– Теперь ты. За Вилли – спасибо. Он хороший воин, и такой конец не по нему. – Ротмистр крепко стиснул мою ладонь. – Далее. Ты дельце не докончил, не находишь? Эта прошмандовка – твоя. Давай, кончай ее. – Он перехватил мой недоуменный взгляд, полный ужаса и отвращения к самому себе. – Не трястись! Ты на войне, солдат! Тут убивают, как ты заметил. Всякий с оружием в руках – враг! А с врагом разговор один – меч в пузо.
– …Да я… уже… вот… это же девушка… – пролепетал я.
– Да хоть бабушка! Она едва Вилли не уходила! Получила по заслугам. Только не все, что причитается. Давай теперь, исправляй упущение.
– Как же… как же… так, я… – язык меня не слушался, как, впрочем, и руки. Если бы какое-то чудо исцелило поверженную воительницу, она могла бы легко меня выпотрошить, я бы даже не шелохнулся.
– Не мямлить! – рявкнул Курт. – Как обычно! У тебя оружия – как шишек на елке! Разберешься как! Чучела соломенные в лагере знатно кромсал и тут разберешься! Ничего сложного. Ты все умеешь! Да-а-а-а-вай, сукин кот! Убей эту шлюху! Прямо сейчас!!! Делай!!! Да!!! – заорал он мне в лицо, слегка приседая и тряся головой. – Коли суку! Выпотроши до конца, отрежь башку и сиськи отрежь!!! Твою мать, говно кошачье, свинская собака, ослиный хер!!! Убива-а-а-а-й! – Тут господин ротмистр неожиданно заговорил совсем тихо и даже ласково, обняв меня за шею, так что его рифленая латная рука скрипнула вороненой сталью по моему горжету. – Парень, так ей же больно. Посмотри, как она мучается. Не хотел бы я так отходить с выпущенными кишками. Так ведь можно долго помирать, я знаю. Смотри, как ручкой сучит, ты смотри, смотри! Потрошки с земельки собирает. В животик вернуть пытается… Помоги ей. Добей. За что ей вот так-то… Тебе не жалко божью тварь, а? Хрен знает, что ее принесло, может, ее гаскончик какой хорошо трахал, а мы их сегодня мно-о-о-го положили, так она отомстить решила? Так мы это понять можем, за такое презирать нельзя, не-е-е-ет. Подари легкую смерть, не мучай. Ты же не жестокий человек, Пауль, я же вижу. Или тебе вот так убивать нравится? Чтобы долго-долго жизнь уходила? По капельке? – Курт отпустил меня, совсем ошалевшего от тех кошмарных вещей, о которых он вещал медоточивым, тихим голосом.
Он отошел на два шага и присел возле корчившейся в пыли молодой крестьянки. Помолчал. Посмотрел на нее, нежно гладя густые черные волосы, худенькие щеки, длинную сильную шею, на которой, слабея с каждой минутой, билась синяя жилка. Потом его взор вновь впился в меня, как-то просветлев и исполнившись понимания. Голос его обрел былую силу и звенел от восторга, причем невозможно было понять, издевается он или говорит серьезно:
– Слушай, брат! А может, ты не о том вовсе? А я, болван, и не понял? Ты ее трахнуть хочешь напоследок, так? Чтоб, значит, последнюю радость подарить? Чтоб, значит, вспомнила напоследок своего гаскончика, если вообще был такой? Или чтобы улетела душенька на небо и всем там рассказала, что у нас, у ландскнехтов, хрен куда как лучше французского? – Курт снова вскочил и подошел ко мне, потирая ладони. Раздался нервический стальной скрежет: он еще не снял боевые рукавицы.
– Ну, это я понимаю! Ну, молодец! Настоящий солдат! У меня самого после боя такой стояк, что штаны рвутся. Иногда, кажется, дерево в дупло поимею, честное слово! А тут девка молоденькая! Теплая! Живая! Пока еще. Не рожалая, видать, так что дырочка узенькая, такую драть ой как приятно! – Он обвел глазами полукруг солдат, подкрутил усы. – А что, парни, Пауль-то наш – совсем не простой мужик! С понятием. Ну, давай, чего встал? Распускай гульф и засаживай ей. Давай, мы посмотрим. А там и сами пройдемся. Или ты один хочешь? Имеешь право, девка твоя по всем понятиям. Трахни ее, трахни. Это ничего, что кровища, так даже веселее! Что-то ты бледноват, приятель… что, все к херу отлило? Стояк мучает? Так спусти лишнего, не бойся, это приятно. – Он снова взял меня за шею, на этот раз двумя руками, и жарко зашептал, растягивая слова: – Ну что, голубок, теряешься? Хочешь – запрыгивай! Вставь ей! Хочешь ведь? Хочешь? – Я был почти без памяти от ужаса, стыда и гадливости, ошметков воли моей хватило только чтобы судорожно сглотнуть и отрицательно потрясти головой.
– А раз не хочешь, – он даже не закричал – завыл, – так добей сучку, чтобы не мучилась!!! Ты, тварь, что – слепой?! Не видишь, как ей больно?! Кишки наружу!!! Зарежь ее, или потом гореть тебе в аду, и будь ты проклят!
Я неверной рукой освободился от железных Куртовых объятий и подошел к распростертой жертве. Ноги подкашивались, перед глазами плавали разноцветные пятна. Против желания глаза мои снова встретились с глазами несчастной.
Я содрогнулся от страшной, нечеловеческой бездны страдания, что излилась в меня оттуда. Какие бы грехи она ни совершила, в этом персональном чистилище под ногами жестоких наемников она искупила все сторицей.
Губы ее слабо шевельнулись. Раз. Другой. Наконец девушка смогла выдавить из себя хриплый шепот. Моих скудных познаний в итальянском вполне хватило, чтобы понять: – Убей, убей, убей, убей, – шептала она, содрогаясь в рыданиях, а я шепнул в ответ: – Прости, прости меня, если сможешь, прости…
И поднял спадон.
Твердая бездушная сталь широкого пассаусского клинка с хрустом вспорола податливую плоть под левой грудью и уверенно нашла сердце. Девушка, чьего имени я не знал и не узнаю никогда. Девушка, которая неизвестными путями рока попала между жерновов войны, – последний раз мучительно изогнулась, вздохнула облегченно и умерла.
А с ней умер и я. Студент академии, веселый завсегдатай разудалых пирушек, немного мечтатель, писавший когда-то неплохие стихи, любимец женщин, любитель задушевных бесед в хорошей компании, добрый и незлобивый человек Этиль Аллинар умирал на чужой земле, содрогаясь от вонючей желчной рвоты, стоя на коленях перед телом убитой им крестьянки.
А когда я наконец перестал блевать, с колен поднялось совсем другое существо. В моей бесполезной шкуре отныне жил Пауль Гульди, ландскнехт Его Императорского Величества Карла V, повелителя Священной Римской Империи германской нации, прямой и жесткий, как двуручный меч.
– Вот теперь молодец! Так бы сразу! – подал голос Курт Вассер. – А то мытарил тут всех. Я уж думал, самому придется доколоть бедняжку. Между прочим, знаешь, что она в сарае прятала? Там арбалет лежал, вот так-то! Только тетива у него лопнула, ей пришлось за меч взяться. Если б не тетива, тут бы конец нашему доброму капралу Вилли! – Он запрокинул голову и разразился смехом, который дружно подхватили солдаты, стоявшие вокруг. Так они и смеялись, выпуская напряжение, скопившееся во время атаки. А Курт, Курт увидел мои глаза, и то, что он там узрел, заставило его поперхнуться и замолчать.
Он внимательно, по-новому смотрел на меня, отдаленно понимая, что со мной произошло. Я же сплюнул едкие остатки желчи, вытер рукавицей подбородок, закинул на плечо мой верный спадон и зашагал прочь.
На войну.
Глава 5Имперская армия сражается при Бикокка, а Пауль Гульди становится настоящим ландскнехтом
Совсем немного времени прошло после того, как наш отряд разделался с засадой в деревеньке. Собственно, времени прошло не более трех часов, когда к нам прискакал на взмыленном коне посыльный от самого Георга фон Фрундсберга.
Он успел высосать флягу с разбавленным вином, после чего задыхающимся голосом передал приказ быстро возвращаться в расположение армии. Все разведывательные и дозорные части отзывались, ибо нужда в них отпала сама собой: французы обнаружились, так как скорым маршем двигались к Милану, а значит, сражение превратилось из туманной перспективы в неизбежный факт ближайшего будущего. По его словам выходило, что все войско неприятеля находится в двух дневных переходах и что нам следует поторапливаться.
– У месье Лотрека вышли денежки или лопнуло терпение, – прокомментировал новости Марк де ла Ги и кровожадно расхохотался. После чего мы принялись «поторапливаться», а что еще оставалось?
На резонный вопрос, куда держать путь, гонец ответил, пуская коня вскачь и развернувшись в седле:
– На Бикокка! – и скрылся в вечерних сумерках, окатив нас перестуком копыт, комьями земли и хорошей боевой злостью.
Шутки и песни как-то разом забылись. Мы измучили себя и своих коней, но меньше чем через сутки были на месте.
Лагерь встретил нас суетой и нервными окриками командиров. Для нервического настроения были все основания. Не менее тридцати тысяч оснований сидели, не таясь, всего в двух милях к северу. В лице великолепной французской конницы, венецианских аркебузиров, а самое главное – восемнадцатитысячной массы райслауферов, которые жаждали отведать свежих ландскнехтских потрохов. Всякую мелочь наподобие венецианских конников-страдиотов и гасконской пехоты никто во внимание не принимал, само собой, хоть и набиралось много тысяч.
А вот шестьдесят пять пушек, против наших сорока шести, настроения не поднимали. Совсем наоборот.
Утешало только то, что французы тащили с собой не менее десятка тяжелых единорогов для сокрушения неприступных миланских стен и вообще любых стен, что встретятся на дороге. А такие махины не очень здорово использовать в полевом бою.
И все равно, всю ночь саперы наши многострадальные перегораживали дорогу и поле глубоким рвом, извлеченная из него земля укладывалась в толстенный вал высотой по плечо взрослому человеку. Левой своей стороной вал упирался в большой охотничий парк, а правой – в ирригационный канал, что тянулся на несколько миль. К слову, сзади имелся мост, возле которого должна была встать союзная миланская армия Франческо Сфорца.
Пушкари, надрываясь, спешили установить свои орудия, страшно ругаясь на вынужденную бессонницу и отсутствие плетеных корзин, что так славно укрепили бы землю перед батареями. Кажется, сама мать ночь краснела, выслушивая зверские богохульства и площадную, забористую брань злых, уставших, невыспавшихся «богов войны».