Кругом сновали усиленные караулы. Солдаты спали вповалку, благо погода позволяла. Некоторые дрыхли без задних ног прямо в латах, положив шлемы под головы. Эти несчастные только что вернулись с постов и рассудили, что на пару часов сна рассупониваться нет никакого смысла.
В шатрах командиров выстраивались последние ходы большой партии, завтра мы должны были поставить противнику шах и мат. Сквозь тонкие пологи тускло сияли свечи и масляные фонари, никто не спал, нещадно срываясь на адъютантах, посыльных и друг на друге.
Посыльные, надо сказать, летали по всему тревожному лагерю, как мухи на случке, то и дело дергая младших офицеров. А младшие офицеры тут же отыгрывались на фельдфебельско-капральской братии, что немедленно сказывалось на недолгом покое солдат. И так сверху вниз во славу и практическое исполнение воинской субординации.
Георг, наш дорогой Фрундсберг, выскочил из командирского шатра, оставив там своих коллег, и вызвал к себе фельдцехмейстера и интенданта. В обширной его палатке некоторое время метались тени и раздавалась громкая бессвязная ругань, которую слышали пол-лагеря. Оружейник вышел бледный, а интендант так вообще высеменил, пошатываясь, закрывая ладонью огромный, наливающийся спелой вишней синяк на всю скулу. Ударился, видимо, бедняга, о немаленький кулак вспыльчивого военачальника.
Вслед за ними получили свое пушкари, а потом посыльные собрали пред грозные очи всех гауптманов, чьи головы собрали громы, а то и веские зуботычины.
Взбодрив подчиненных, Георг вернулся в командирский шатер, где держали совет прославленные воины: сеньор Фердинандо д'Авалос, маркиз Пескара и мессир Просперо Колонна.
Как шли дела у храбрых наших врагов, тогда еще никто не знал, но вид их необъятного лагеря, изъязвившего ночь оспой тысяч костров, определенно внушал тревогу и уважение. Много позже стало известно, какую баталию дали друг другу в большом парчовом шатре Ода де Фуа виконта Лотрека его хозяин и вождь швейцарцев – бывший крестьянин захолустного лесного кантона Унтервальден Арнольд Винкельрид.
Француз шипел и требовал полного подчинения наемников, а Винкельрид надменно отвечал, что будет биться, как велит честь солдатская и швейцарский обычай. Ему вторил молчаливый и непреклонный рыцарь Альбрехт фон Штайн, оберст бернских наемников.
И сколько ни ярился именитый француз, брат знаменитого, но несчастливого воина Гастона де Фуа[38], что так нелепо погиб в минуту высшей своей славы под Равенной, а ничего поделать не мог. Райслауферы не получили жалованье в срок, а значит, справедливо полагали себя свободными от всяких договоров.
Собственно, именно они вынудили осторожного полководца к немедленному наступлению, пригрозив в противном случае убраться восвояси. Анн де Монморанси, граф де Сен-Поль и Лескан потягивали вино из высоких тонконогих кубков зеленоватого стекла, переглядываясь с командиром венецианских союзников Франческо Мария делла Ровере герцогом Урбино. Тот отмалчивался и прятал в усы сочувственную улыбку при виде торжества товарно-денежных отношений над рыцарской честью, бедная Франция, о-ля-ля!
Теперь уже, когда прошло столько лет, можно честно признать, что разведка имперцев сработала из рук вон плохо. Жгучий красавец Франческо Мария, как его там, герцог Урбино и так далее, привел не тысячу венецианцев, о которых докладывал Фрундсбергу его секретарь. Далеко не тысячу. Гораздо больше!
Двести копий страдиотов составляли лишь половину его конницы, да еще полторы тысячи стрелков, да пять тысяч пехоты. Кроме того, с ним шел, горя местью, Джованни ди Медичи, который навербовал в Германии и Италии свой знаменитый отряд. Еще пять тысяч аркебуз!
И если Франческо от прямых ответов о его участии в предстоящей баталии тактично уклонялся, то Медичи сто раз громогласно требовал поставить его в авангард! Еще бы! Надо ли говорить, что Сфорца и его приспешников он люто ненавидел. Герцог же Урбино всем своим неприступным видом давал понять, что доволен скромным местом в арьергарде.
У него были свои резоны. Республика и лично он никаких выгод в предстоящем бою не видели. Только воля старого дожа заставила жирных пополанов[39] развязать кошельки и вложить шпаги в руки наемников. Но дож, прямо скажем, дышал на ладан. Он ведь помрет не сегодня завтра, а с молодым и жестоким Габсбургом ссориться по-настоящему совсем не хотелось. Политика!
Делла Ровере думал больше не о сражении, а о своей юной любовнице, для которой он заказал небывалой роскоши ожерелье у флорентийской знаменитости Бенвенуто Челлини. Что же, если мощь швейцарцев переломит хребет имперцам, то слава Деве Марии и святому Георгию. Он с удовольствием добьет врага и пограбит лагерь. Если нет, то погибать и посылать на смерть своих парней он не намерен. О нет, только не сейчас. И ради чего? Ради ссоры этих мужланов? Да никогда, гореть им в аду!
Так, не договорившись ни до чего путного, вожди союзников разошлись. Швейцарцы намеревались ударить первыми, чтобы вся добыча в лагере досталась им. Винкельрид и фон Штайн согласились только подождать, пока пушки разметают вал, а аркебузы Медичи подвыкосят авангард имперского войска. Монморанси должен был принять общее командование над швейцарской пехотой. Понто-дорми и Лескан получили предписание смести бронированным валом своей конницы правый фланг имперского войска. Лотрек и Сен-Поль возглавляли центр, а венецианцы формировали тыльную линию построения.
На том и порешили.
Но это все было вчера, а сегодня мы стояли в поле, перечеркнув гранью острых пик дорогу на Милан. Месяцы подготовки, споры и переговоры, интриги, предательства, целые реки золота и серебра – все это теперь ничего не значило.
Все теперь решали простые солдаты. Впереди – месье и их главные козыри: свирепые швейцарские пастухи. Между нами – поле с ниточкой дороги. Поперек – девять огромных уступов вала с батареями пушек в вершинах и рвом пять на десять футов у подножия. Затем – курящиеся дымом фитилей роты аркебузиров по пять шеренг в каждой: если смотреть сверху, длинный такой пунктир на пять тысяч стволов. Ну а за ними – мы.
Четыре коробки баталий, ощетинившиеся лесом пик и алебард не хуже напуганных ежей. Три ежа, по четыре тысячи ландскнехтов в каждом, приползли из-под Мюнхена, а один ежик был испанский.
Большой, откормленный, надо сказать, ежик, чуть меньше пяти тысяч солдат. Ему, растопырившему вместо игл новомодные испанские пики, а точнее – копья с широкими, в ладонь, наконечниками с загнутыми назад краями, доверили беречь наш левый фланг. Там же держал флаг маркиз Пескара.
Центр и правый фланг облюбовали квадраты ландскнехтов. Стояли мы шагах в пятидесяти от вала, что было разумно. Неясно ведь, куда точно ударят французы крепкими руками своих швейцарских наемников. А так мы имеем шанс везде поспеть, прямо-таки в любую точку фронта, без промедления. Ну а там – добро пожаловать в гости! Ха-ха-ха.
Да и от огненно-чугунных жал французских пушек подальше.
Сами атаковать мы не собирались, надо ли пояснять очевидное! Ждали мы, ждали атаки. Ну а в тылу, далеко за пехотным строем, развернулась вся наша броненосная конница. Три тысячи германских рыцарей и тысяча испанских идальго.
Вдали за кавалерами виднелся лагерь, окруженный вагенбургом.
Еще дальше стоял городок Бикокка, чье имя сегодня кровавыми буквами будет занесено в книгу истории… А еще дальше ждал трепещущий в страхе Милан, опасаясь мести французов в случае их победы или радостного буйства торжествующей солдатни в случае победы нашей. И непонятно еще, чего больше.
Для бюргеров что o-la-la, что Hoch Keiser звучало одинаково страшно. Да в гробу они видали всех нас и всех наших родственников, если честно.
Сколько раз за долгие века старались императоры прибрать к рукам эту золотоносную землю?! В 1176 году у Леньяно сам Фридрих Барбаросса обломал зубы о ломбардское кароччио[40]! А вот теперь свершилось. То, что не удалось Гогенштауфенам, исполнили Габсбурги. Только что за счастье в этом для простых горожан?
А на нас взирала вся Европа, без преувеличения.
И играли эту нелепую игру по жестоким правилам: каждый за себя. И один только Бог, как обычно, за всех.
В центре поля, как и положено, раскинула черные крылья на огромном золотом полотнище наглая двуглавая птица с короной Священной Римской империи. Вокруг развевались на свежем утреннем ветерке пламенные кресты святого апостола Андрея с бургундскими кресалами в углах. Подле знамен замерли барабанщики, трубачи и флейтисты, готовые по мановению властной руки оберста сыграть бодрый марш, который для многих сегодня прозвучит похоронным гимном.
Как же мы были хороши! Без преувеличений. Не хватало на возвышении мольберта, чтобы Тициан или какой другой мэтр запечатлели нас во всей мощи и блеске, не подпорченном еще пулями и пиками.
Грозно смотрят вдаль пушечные жерла, рядом в полном порядке замерла прислуга. Аркебузиры щеголяют сукном и бархатом, начищенными ремнями бандольеров[41], покрытых черной тисненой кожей, блестящими морионами и каскетами и, конечно долгими ружьями, среди которых немало попадается «всепогодных», оснащенных колесцовыми замками.
Ландскнехты, мы то есть, и пехота испанцев – чудо как красивы: густой лес пик и алебард скрывает в тени сияющие кирасы и штурмхаубы доппельзольднеров, бригандины, кольчуги и панцири, причем все это надето поверх шелковых и бархатных вамсов и хозе, которые все прихотливо разрезаны и отделаны златотканой парчой. Ну, это у тех, кто побогаче. Ха-ха-ха, не у всех, то есть.
Как говорят знающие солдаты: в первый поход ландскнехт отправляется босой в рваной рубахе, из второго похода возвращается в шелке и золоте, а из третьего в деревянном ящике. Вот такая нехитрая статистика.