Названный сеньор не преминул, правда, восторгаясь картонами, сообщить, что копии, что он снял с них, по его мнению, удались даже лучше оригиналов. К сожалению, сеньор Челлини болтлив и хвастлив не менее, чем талантлив.
Пока мы разглядывали вышеупомянутые картоны и другие произведения, к нам присоединились некие господа Луиджи Пульчи и Микеле Реджио – знакомцы Челлини.
Реджио оказался скульптором и тут же принялся уговаривать моего спутника позировать ему, так как, по его словам, “никогда не встречал столь совершенного сложения и воинственной фигуры в сочетании со столь красивым и правильным лицом”.
Мне Реджио не понравился, так как в нем было что-то порочно женственное, а заговорщическое подмигивание и жесты, что посылал мне за спиною у того Челлини, только укрепили мои подозрения.
Пауль, однако, по обычной своей наивности не понял ничего и ничего не заметил, после недолгих переговоров согласившись послужить натурщиком для сказанного Микеле Реджио. Согласие его вызвало новый приступ веселья у Бенвенуто и его приятеля Луиджи Пульчи. Надо бы предупредить Пауля о возможной нездоровой природе Реджио.
После мы проследовали в таверну “У трех корон”, где и пробыли до глубокого вечера в компании художников, их друзей и развеселых подруг. Туда же явился известный ваятель Пьетро Торриджани, который недавно вернулся из Англии, где выполнял большую работу для короля Генриха Тюдора[51].
Я много слышал об этом человеке, который, будучи искусным художником, чаще сражался на войне, чем занимался искусством. И в самом деле, он больше напоминал великого вояку, нежели скульптора, особенно жестами своими, зычным голосом и привычкой грозно хмурить брови, способной нагнать страху на любого храбреца.
Торриджани много и занимательно повествовал о своих приключениях и подвигах “у этих скотов англичан”, как он неизменно изволил их называть.
Вино лилось рекою, и разгоряченный хмелем Челлини умудрился повздорить с Торриджани из-за давней его размолвки с Микеланджело Буонарроти. Их помирили, хотя, кажется, каждый остался при своем мнении, ведь эти итальянцы горячи, как андалузские скакуны, и упрямы, как ослы, а синьор Челлини в обоих качествах вообще имеет мало равных.
Только ссора была прекращена, как он умудрился поругаться с Луиджи Пульчи, ибо некая молодая привлекательная особа, которую, кажется, звали Пантасилея, уделяла персоне Пульчи гораздо больше благосклонного внимания, нежели ему, что вызвало ревность, неудовольствие и серьезную ссору, едва не закончившуюся дракой. Это уже меня мало занимало, так как я смог, наконец, отдаться наслаждению женскою лаской, вознаграждая себя за те долгие месяцы воздержания…»
«…Сегодня уже второй день, как я выступаю в несколько непривычном для меня качестве, а именно позирую для сеньора Реджио. Я не имел времени записать это ранее и теперь восполняю досадный пробел. Микеле Реджио – чрезвычайно вежливый и обходительный юноша, много времени уделяющий своей внешности. Он в самом деле весьма красив и ухожен, что заметно отличает его от коллег по художественному цеху и тем более от моих брутальных собратьев по цеху солдатскому.
Адам Райсснер высказывал некие невнятные предостережения относительно его персоны, которые я никак не соотносил с реальностью. В самом деле, какую, скажите на милость, опасность для меня может представлять стройный тонкокостный мальчик? Попытки выяснить что-либо у Челлини, хорошо его знавшего, натыкались на длительные пароксизмы истерического смеха, которые заканчивались неизменным похлопыванием по плечу и словами: “Ничего-ничего, позируй спокойно”.
К слову, Адам пропал из городских апартаментов Икара Тассо – его наконец отпустило, что выразилось в безудержном наверстывании упущений по части личной жизни. Никогда не видел столь ловкого специалиста по знакомству с девушками, причем самыми разномастными, в широком диапазоне – от самых юных мадемуазель до зрелых мадам.
– Прошу прощения за вольность, мадемуазель, не вы ли служили моделью для Венеры, что стоит в пьяццо герцога Урбино?
– Мадам, ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою прожитую жизнь, позвольте целовать ваши тонкие пальцы?
– Извольте, мадемуазель, я совсем не могу разглядеть браслет на вашей ручке, это олово? Белое золото с жемчугом? Что вы говорите?! На фоне вашего запястья жемчуг смотрится словно булыжники из мостовой…
– Фроляйн, меня зовут Адам, не согласитесь стать на сегодняшнюю ночь моей Евою?
– Изысканная красота вашего утонченного профиля затмевает даже несравненное сверкание вашего бюста, который превосходит красотой даже вашу грациозную талию… мадам, вы вся в тени, вас почти не видно!
– Мадемуазель, вы когда-нибудь видели настоящий толедский клинок? В самом деле? Ну что вы, это очень просто и очень красиво. Его главное отличие в его гибкости и одновременно прочности. Его можно согнуть в любую дугу, но он всегда распрямится. Это свойство называется упругостью. Не желаете взглянуть? У меня их два… оба отменно упругие…
К концу второго вечера мне представлялось, что таких “вводных фраз” у него в запасе несколько тысяч на все случаи жизни.
Но вернемся к моему позированию. В мастерской Реджио долго и придирчиво выставлял зеркала, добиваясь нужного освещения, подбирал грифели для эскизов, подходящее положение мольберта.
– Паоло, друг мой, вот теперь все идеально. – Он произносил мое имя на здешний мягко-игривый манер.
– Тебе виднее, ты же художник.
– Это точно, это точно… хорошо, когда тебя понимают, это такая редкость… Разденься, Паолито.
– Не понял, как это разденься?
– Пауль, ха-ха-ха, в одежде ваяют только скучных стариков – якобы исторических деятелей. И то для надгробий в основном. Ты не похож на надгробие, в тебе столько жизни, – эту фразу Микеле произнес полулежа на рабочем столе и поигрывая длинным хвостом своих угольно-черных волос. Я уже осознал трепетное отношение здешней культуры к нагой натуре, поэтому безропотно оголился. Хлопотное же это дело, доложу я вам!
– Божественно, Паолито, божественно! – заговорил художник, вскочив со стола и обходя меня кругом. – Все-таки глаз скульптора – есть глаз скульптора! Я в тебе не ошибся: твое тело – произведение искусства само по себе. Оно стоит увековечения под чуткими прикосновениями моих пальцев. Ты похож на ожившую статую древнего бога далекой Эллады… Тебе никто об этом не говорил? – Мне в Италии наговорили столько разных комплиментов, что всех не упомнишь. И фехтованием моим восхищались (чего там восхищаться, видели бы они старого Тиу-Айшена, ха-ха-ха), и телосложением, что я понимаю с трудом, и образованием, последнее, впрочем, вполне заслуженно. С каменным болваном, правда, еще не сравнивали, это точно. О чем я не преминул сообщить ваятелю.
– Го-о-осподи, Паолито, вы, немцы, все такие приземленные?! Вечно юный Аполлон, Юпитер, Марс – болваны, как ты можешь?! – Он, казалось, рассердился сразу за все прекрасное, но внезапно сменил гнев на милость, заулыбавшись и поведя кончиком грифеля по моей обнаженной груди. – Хотя… рядом с тобой они именно болваны. Мертвые каменные идолы. С тобой мы создадим настоящую кра-а-асоту… навечно…
– Давай уже создавать, у тебя холодно, черт возьми!
Микеле рисовал, ругался, комкал листы, заставлял замирать в разных неудобных позах и постоянно восторгался моей мускулатурой и кожей. Вот далась ему кожа? Что он в ней нашел?! Обычный эпидермис. А еще ему не нравились волосы на голове, точнее, почти полное их отсутствие.
– Паоло, зачем ты бреешь голову? Ты похож на унылого ежика!
– Ну вот, – сказал я деревянным голосом, так как я в самом деле задеревенел с рукою, поднесенной ко лбу, поясницей, “выгнутою со всем изяществом”, и мужественным выражением лица “древнего героя”. – Ну вот. Пять минут назад у меня была кожа “как у бога”, а теперь “унылый ежик”. Вас не поймешь, молодой человек.
– Глупый, не обижайся! – Тут он бросил в меня очередным забракованным эскизом. – У тебя чудные волосы, которые бы так эротич… восхитительно ниспадали на плечи вьющимся безумием белокурого водопада! Обещай, что ты отрастишь волосы до плеч. Быстро, давай обещай! Во имя искусства!
Ага, сейчас, подумал я. Разбежался. Ты шлем носил когда-нибудь, юноша? Через два часа в подшлемнике “белокурое до плеч безумие” превратится в паклю. Вонючую до последнего предела.
– А еще тебе бы и бородка пошла, и усы. Переставай бриться.
Ну вот еще придумал. Что ему до моего скобленого рыла? Не могу, когда волосы на физиономии. Раздражает. Даже сильнее, чем местные опасные бритвы.
В общем, так и творили мы искусство.
А вечером напивались в обществе Челлини и его приятелей.
Не устаю поражаться этому безумному человеку. Спит часа по четыре, не больше, и столько энергии. Настоящий вулкан, больше сравнить не с чем.
Утром – боевые искусства в школе Тассо. Потом работа в мастерской над очередным шедевром, которые он выдавал со скоростью фабричного конвейера.
Вечером – неизменная пьянка. Ночью – женщина, а то и не одна. А потом все сначала. Успевал рисовать (а просто так, для себя), недурно музицировать на флейте и писать стихи. Некоторые его экспромты, правда, казались мне более чем сомнительными:
“О ангелица, дух любви,
Спаси меня, благослови”.
У лучшей половины его вирши пользовались неизменным успехом. Критики Бенвенуто не терпел вообще. Когда я откликнулся на вышеприведенную строфу своим двустишием:
“О дьяволица, о дух тьмы,
Погублены тобою мы”,
– в меня тут же полетел увесистый бронзовый кубок, и если бы не профессиональная реакция, не избежать серьезной травмы.
Не знаю, когда он принимал пищу. Утомленным при этом никогда не выглядел.