Сержанта Байрамдурдыева он взял с собой.
Глава IV. РЕЙД
Спрыгнув с подножки полуторки, Таган поправил ремень, поудобней пристроил вещмешок и направился к крайнему дому.
Во двор он вошел бесшумно, и первое, что увидел, заставило радостно забиться его сердце. Рядом с крыльцом хаты, крыша которой была когда-то тронута пожаром, на расчищенном от снега «пятачке» закипал черный от сажи кофейник. Оджак — очаг, отрытый в земле, так могли устроить только руки туркмена.
— Хей, земляки, кто тут есть? — крикнул Таган, и тут же из-за угла хаты с винтовкой наперевес выскочил часовой.
— Чего орешь? А ну, покажь документы!
Таган с готовностью полез в карман. На крыльце появились командир минометного расчета сержант Омар Курдов и боец Чары Нурсахатов. Обоих марыйцев Таган хорошо знал.
— Эс-салам-алейкум! — поздоровался с ними Таган, протягивая документы часовому. — Думал, никогда не найду.
— Хыдыр[8] милостив, — сказал Чары, спрыгнул с крылечка и дружелюбно протянул Тагану обе руки. — Понимаешь, друг, он ранен был, сильно ранен. Думал, своих не найдет, а нашел… — Туркмен обернулся к часовому.
— Ну, и я говорю, пусть проходит, раз свой. Но орать-то чего не по-нашему?
— Проходи, Таган. — Омар жестом пригласил сержанта в дом. — Поздравляю с возвращением. Сачак[9] полон еды. Сейчас и свежий чай будет.
— Сагбол, Омар-джан, — ответил Таган. — Сначала в штаб полка надо. Потом, если время позволит, обязательно зайду.
— Я провожу, — с готовностью предложил Чары, связной командира эскадрона.
Таган приветливо кивнул часовому, внимательно слушавшему непонятную речь.
— Спасибо, друг, — сказал Таган по-русски. — Сагбол.
— Да не за что. Раз свой, добро, что возвратился.
Таган улыбнулся. Стоявший на часах солдат ответил тем же — ему была понятна радость встречи туркмена с земляками. По дороге в штаб Чары рассказал о событиях, случившихся за три месяца отсутствия Тагана.
Во взводе пулеметчика тоже встретили тепло. Командир, гвардии лейтенант Щипанов, подробно расспросил сержанта о ранении, о том, как его лечили, и в заключение сказал:
— Отлично, Дурдыев! Принимай расчет. Будем и дальше воевать вместе. С такими, как ты, легко.
Друг Ораз и комсомолец Самсонов не знали, как выразить Тагану радость по поводу его возвращения.
Самсонов переписал стихи поэтов, побывавших у них в полку за время отсутствия Тагана.
— Вот, товарищ сержант, вам на память. Поэт Лев Ошанин. — Самсонов прочел стихи вслух.
Был Чернигов в огне и в дыму,
А в сторонке, тиха и темна,
Охраняя подходы к нему,
Куликовка деревня видна.
Нам в родимом Чернигове жить!
В нем недолго врагу пировать.
Чтоб дорогу в Чернигов открыть,
Куликовку нам велено взять.
Ни кустов, ни оврагов кругом,
Но взглянул Арзуманов-орел
И лихой эскадрон под огнем
В куликовскую битву повел.
В исступленном немецком огне
Мертвым пал Арзуманов-герой,
Но за смерть командира вдвойне
Отомстил эскадрон боевой.
Ораз не сразу вспомнил, что он хранит письмо для Тагана. Спохватившись, полез в мешок и с извинениями передал другу треугольничек. Таган, получивший весточку от родных в госпитале, не стал читать при всех и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.
Тогда Ораз развернул свое:
— У меня все живы, здоровы. Довольны, что в колхозе хорошо закончили год. Мужчин нет, одни старики и женщины, а план выполнили.
— У вас земля богатая — воды много, — вздохнул Таган и подумал, что у них в Ахале добывать воду из-под земли, рыть артезианские колодцы не под силу старикам и женщинам.
— Вот смотри, в последнем письме прислали.
Таган дважды прочел текст письма-наказа туркменского народа своим воинам: «Помни, кизыл-аскер! Помни, джигит! На берегах Азовского моря, в степях Украины, в русских равнинах и под Ленинградом ты защищаешь солнечную Туркмению, родной аул, мать, жену и детей своих. Пусть это сознание укрепляет силу руки твоей и повышает меткость твоего глаза. Родина требует, чтобы каждый из вас в жестоких боях с врагом показал себя храбрецом, презирающим смерть».
Через два дня после возвращения Байрамдурдыева в полк прибыл начальник политотдела дивизии гвардии полковник Узаков. Часть построили на площади перед штабом. Командир полка гвардии майор Романенко торжественно сообщил, что советские войска успешно продолжают начатое в сентябре наступление и что командование высоко оценивает действия 7-го гвардейского корпуса, особенно «дела нашего 54-го кавполка».
В торжественной тишине бойцам и командирам были вручены боевые ордена и медали.
Когда Таган услышал свою фамилию, он не поверил. Полковник Узаков повторил:
— Гвардии сержант Таган Байрамдурдыев, пулеметчик, за боевые заслуги и проявленную храбрость под Черниговом награждается медалью «За отвагу». — А когда Таган подошел, полковник добавил: — Исход крупного сражения, в котором вы отличились и были ранены, в нашу пользу решила конница. В этих боях вы лично проявили храбрость. Поздравляю вас.
Таган от смущения произнес положенное «Служу Советскому Союзу!» по-туркменски и тут же по-русски. Все заулыбались. В ту минуту Таган больше всего сожалел, что отец не мог видеть эту медаль на груди сына.
Вечером в эскадроне только и говорили, что о полученных наградах. Ораз, Самсонов, Чары поздравляли и вспоминали бой под Куликовкой, а когда комвзвода лейтенант Щипанов сказал: «Достойно заслужил, Дурдыев. Молодец!» — Таган подумал о друге Мураде, который погиб под Сталинградом и за которого он должен отомстить.
В те последние дни 1943 года 7-й гвардейский кавкорпус занимал оборону на правом крыле Белорусского фронта, войска которого в тяжелых сражениях стремились продвинуться вперед. Однако следовало преодолеть мощную глубоко эшелонированную оборонительную полосу, созданную противником по реке Припять, на линии городов Ельск–Мозырь–Калинковичи.
Древнейший белорусский город Мозырь, основанный еще в XII веке Юрием Долгоруким, речной порт, важный узел шоссейных и железных дорог, лежал на возвышенном правом берегу, как на ладони. С левого берега хорошо были видны отдельные здания — Дома Советов, театра, речного вокзала; поблескивали в солнечных лучах купола трех городских церквей: соборной Михайловской, Спасской и Николаевской. Узловатые, искореженные войной, тянулись к небу из охваченной тонким ледком Припяти фермы разбитых трех деревянных и одного железнодорожного мостов.
Город был совсем рядом, но каждая пядь равнинной земли перед ним простреливалась ураганным артиллерийско-минометным огнем. По данным разведки, гитлеровское командование продолжало стягивать к линии своей обороны крупные резервы. Судя по всему, оно намеревалось с плацдарма Мозырь–Калинковичи нанести мощный контрудар.
Вот тогда-то у командующего фронтом генерала армии К. К. Рокоссовского и возникла мысль использовать кавалерию. 7-й кавкорпус подняли по тревоге, и он ускоренным маршем двинулся с севера на юг, от станции Нахов к городу Наровля. Рокируясь, конники продвигались ночью. У Наровли корпус получил боевую задачу.
Перед самым выступлением в 54-й полк приехал новый командир 14-й дивизии полковник Григорий Петрович Коблов.
Морозило, дул холодный северный ветер, в лесу было сыро, и от этого холод прохватывал с удвоенной силой.
— Товарищи бойцы и командиры, — обратился полковник Коблов к полку. — Нам предстоит выполнить очень серьезное задание командования. От этого зависит успех действий всего нашего фронта! Мы, кавалеристы, должны показать, на что способны мы, наши кони и наши сабли. Я уверен, что каждый из вас умело проведет предстоящую операцию, проявит смелость. Бесстрашием мы одолеем врага.
Не успели конники разойтись к лошадям и выкурить по цигарке, как зазвучали команды:
— По коням! В строй становись! — Командир эскадрона показывал рукой, где строиться, и отдавал распоряжения о высылке походного охранения.
Через час, перед самыми сумерками внезапно, совсем, казалось, рядом, заговорила артиллерия. Это наши пехотные части расчищали путь для наступления. Второй эскадрон вышел из лесу на дорогу, но тут же от хвоста колонны к голове пронеслась команда: «Повод вправо».
На полном ходу к расположению передовых позиций пехоты двигались танки, которым предстояло взломать рубеж противника и увлечь за собой пехотинцев.
На опушке, за которой редел лес и открывалась заброшенная пашня, эскадрон был остановлен. Канонада слышалась и слева и справа. Гул боя нарастал. К двадцати двум часам противник дрогнул, начал отступать, и тогда в горловину прорыва устремились дивизии кавкорпуса. Преодолев глубину тактической обороны, корпус резко повернул направо и стал уходить в лесные дебри, по бездорожью, на север.
К утру, подтянув за ночь резервы, гитлеровцы организовали контрудар. Наши пехотные части, сохраняя живую силу и технику, отошли на свои прежние позиции, за которые немцев не пустили.
В результате этого маневра у противника сложилось впечатление, что к нему в тыл прошел партизанский отряд. На подавление его выслали карателей. Тем временем корпус, совершив за ночь многокилометровый бросок, к утру уже находился западнее Ельска.
Дальше предстояло самое сложное. Не обнаруживая себя, корпус должен был незамеченным преодолеть более сотни километров по нехоженым лесам и болотам, разгромить крупный штаб противника в Прудках, с тыла ударить по оборонительной линии немцев и овладеть городом Мозырь.
Головной была назначена 14-я дивизия. Двигались по азимуту, только в темноте, а если днем, то в густом тумане по два, от силы три километра в час. Ни дорог, ни просек, ни даже троп. И чем дальше от Ельска, тем угрюмее шумели сосновые боры, тем гуще становился ельник, тем коварнее — болота. Там, где тонким слоем лежал снег, на каждом шагу подстерегали незамерзающие болотные «окна» — страшные для человека и коня, неодолимые для обоза, артиллерии, танков.