– Кстати, насчет артиллерии. Вчера подтянулись последние два пушечных обоза. Все, больше не будет. Итого у нас двадцать три кулеврины, не считая мелочи. И еще испанцы приведут… никак не меньше дюжины стволов. Прилично, – сообщил Адам, подходя к пюпитру возле окна и выкладывая на него какие-то бумаги и маленькую книжечку, которую достал из обширной поясной сумки с шелковыми помпонами по краям. Фрундсберг тем временем уселся за письменный стол, вытирая свою обширную черную бороду льняным полотенцем с синей перуджианской вышивкой.
– Кой черт! «Прили-и-ично», – передразнил он своего секретаря и помощника и бросил скомканное полотенце в угол, что выдавало нараставшее раздражение, – у Франца будет не менее сорока пушек, да Венеция подсыплет с десяток… – Видимо, это была его давняя головная боль. – Так, а какие приятные новости столь чудесным утром?
– Не знаю, как насчет приятных, но вот интересная есть. Вы помните, с неделю назад вы принимали доклады ваших офицеров? По комплектации полков? – Адам говорил и делал пометки в бумагах, то и дело обмакивая гусиное перо в чернильницу. Фрундсберг помнил:
– А то как же! Когда эта рыжая скотина Дитрих, мать его, Бюлов заблевал мне всю лестницу? До сих пор воняет!
– Ну, – рассудительно протянул секретарь, оторвавшись от бумаг, – и угостили вы их изрядно… за добрую службу… и сами угостились… ну да дело не в этом, – и он поспешно перешел к сути, награжденный тяжелым начальственным взглядом:
– Гауптман Бемельберг докладывал о новобранце, который де очень здорово управляется с мечом, а в борьбе просто Гектор. Помните? – Георг не помнил, но не прерывал, посему Адам продолжил: – Так вот, это был не пьяный треп Конрада, на который тот обычно горазд. Парень – настоящий клад. Точно говорю, сам видел. Со спадоном обращается, как жид с чужими деньгами. Десятифунтовый цвайхандершверт[25] вертит, как детскую рапиру. Школа, правда, о-о-о-очень редкая. Я такого не видел ни в Италии, ни в Англии, нигде вообще. И точно не германская. Но, несомненно, эффективная. Здоров и вынослив при этом, как испанский жеребец. Бился с пятью трабантами[26] подряд. Чисто уложил всех. И даже не вспотел. Такого укола даже ваша милость не сумеет сделать. Я бы рекомендовал его вам. Пусть ваших парней натаскивает.
– Как зовут этот ваш клад? – поинтересовался Фрундсберг. Казалось, весть о новом бойце его тронула сильнее, чем итальянские дела и приезд императора, вместе взятые. – Пауль Гульди, говоришь? Что-то припоминаю, Конрад трепался… думал, цену набивает… Ладно! Решено! – И он повелительно помахал указательным и средним пальцами в воздухе, направив их на секретаря: – Запиши и напомни мне посмотреть это чудо, а то я точно забуду. – Он помолчал, пожевал губами, потом решительно взгромоздил ноги на подоконник, откинулся на спинку кресла и проговорил:
– Займемся делами. Насчет пушек. Пиши! Его Императорскому Величеству, Божьей Милостью и так далее, сам знаешь, Карлу V, или нет, к дьяволу… нет-нет, это не записывай! Так. Нам нужно еще три дюжины бочек с ядрами для полукулеврин и порохового припаса к ним. Напиши еще, что недостает пеньковых канатов для обвязок. То, что прислали с предыдущим обозом, – дерьмо и гниль. Так что канаты нужны. Чем мы пушки таскать будем? Записал? Хорошо. Дальше напиши еще вот что: если коротко, то для похода нужна жратва и питье. Солонины бочек тридцать, а лучше сорок. И рыбы вяленой тридцать бочек. И вина не менее двух дюжин… и три дюжины пива. Тех запасов, что в наличии сейчас, на все время не хватит. Если солдат не кормить, они буду кормить себя сами – это непреложный закон войны! Нам бы только до Италии добраться, а дальше сам знаешь, ха-ха-ха. Записал? Так. Нужен свинец для пуль. Пятого дня я проверял лично – свинца мало, а для мушкетов и аркебуз нужен свинец… Что ты говоришь? Подвезли свинец? Тридцать пудов еще? Да, тогда, пожалуй, довольно… Запиши все, перебели, оформи как положено, и вечером ко мне на подпись. Потом разошлешь по адресатам. Вот еще. Напомни нашему уважаемому фельдцехмейстеру, что до начала похода он должен закупить запасные древки для пик и алебард. К тому, что есть уже, нужно сто связок для пик и двести для алебард. Да не штук! А связок! И чтобы из доброго ясеня, хорошо высушенного. Или из вяза мелколиственного. Скажи, что лично проверю. Если проворуется – убью. Вот клянусь своей правой рукой. Заколю паразита. – Фрундсберг скорчил угрожающую гримасу и сделался страшен. Потом гневные морщины разгладились, он помолчал немного, видимо, мучаясь какой-то мыслью, а когда чело его победительно просияло принятым решением, изрек:
– Черт, совсем не думается с утра. Вроде и поупражнялся, а вот не думается, и все тут, голова как деревянная! Слушай… а давай выпьем? – Фрундсберг поймал полный укоризны взор Адама Райсснера и даже снизошел до оправданий: – Да не кисни ты, как старая бабка! В поход скоро, на войну, а война кислых не уважает, не-е-ет! Война веселых уважает! Да не гляди ты, как девочка-полонянка, ты на мне так дырку проглядишь. Знаю, что утро! Я же не предлагаю нажраться до поросячьего визга. Только так… символически, здоровья для. – Тут опытный и веселый воин, видимо, стараясь не потерять уважение дамы Войны, вскочил и полез в шкап, плотоядно облизываясь и подмигнув Райсснеру, пожалуй, заговорщически подмигнув.
– Вот! – Он торжественно вытащил из нижнего отделения шкапа пузатую, аппетитно булькавшую бутыль. – Вот! От этого даже ты не откажешься! Этим даже таким видным философам и образованным людям, как мы с тобой, с утра не грех причаститься. – Тут Фрундсберг прищурился, повернул бутыль к свету и прочел, наклоняя голову на бок, – уродуя рот в попытке выговорить незнакомое слово, что было начертано на бумажке, прилепленной к бутылочному боку:
– К-х-к-хреноффка… хренофка, черт знает что такое! Короче говоря, – испытанный солдат наставительно поднял палец и пустился в разъяснения. – Мне купцы, вернувшиеся из Московии, знаешь, где это? Вот и я тоже… В общем, прислали два бочонка этой штуки. Spiritum Vini[27]! Его там здорово научились возгонять и настаивать на каких-то кореньях. Крепости невероятной! Чистоты просто божественной! Но требует сытной заедки. Так просто глушить невозможно. – И он схватил колокольчик, намереваясь позвать слугу, чтобы тот принес «сытной заедки». А пока наши знакомые ждут требуемых для успешного потребления иностранного продукта ингредиентов, необходимо оглянуться и посмотреть на воинский лагерь, с которым оба были неразрывно связаны, – что происходило там.
Лагерь жил своей обычной жизнью. Конница занималась истязанием своих лошадей, фельдфебели и капралы – истязанием новобранцев, которые маршировали на плацу и тыкали пиками в соломенные чучела, пушкари чистили пушки, проверяли орудийные лафеты, смазывали оси. Но везде поднималась какая-то волна, вносившая разнобой в размеренную жизнь.
Это чувствовалось по внезапно ставшим более резкими окрикам унтер-офицеров, по тому, как рейтар куда сильнее, чем нужно, то и дело вонзал в конские бока свои латунные шпоры, по тому, как стрелки придирчиво оглядывали новомодные мушкеты и старые испытанные аркебузы, по как-то внезапно стихшим разудалым песням, которые раньше день-деньской раздавались в кантинах, наконец – по исчезнувшим почти совершенно любителям карточной игры и игры в кости, что совсем было не похоже на разгульную солдатскую братию. Везде витала Перемена, вполне ожидаемая, но все равно нервирующая своим приближением.
Георг фон Фрундсберг
А Перемена, именно так, с заглавной буквы, означала только одно: скоро поход! А значит, скоро будет война, будет битва: слава и лихая добыча для одних и безымянные могилы, поросшие травой на чужих полях, для других. В числе первых хотели оказаться все, а судьбы вторых все, само собой, надеялись избежать.
Никто об этом явно не распространялся, но начиная с молоденького барабанщика и заканчивая могучим и искушенным рыцарем, все знали и видели некую особую мету, печать, павшую на лица товарищей.
Молодые бойцы, уверенные в себе, которым, кажется, принадлежит весь мир, как-то разом превратились в тени на границе двух миров. Одной ногой они твердо попирали матушку-землю, а другой уже находились в ставке Господа Бога, ожидая приказов ангельского оберста Гавриила. Наверное, только там, в ставке Господа Бога, и могли сказать точно, кто вернется домой, а кого уже призвали в небесное войско. Но если попасть Туда очень легко, особенно солдату, то получить Оттуда разведывательные данные решительно невозможно. Так же как демобилизоваться.
Нельзя сказать, что неизвестность пугала, нет. Став воинами, эти люди знали, на что идут, и что сыграть в кости со смертью обязательно придется, они тоже прекрасно понимали. Но ожидание самой интересной и азартной игры, когда на кону стоит жизнь, – ожидание, несомненно, угнетало. Еще далеко до битвы, и поход еще не завтра, но уже неясно, кто стоит рядом.
Может быть, тот, кому выпал черный жребий? А может быть, и сам ты уже не совсем живой, ибо где-то, возможно, заготовлен для тебя именной пропуск на небо в виде острой глефы, коварной пики или слепой пули? Оттого и делались солдаты раздражительны, оттого и шла по лагерю невнятная, но уже вполне заметная волна Перемены. Но все же такова судьба честного зольднера. Войско ждало своего часа. Ведь как пели ландскнехты:
Лучше лежать под зеленой травой
И слышать, как полк над тобой идет,
Как гремит барабан и флейта поет,
Чем главу уронить под камень глухой,
Когда нищая старость тебя заберет!
Всё это, на что ушло так много слов, прекрасно понимали без всяких пояснений три испытанных бойца, стоявшие на краю плаца. Был с ними и четвертый, не такой испытанный, которому, возможно, такие пояснения и требовались. Только кто бы стал приставать к нему с разъяснениями? Думается, что половины он не понял бы и, скорее всего, послал бы доброхота к черту. Причем, вполне возможно, что послал бы в прямом смысле, посредством кинжала или меча, что имелись у него на поясе.