Не тут-то было.
Клинок отлетел вслед за древком, но в последний миг, следуя тонкой блистательной дуге (как говаривал Челлини), проскользнул ниже, после чего я резко послал всего себя в глубокий выпад, на ладонь засадив тому клинок под мышку. Хрусткий поворот отворяет напористый кровяной ключ за кирасой и пронзительный визг из глотки.
В место пристанища моей правой голени, ха-ха-ха, где она стояла целые полсекунды, впивается глефа. Спадон уже на замахе и отбивает далеко в сторону это коварное порождение итальянских кузнецов, а вслед за тем падает на круглую каску с квадратными «ушами».
В удар я вложил весь свой немалый вес с шагом. Клинок скользнул по добротному изделию, оставив глубокую, пальца в два, вмятину, но шея хозяина оказалась не столь прочной, она переломилась как спичка.
Раз-два-три, вы не успели бы даже сказать эти короткие слова: раз-два-три, как я уже был в шеренге, а мои жертвы, устав наконец трепыхаться стоя, повалились под ноги.
– Сукивашуматьблядичтосъели, – орал я. Не дословно, конечно, но что-то в этом роде.
Мой почин поддержали. Клин бернских бойцов завяз в упрямой массе наших рядов, задрожал и стал распадаться.
Алебарду отбить вверх и зажать на полмгновения плечами гарды; тут же снизу вылетает чья-то куза[46] и длинно распарывает изнутри бедро швейцарцу. Паховая артерия обливает нас рудой, а бедный ублюдок падает наземь, он уже на полпути от здорового быковидного мужика к холодному куску мяса. Та же куза (интересно, кто же ее хозяин, да поди потом разбери!) закрывает мою ногу от удара, а я не теряю времени и колю швейцарской падали прямо в лицо. Вроде бы только ранил.
Мы уверенно тесним врага назад, выравнивая строй. Еще секунды напряженной рубки среди ожившего деревянно-стального леса, и он откатывается! Я прыгаю на трупы и раненых, норовя рубануть вдогон, но сильная рука хватает меня за ворот кирасы и тянет назад в строй.
– Равняйсь! По местам! По местам стоять!
– Вашу маму за ногу, – надрываюсь я. – Что, выкусили?! А, козлы драные, не нравится!
– Гульди! Захлопнись! – Это Бемельберг, естественно, это он, наш любимый гауптман, что командовал и ставил всех на места и волок меня за шиворот в строй. – Намашешь еще, а сейчас стой и заткнись.
А бой-то замер по всей линии! Мы выстояли, швейцарцы не смогли нас сломать!
– Внимание! Слушай мою команду, – разнеслось по баталии. – Равняйсь! Оружие на пле-е-ечо! Общая команда! Наза-а-ад! Шаго-о-ом! Марш! – это сам Фрундсберг, не спутаешь.
– Что за на хер?! – шиплю я сквозь зубы. – На какой зад?! Добивать надо, вперед ломить, куда мы уходим?! – Руки и ноги, впрочем, сами выполняют команды, и я четко под барабан отхожу в своей шеренге.
– Я последний раз говорю, захлопнись! – А потом, после маленькой, какой-то снисходительной паузы: – Мы их выманиваем, так надо.
Ну надо, значит надо. Баталия делает ровно двадцать шагов и замирает в ожидании. Пики падают вниз, выполняя команду «Оружие к ноге!» Вперед бегут пикинеры из тыловых рот, заменяя раненых и уставших бойцов.
– Гульди!
– Я!
– Да не ори так… я по-дружески… в общем, молодец Гульди! Все ловко сделал, я в тебе не ошибся. Давай так же дальше.
Ну ты смотри! Гауптман похвалил, что-то небывалое. Обычно от него доброго слова как от козла молока, а тут такая педагогичность!
Пока суть да дело, оглядимся. Сперва – все ли наши? Нет, не все.
Но щегольский фальтрок Йоса все еще в первом ряду, не ушел упрямый старый пень, хотя и меняли его. На шлеме две свежие зарубки.
Кабанья спина по-прежнему излучает уверенность в завтрашнем дне и в непобедимости дела кайзера. На боковине бархат и холщовая подкладка разрублены до пластин, на плечевом щитке кровь, не разобрать чья.
Ротмистр Вассер тяжко отдувается, ему пришлось очень здорово поработать алебардой: швейцарский клин врубился в строй точно напротив него. Бемельберг… а что ему станется? Ральфа что-то не видно, будем надеяться, что не видно только мне.
Ба! А это что за фигура? А фигура эта не кого иного, как Адама Райсснера. Секретарь Фрундсберга, эрудит и собиратель знания стоит с пикой в третьем ряду в гладком миланском доспехе с бургиньотом на голове. Он опирается на пику, то и дело привставая на цыпочки, силясь заглянуть через головы товарищей. Что-то я его не помню, видимо, пришел с подкреплением и сменой.
На поле затишье. Все наши баталии целы и равняют ряды, как и мы, в небольшом удалении от изначальной позиции. Швейцарцы бодро втягиваются на поле. Места схваток обозначены неаккуратно разбросанными телами.
Отрадно, очень отрадно смотреть и видеть, что большинство их принадлежит райслауферам. Оно и понятно, швейцарцам пришлось принять бой в крайне невыгодных условиях.
Где-то вдалеке звенит и гремит. Надо понимать, что там продолжается конное сражение.
Между тем по бокам наших баталий и полков швейцарцев появляются аркебузиры и начинают огонь. Дистанция такая, что промахнуться невозможно. Счастье, что они заняты друг другом и пехоте не слишком достается. Залпов с дюжину швейцарцы выдержали, а потом загрохотал барабан, и они ринулись на второй приступ. Ну и мы им навстречу.
Описывать второй бой означает повторить большую часть первого. Все было в точности так же. Медленный соступ, удар пикинеров, долгая игра древков, своего рода «строевое фехтование», да простится мне этот оксюморон, потом соступ накоротке, неизбежная работа алебардистов, а значит, и вашего верного рассказчика. Швейцарцы вновь отброшены. А мы вновь подаемся назад.
Так повторяется еще два долгих, бесконечных раза.
Помню, что мне невероятно хотелось пить. Руки одеревенели, мозги тоже. Я превратился в механизм, приставленный к спадону. Я работал, когда меня заводила команда, и тупо стоял, когда команды не было. Рубил, колол, парировал, маршировал, делал равнение и стоял смирно. Не было сил, чтобы даже оглядываться по сторонам и высматривать знакомых после схватки.
Козырек украсился зарубкой, кираса еще двумя бороздами, правый наручь одной вмятиной, а левая голень длинной царапиной. Царапина, впрочем, была вполне уважительная. С нее непрерывно стекала кровь, которая собиралась в ботинке и начинала мерзко хлюпать при каждом шаге.
Битва при Бикокка 1522 год
Но бог ты мой, как же хотелось пить! Итальянское солнышко припекало вполне ощутимо, так что обычное стояние в латах постепенно превращалось в пытку. Сколько же времени прошло с начала? Не может того быть! От первых выстрелов до сего момента – не менее двух часов!
Если бы не навалилась такая усталость, я бы не переставал восхищаться стариком Йосом. Седой ветеран никуда не уходил из первого ряда и полностью выстоял все четыре схватки. Только пику сменил. Один раз ему пришлось взяться за свою длиннющую швейцарскую саблю, когда древко сломалось. Фальтрок его давно перестал быть щегольским, но усы по-прежнему задорно торчали вверх. Воплощение солдата. Не геройствовал, просто стоял на месте, делал свое дело, четко выдерживая строй и выполняя команды.
Швейцарцы между тем полностью вывели свои баталии за вал. Скоро все разрешится в едином сверкающем моменте истины. Здорово мы их отделали, приятно посмотреть.
Они совсем близко, шагов двадцать, так что можно рассмотреть детали. Передние ряды здорово помечены. Кажется, что досталось всем. Если не раненый, то доспех обязательно помят, а значит – побывал в серьезном деле, что, в свою очередь, означает усталость.
Пикинеров в тылу совсем не видно, а на флангах и в центре их совсем немного. Те, что перед нами, – последние, резервов больше не будет. Их численность как-то незаметно растаяла. Многих забрали пушки и аркебузы. Многих нашли пики. Четыре гряды тел ясно показывают, что поле они заняли не даром. Расплатились сполна за каждый шаг. Там, где недавно кипел бой, земля пестрит от красно-желтых табаров и разноцветных чулок с нашитыми белыми крестами.
Они все еще смертельно опасны. Если дух силен, если знамена вьются над строем, значит, швейцарцы сильны и свирепы. Что такое усталость и раны, они не ведают. Но все-таки это уже не та смертоносная волна, что катилась по полю утром. С этой силой можно тягаться на равных. Что мы доказали и скоро докажем еще раз.
Скоро? Да уже прямо сейчас! Райслауферы бросились в пятую, последнюю атаку.
Барабаны грохотали, флейты пели, все как положено. Мы вновь ощетинились ежами пик и принялись убивать друг друга. Последняя атака была страшной, потому что и мы и они понимали, что она в самом деле последняя.
Швейцарцы совершенно озверели и бросались на нас, как разъяренные медведи, полностью оправдывая древний городской герб. Вновь и вновь они пробивали бреши в строю, так что вперед приходилось бросаться алебардистам.
Один раз Фрундсберг отправил в бой даже своих трабантов. Меня в этой схватке так хватили по макушке двуручной секирой, что смяли гребень на шлеме. Хорошо еще был этот гребень! Если бы не предусмотрительность неизвестного нюрнбергского мастера, смяли бы мне всю голову.
Лютая была драка. Клинок спадона слегка повело от ударов. Придется нести править. Если доживу.
И вот, как говорил старый Йос, «стоим перетыкиваемся». Когда Георг командует что-то, сразу три фанляйна с тыла и с боков выполняют разворот строем и всей линией бьют в бок швейцарского строя! У нас много пикинеров, а у них и два ряда на фланге не везде набиралось.
Когда минут через пять они отбились, пики там больше не возвышались сплошной грозной стеной. Стена превратилась в сильно погрызенный заборчик. Представляю, сколько там перекололи алебардистов с их коротким оружием!
Потом навалились вновь. А мы по фронту их поддержали. Не знаю как, но железные пастухи нас вновь отвадили! Но мы продолжали атаку, не ослабляя напора. Пока алебардисты отдыхали – дела нам не находилось. Швейцарцам было чем заняться и без нас, а основные силы Фрундсберг берег, не бросал пока в решительный натиск.