– Искусство – мой отдых и источник силы, – отвечал он всем на однообразные вопросы о том, как ему на все хватает времени и когда он успевает отдыхать.
За неделю в этой неунывающей компании я побывал во всех кабаках и половине домов флорентийской богемы. Вечера часто выдавались буйные. Стараниями Челлини я стал свидетелем трех драк и одной несостоявшейся дуэли.
Адам просветил меня, что у художников такое поведение считается за бонтон. Например, знаменитый германский рисовальщик Альбрехт Дюрер, “тот самый, что написал Fechtbuch, иллюстрации которого тебе так понравились”, участвовал как минимум в двадцати дуэлях, причем в основном с коллегами художниками. Отстаивал, значит, свою неповторимость и талант. Насчет двадцати – привирает, уверен. Но что забияка – понятно».
«Я совершенно счастлив, точнее, был таковым, но теперь немного утомился и больше не испытываю этой благостной эмоции.
Бенвенуто Челлини (1500–1571)
Безудержное прелюбодеяние и каждодневное поглощение спиртного изнурили мой организм, и без того уставший во время военной кампании, сражений и напряженного итальянского вояжа. Отсутствие обязанностей и почти неограниченные финансовые средства, помноженные на общество прелестных дам веселого нрава в окружении людей искусства (надо сказать, что сеньор Тассо оказался большим любителем хорошего вина, так что пребывание в его доме не спасает меня от пьянства), оказались слишком сильным искушением для меня, о чем не без стыда доверяюсь я безответной бумаге.
Боюсь, что исповедь повлечет неминуемую епитимью. Хорошо бы отделаться недельным постом и сорока “Pater Noster” перед отходом в объятия Морфея. Иногда даже жалею, что я не признаю практики индульгенций, которая мне кажется прыжком от христианства в некое подобие извращенного иудаизма.
Что творит Гульди?!
Ваш покорный слуга имел доверительный разговор с Бенвенуто Челлини, который с полной уверенностью подтвердил мои подозрения касательно любовных пристрастий сказанного Микеле Реджио.
По его словам выходит, что женским ласкам тот предпочитает порочные и противоестественные утехи развратных юношей, что наложило заметный отпечаток на его манеру говорить и держать себя в обществе; отсюда же происходит нездоровая страсть Реджио столь тщательно ухаживать за своим телом и нарядом. Также Челлини сказал, что особого расположения тот добивается у высоких молодых мужчин с развитой рельефной мускулатурой.
Господи Спаситель, что творит Пауль?!
Клянусь матерью Богородицей, он уже неделю позирует ему обнаженный, а от всех предупреждений отмахивается, что от назойливой мухи. На мои слова, что Гульди надо все рассказать, Бенвенуто только смеется, говорит, что выйдет неплохая шутка. Ему бы все шутки!
Гораздо больше он озабочен отношениями с распутною Пантасилеей, которая не обращает более на него внимания, увлекшись особой Луиджи Пульчи; а мне, право, не до смеха. Все-таки Пауль мой боевой брат, с которым мы плечом к плечу встречали смерть при Бикокка и делили походный хлеб.
Подожду день да поговорю с ним начистоту. Видели бы вы, милостивые государи, взгляды, которыми провожает его Микеле, когда сказанный Пауль удаляется на ночь с девицей! Чистый диавольский огонь! И таскается повсюду за ним подобно репею в собачьем хвосте. Пауля необходимо выручать, нельзя допустить…»
«Не знаю, как описать все произошедшее. Не хватает слов. Впрочем, как говорил мой научный руководитель в академии: “Не знаешь, что писать, начинай писать все по порядку”. Итак, начинаю, хотя порядка во всей этой истории мало. Какой же я был идиот!
Только теперь до меня доходит смысл разговора, что имел место позавчера, который я совершенно пропустил мимо ушей и своего затуманенного вином мозга.
– Пауль, слушай меня внимательно! – сказал Адам, похитив меня из хмельных объятий одной девицы и шумного угара буйного общества служителей разнообразных муз.
– Адам, я весь внимание, – ответил я, хотя на самом деле внимание мое было далеко-далеко.
– Пауль, это серьезно! Слушай!
– Брось, я же сказал, что слушаю, – ответил я, пока любезный друг буксировал меня на балкончик, – мы выпивали в доме… а в чьем же доме мы выпивали?
– Пауль, – зашептал он, невольно напомнив схожую ситуацию в венецианском пьяццо синьора Джованьолло, – Пауль, твой ваятель питает к тебе влечение самого нездорового, низменного свойства!
– Чего питает? Выражайся яснее, я не вполне адекватен…
– Ч-ч-черт, вижу! Над тобой потешается вся ваша разудалая братия, скоро это будет самый популярный анекдот во Флоренции! Я, если ты не понял, говорю о позировании у этого… этого, в общем, у Микеле Реджио!
– Погоди, Адам, я за тобой не поспеваю, – сказал я, облокотившись на скрипнувшие перила, нависавшие над темнеющим в ночи садиком. – О чем ты, при чем тут Микеле?
– Да при том, что Микеле твой – обычный гомосексуалист! Педерастическая блядь, если так понятнее солдатскому уху! Это все знают и не устают ржать у тебя за спиной!
– А что такое “гомосексуалист”? – спросил я с круглыми глазами, решив косить под психа. Честно говоря, тогда я думал, что Адам испытывает внезапную пьяную зависть к моей неожиданной популярности, а кроме того, срочно хотел вернуться под ласковое крылышко моей… как же ее звали?
Словом, Адам раздражал, и от него требовалось срочно избавиться. Получилось вполне. Он сделал яростные глаза и окаменел подбородком. Помолчал секунд пять, наполняя воздух ощутимыми флюидами злости, потом смачно плюнул на деревья и очистил балкон, бросив через плечо:
– Я тебя, полудурка, предупредил! – сказал он и ушел выпивать, совращая попутно очередную мадемуазель. Я тоже ушел и занялся примерно тем же. Не забывая наблюдать, как Челлини бесится при виде своей бывшей пассии Пантасилеи на коленях Луиджи Пульчи – его бывшего приятеля, с которым они рассорились из-за сказанной беспутной Пантасилеи.
Надо сказать, что Пульчи приобрел великолепного вороного иноходца небывалой стати и резвости, чем хвастался непрерывно, заткнув за пояс даже признанного чемпиона в этой дисциплине – Бенвенуто.
С Луиджи приперся его кузен по имени Бьякака, (наградили же родители имечком) – богатый молодой хлыщ в парчовом дублете и расшитых золотыми виноградными лозами чулках; даже пряжки на ботинках были не позолоченные, а золотые, о чем он непрерывно всем рассказывал. И эфес шпаги был усыпан жемчугами и стоил как две, нет, как три хорошие лошади. А одна пуговица была дороже, чем все платье вон той деревенщины.
В общем, парочка эта вела себя отвратительно, непрерывно всех задирала, явно напрашиваясь на драку. Драка, что удивительно, в этот день так и не состоялась.
Что-то я отвлекся, pardon, «Enschuldigen Sie mir, bitte!» и все такое. Очень не хочется, но нужно переходить к главной теме моего повествования.
Утром, после очаровательного фехтовального этюда в школе сеньора Тассо, я расстался с Адамом и Бенвенуто и ушел позировать Микеле, отметив где-то на краю сознания, что оба приятеля удаляются вместе, о чем-то шепчась и непрерывно поглядывая мне вслед.
Настроение было отличное. Ласковое осеннее солнышко заливало нежарким светом флорентийские улочки, казавшиеся такими родными и знакомыми. За спиной скрывались один за другим украшенные фасады и высокие крыши домов. Из труб поднимался дымок, а из дверей неслись вкусные запахи позднего завтрака. Хмель выветрился вместе с трудовым потом, я наслаждался молодой свободой и силой, кипящей в каждой клеточке тела.
В таком приподнятом настроении ваш скромный повествователь заявился в мастерскую Реджио, который встретил меня нежным дружеским объятием, троекратно облобызав щеки. Я прошел в рабочую залу, где стал привычно раздеваться, слушая вполуха какую-то веселую чепуху, которую нес Микеле.
Когда я стоял в центре, приняв очередную “героическую” позу, он подошел чтобы что-то поправить, ну, вы понимаете, бедро ниже, голову выше и все такое прочее. А потом рука его начала поглаживать мою спину, другая же опустилась на плечо. Я почувствовал, что длинные пальцы с идеально отполированными ногтями нервно подрагивают, а в ухо впилось его жаркое дыхание.
– Милый мой рыцарь, как я долго ждал… Наконец-то мы одни, вдали от всех твоих докучливых друзей и развратных девок! Я подарю тебе сегодня настоящую любовь, которая сравнима только с моим искусством, милый мой… – жадное поглаживание теперь ощущалось прямо на ягодицах, сиречь на моей обнаженной жопе.
Жопе?!
Наваждение и какая-то одурь мигом слетели, а в голове молнией пронеслись вчерашние слова Адама, перешептывания Челлини и косые взгляды его приятелей. В глазах знакомо забагровело.
– Ну с-с-с-с-сука, – зашипел я не хуже рассерженной гадюки, стряхнув ищущие руки Реджио, и развернулся к нему грудь в грудь, cor a cor, так сказать.
– Милый любит поиграть грубо? – задорно произнес поганец и попытался силой ухватить меня за шею, устремляясь к моему лицу с выставленным между полных губ отростком языка. Это он зря.
Я сказал:
– Сейчас поиграем, гребаныйсодомитсучаратвоюмать, – после чего четко шагнул в сторону, подхватил его за локоток и кисть, после чего усилием бедер развернул все свои шесть пудов и что было сил ахнул проклятого заманителя лицом в стену.
– Ы-х-х-х, – сказал он, чвакнув поганым ртом о штукатурку, а я ответил:
– Конец тебе, глистопас вонючий. – Кулак вонзился в почку.
– Чвакс, ы-ы-ы-ы…
– Каломес, – за горло и бросок от стены, – долбаный, – левой крюк в печень.
– Чвакс, у-у-у-у-у…
Я даже не знал, что у этого психического расстройства, я имею в виду, конечно, гомосексуализм, имеется столько красочных определений. Но перечислил я их не более половины, сопровождая каждый каким-либо членовредительством.