад, ларьки, грабили колхозников, уводили с собой в пески скот и лошадей. Новое одерживало победу.
Обо всем этом и рассказал Таган в ту ночь своему соседу.
На следующий день Таган, краснея от усилий и от стыда, сказал врачу правду. Тот подробно расспросил его о характере боли.
— Вот теперь мне ясно, — сказал полковник медицинской службы, поглаживая бородку, — а то сами напортили бы дело, молодой человек. Кстати, скажите, Байрамдурдыев, что это у вас, туркмен, за обычай такой — не позволяет стонать, просить о помощи? Вашего брата туркмена пилишь, режешь, а он молчит, только губы кусает. Это как понимать: жаловаться — у вас значит признавать слабость, так, что ли?
— Не знаю, товарищ военврач. Я-то не стонал — скорей в полк хотел.
— А ведь мог без ноги остаться.
Лечение заняло два месяца. Тагану дважды делали операцию. Для окончательной поправки он был направлен в выздоровительный батальон, стоявший в селе Старый Дуб Орловской области.
С каждым днем Таган чувствовал себя лучше. Но у него вдруг стал пропадать сон. Его терзали сомнения. Куда отправят? Как попасть к своим? С этими просьбами Байрамдурдыев по три раза на день обращался к командиру батальона. И не напрасно. Однажды на плацу перед казармой появился офицер в кубанке, представитель тыла Белорусского фронта, собиравший по выздоровительным батальонам кавалеристов.