Да только не водилось поблизости таких умников! На счастье себе и к вящему спокойствию самих ландскнехтов.
Первых троих звали Конрад Бемельберг, Курт Вассер и старый Йос. Четвертый – самый молодой, можно сказать даже юный, звался Эрих, но все его иначе как Кабаном не погоняли. Был он высок, широк в плечах и могуч руками. И было ему всего восемнадцать лет. Все четверо увлеченно наблюдали, как на плацу потеют и изнывают под тяжестью доспехов сразу два соседских фанляйна, и вели неспешную беседу. Причем старый Йос иногда давал товарищам приложиться к своей объемистой фляжке.
– Кабан, ты чего вчера не играл в кости? – спросил старый Йос. – Мы вчера отменный банк сообразили.
– Я отослал матушке в Вюрцбург пятнадцать флоринов, мне сейчас не до игры, – насупился Кабан.
– Вот! Молодец! – одобрительно закивал Йос и, видимо, для поощрения, выдал ему фляжку. – Не забываешь стариков своих. Это хорошо. Человеку нельзя стариков забывать. Чем на девок потратить, пропить да проиграть, лучше помочь своим… Оно и вернуться будет куда, если служба осточертеет.
– Врет, – уверенно сказал Конрад. – Точно врет. Какой матушке! Всю неделю его видят по вечерам на хуторе у трех дубов. Каждую ночь таскается. Подбивает клинья к хозяйской дочке. Вот там нашего Кабана мошна и тощает. Гы-гы-гы, и златоносная, и живодарящая, верно говорю, Кабан?!
Эрих зарделся, причем первыми покраснели уши, и прятал глаза, сделав вид, что рассматривает широкие концы своих ботинок, как будто нашел там что-то интересное или невиданное ранее:
– Не ваше дело, товарищи. У меня, может, любовь! – пробубнил он, все более смущаясь. Теперь и толстенная шея, вслед за ушами, сделалась вовсе неотличимой от ярко-алого ворота его вамса. – А деньги я точно матушке отослал, правду говорю.
– Ну как она? Хороша? – с заметным оживлением спросил Курт Вассер, силясь поймать взгляд молодого ландскнехта, ради чего оставил даже любимое развлечение всех солдат – смотреть, как другие работают или служат.
– Отстаньте, Господом Богом прошу!
– Да брось, расскажи, она тебе уже дала?
– …
– Конрад, скажи своему бойцу, пусть повеселит товарищей байкой! Что может быть перед походом ободрительнее, чем байка про старый добрый трах?! – не унимался Курт. Ему одновременно ответили Йос, Конрад и Кабан:
– В самом деле, мог бы и поделиться, что, жалко? – таково было мнение гауптмана Бемельберга.
– От прилип, как дерьмо к коровьему хвосту! – не согласился старый Йос.
– Да дала, дала, – выпалил Кабан, вся физиономия которого пламенела сочным алым цветом. – Что же мне, на войну уходить, не налюбившись?!
Курт Вассер, понятное дело, потребовал подробностей, Йос и Конрад одобрительно закивали, а неожиданно подошедший солдат спросил недоуменно:
– А что, шлюх вокруг мало? Или к маркитанткам не сходить? И вообще, в походе, что ли, баб не найти?
Разгорелась оживленная дискуссия, предметом которой был антагонизм между практичностью и высокими чувствами. Диспут подогревался терпким содержимым фляжки старого Йоса, а особый шарм ему придавали команды и ругань капралов и дружный топот восьмисот пар башмаков на заднем плане.
Курт Вассер и новый собеседник с утраченным для истории именем отстаивали практический подход к любви и ставили во главу угла плотскую ее составляющую; Кабан, неожиданно поддержанный Конрадом, который решил не выдавать своего солдата, защищал духовную составляющую, не отрицая, впрочем, важности чувственных утех; старый Йос исполнял роль арбитра морали. Его реплики часто игнорировались обеими спорящими сторонами под самым неблаговидным предлогом, основанным на том, что Йос – старый и не может считаться авторитетом в практике обсуждаемого предмета. Отвергаемый арбитр обиделся и пригрозил отлучить всех участников дискурса от содержательной стороны его фляжки.
Поскольку эта составляющая являлась важным катализатором, поддерживавшим спор на высоком уровне, Йос был с извинениями утвержден в роли непререкаемого авторитета в силу признания его прошлых заслуг на любовной ниве, коих, по утверждению самого Йоса, имелось столько, что хватило бы на половину неблагодарного молодняка во всем войске.
Постепенно спор перешел в сферу количественных показателей, а именно: безымянный солдат и Курт принялись с цифрами в руках доказывать, что услуги шлюх и развеселых маркитанток не в пример дешевле, чем «гулять честную давалку», согласно введенной ими дефиниции.
Кабан настаивал, что производимый эффект любви «честной давалки» на порядок выше в сравнении с «давалками корыстными». Конрад поддержал Кабана, сказав, что «честную девку один раз гуляешь, а потом она сама дает, как ветряная мельница» (не совсем ясна оказалась семантическая нагрузка красочного сравнения с мельницей, но прозвучало солидно). А старый Йос веско заметил, что честная девка лучше только тем, что отличается малой использованностью, ведь у опытной шлюхи «в щель ведро со свистом пролетает – никакого удовольствия».
Кабан хотел вернуть спор в русло абстрактных материй, приготовившись защищать духовную составляющую любви, которая и производила, по его мнению, основной эффект, распространяясь и на любовь плотскую.
В это время столь плодотворная дискуссия, которая могла привести к рождению нового знания о величайшей тайне Вселенной, была в грубой форме прервана подошедшим капралом, который попросил всех «при всем уважении к офицерскому званию» убираться с плаца на хер.
Распалившиеся спорщики в самом деле начали уверенно заглушать команды фельдфебелей и мешать успешному проведению строевой подготовки, так что плац пришлось покинуть. Так в очередной раз прикладная военная необходимость возобладала над развитием фундаментального знания.
Вся группа двинулась по главной улице лагеря, которая делалась все оживленнее, не хуже чем в любом большом городе. Конрад вслух рассуждал, правильно ли он поступил, не двинув в ухо капралу за хамство, чтобы тот не забывал, на кого повышает голос.
Правда, решил он, с формальной точки зрения капрал был совершенно прав, и он, Конрад, как верный ландскнехт, поступил по обычаям, не уронив своей солдатской и офицерской чести. Старый Йос сказал, что отправляется в палатку спать, ибо упражнения в маршировке с утра, а потом словесные излияния совершенно его подкосили. Курт условился с ним о вечерней игре и тоже ушел, ему надо было выводить новобранцев на плац для упражнений с пикой и алебардой. Незнакомый ландскнехт между тем пристал к Конраду и Кабану с расспросами:
– А что, правду говорят, что у тебя в отряде есть какой-то новый боец, ну просто зверюга? – вот именно так вопрос и был поставлен, не вполне грамотно, но предмет вопроса был ясен. – Что, прям, говорят, двадцать поединков подряд двуручником победил?
– А то! Правда! Только не двадцать, а пять, но все одно – отменно! – с заметной гордостью пробасил Конрад. – А знаешь, кто нас с ним познакомил? А! А вот этот детина красномордый, скажу я тебе! Кабан с ним в кабаке подрался, так тот его уложил на три счета. Хотя наш ему сперва морду кулачищем разъюшил. Так поднялся на ноги и в ответ Кабана заломал. Думаю, надо его к нам, надо его в войско.
– И что?
– А ничто. Если Конрад Бемельберг находит кого-то, точно говорю, этот кто-то наверняка человек стоящий.
– Ну-у-у!
– А вот тебе и «ну-у-у!» Я много повидал на своем веку, и сам не последний человек в драке, с мечом ли, с пикой ли, но такого мастера не видал. Танцор, чисто танцор! Как будто родился со спадоном. Школа странная, правда. Никогда такой не встречал. Где учился – не рассказывает. Всем свистит, что родом из Дрездена, да только свист это и есть. Мало я, что ли, саксонцев видел?! По его басне выходит, что и учился где-то там. Что точно вранье.
– А кому какое дело?
– А вот тут ты прав. Главное – хорошего бойца заполучили прямо перед войной. Надежный товарищ не помешает.
– Э-э-э-э, братья, – скептически протянул Кабан, – какой он надежный, только война и покажет. – Надо сказать, что его немного покусывала обида, что он, такой огромный и сильный, был на глазах у всех легко побежден плохо одетым незнакомцем. А незнакомец оказался вдобавок невероятным мастером фехтования, таким, что ему самому и через годы учения не стать. Оно, конечно, такому человеку и проиграть не стыдно, но все же где-то в глубине простецкой натуры Кабана явственно говорили самая недостойная зависть и ревность. – Мужик неплохой, компанейский, это точно. И боец преизрядный. Только вот как бывает? Весь из себя хорош, с мечом – герой, а как попадет, скажем, под копья французской конницы, так в штаны наложит, с пересеру и ударить ни разу не сможет. А как из пушек выпалят, так вообще на землю хлопнется или утечет с поля. Ведь бывает и так? И тогда какой прок с того, что он мужик неплохой, и со всего его фехтования?
Конрад, со свойственной ему проницательностью, ответил, хитро щурясь:
– Кабан! Сдается мне, что ты на Пауля до сих пор обиду держишь или завидуешь? Брось, брось, не перебивай старшего! Я же вижу, у тебя же на роже все написано, что в твоей маленькой голове происходит, да. А мне спасибо скажи да выпить поставь. Ведь если бы я тебя не остановил и ты полез бы на Гульди с железкой, сдается мне, что он бы скорее тебя выпотрошил, чем ты его, – тут он стер с лица хитрую усмешку и серьезно промолвил: – Но и ты прав, прав, братец. Пока не выстоит с нами плечо в плечо, ничего про него точно не сказать. Ты хоть возрастом малец, а брат мой, брат ландскнехт. А Гульди этот пока так… недоразумение. Хотя и многообещающее.
– Я слышал, его сам Георг придет посмотреть. – Конрад замолчал. Потом резко изменился в лице, подтянулся и тоном, не терпящим препирательств, отправил Кабана-Эриха «вычистить латы, промаслить ремни на доспехе, проверить древки пик, идти на плац, колоть чучело, пока не посинеет» и обещал лично проследить исполнение. Потом попрощался с безымянным солдатом и ушел в неизвестном направлении по своим важным гауптманским делам.
Город и окрестные села полнились слухами. Слухи, падая на благодатную почву, обильно рождали разговоры, разговорчики, беседы и пересуды. Главные форумы городских всезнаек – рынки и церкви, где так удобно было шептаться, сидя на скамеечках во время мессы, – буквально истекали любопытством и кажущейся осведомленностью.