Остановился, точнее, меня остановили, когда я дошел до “погонщика аскаридов” или “анального разведчика”, точно не помню, причем сам объект висел и скреб ножками, потому что волосы были намотаны на мой левый кулак, а правый готовился своротить скулу. В этот момент дверь с треском вылетела, в залу ввалились закадычные мои приятели: прямой и решительный Адам Райсснер да полумертвый от смеха Бенвенуто Челлини.
– Поря-а-а-док, – простонал второй, – спасать его не надо, ха-ха-ха-ха, готовь золотой скудо, Адам! Ха-ха-ха-ха, проспо-о-орил! Ха-ха-ха!
– Твою мать, Гульди, я, честно говоря, за тебя испугался, – сказал первый.
– За этого, как его, “каломеса”, пугайся! – ответствовал Челлини, веселясь все сильнее.
– Не понял?
– Мы как раз, ха-ха-ха-ха, вовремя, еще пара минут – и он бы его убил! Ха-ха-ха-ха! Разрази меня гром. Таких историй я не слышал даже от Варки[52], ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!!! Лопни моя селезенка!!!
Н-да, мезансцена образовалась как в хорошем театре. И Челлини опытным глазом художника ее вполне оценил:
– Замри, замри, Паолито! Замри! Держи его так! – заорал он вдруг, словно обезумев, бросаясь к столу и хватая бумагу с грифелем.
– Мать моя! Мать моя! Это же Персей!!! Персей!!! Адам! Ты понимаешь! Персей!!! – Бенвенуто, мягко говоря, удивил. Наверное, даже бесчувственного Реджио, не говоря уж об остальных присутствующих: Райсснера, который просто выкатил глаза, и меня, напряженно отдувающегося с повисшей в руке тушкой и не знающего, что сказать. Челлини с бешеной скоростью возил грифелем по бумаге, забыв о смехе, который секунду назад поражал судорогами его конечности.
– Чуть выше голову! Да не свою, дурак, его! – И снова комната наполнилась скрипом грифеля. Требовалось внести ясность, и мы с Адамом одновременно вопросили:
– Какой Персей?! – это Адам.
– Ты что творишь, ненормальный?! – это я.
– Творю! Именно! Адам, это же Персей с головой Медузы!!! Это будет такая скульптура, это шедевр, это уже шедевр! – И грифель с утроенной скоростью замелькал в искусных руках Челлини.
Надо ли говорить, что я так опешил, что даже забыл послать приятелей по матушке тридцать три раза, как собирался изначально. Я только стоял и тупо хлопал глазами. Что тут сказать? Секунд этак через сто пятьдесят я нашелся:
– Вы тут все свихнутые! Черт, угораздило же связаться! – После чего брезгливо бросил начавшего подавать признаки жизни Микеле и решительно зашагал к своей одежке.
– Ты бы на себя посмотрел! Нет, ну какая сцена! Какой материал!
Адам хрюкнул. А неугомонный Бенвенуто счастливо рассмеялся, сворачивая изрисованную бумагу в рулон:
– Итак, Медуза повержена, Персей победил, небывалый шедевр создан. Это надо отметить. Адам, пошли пропивать твой, то есть теперь мой, скудо!
И мы отправились пропивать. Решительно невозможно сердиться на этого человека».
«Не прошло и дня с момента счастливого прозрения Пауля и наказания, заметим, вполне справедливого, мерзкого развратника Микеле Реджио, как он полностью помирился с Бенвенуто Челлини и, кажется, замышляет с ним некую авантюру. Мой друг был очень зол, и это еще слабо сказано, хотя, как человек разумный и обстоятельный в рассуждениях, он отлично понимал, что если и есть кто-то, на кого можно злиться, то только на себя самого, а точнее, на свою наивность, невнимание и безалаберную глупость, что чуть не толкнула его к страшному греху и не сделала посмешищем для всей Флоренции.
Но все закончилось благополучно, и я надеюсь, что урок этот пойдет Паулю на пользу в его дальнейшем жизненном борении.
Теперь Пауль стал чуть ли не героем всех кабацких историй на ближайший месяц. Челлини с небывалым вкусом описывает это приключение и счастливое разрешение всей интриги, пользуясь небывалым успехом, – сеньор Тассо, например, смеялся так, что чуть не отдал богу душу, его даже пришлось отпаивать вином.
Микеле Реджио, да порастет его грязный анус рыбьей чешуей, хорошо известен в городе, а особенно знаменита его пагубная страсть, и все давно ждали, чтобы кто-либо его проучил, отомстив за позор, которому сказанный Микеле обрек все художественное сообщество перед лицом коллег и заказчиков.
Теперь он вот уже несколько дней нигде не показывается, что совершенно не удивляет, учитывая, какие побои нанесла карающая длань моего друга, ведь длань эта может быть весьма тяжелой, мне ли не знать этого!
Несложно догадаться, какую именно авантюру замышляют и вынашивают душевные мои приятели Пауль Гульди да Бенвенуто Челлини. Речь идет о возможной мести упомянутому Луиджи Пульчи, который всюду хвастает, что “прекрасная Пантасилея” бросила “жалкого Челлини” ради его, Пульчи, невероятных достоинств, богатств, знакомств и возможностей.
Причем даже слепой видит, а мы, хвала Богу, не слепцы, что похвальба его преследует единственную цель побольнее задеть самолюбие и гордость сказанного сеньора Челлини, ведь сама Пантасилея, по моему убеждению, не стоит доброго слова, а вот с Бенвенуто Луиджи на ножах и использует каждую возможность, чтобы тому досадить. Всем известен темперамент нашего друга, так что его и провоцировать не надо – к ссоре и драке он всегда готов.
Однако хитроумный Пульчи всячески его поносит и распространяет за его спиной сплетни, не давая личного повода к дуэли, причем всюду с ним ходит его кузен Бьякака, который похваляется превратить Бенвенуто в решето, если им доведется скрестить клинки. Бьякака нанял трех головорезов из неаполитанских бретеров, которые также не оставляют его ни на секунду, как и он не отходит от Луиджи Пульчи, так что они перемещаются по городу и окрестностям впятером, а сказанный Пульчи разъезжает на своем великолепном вороном иноходце, появляясь где только можно в компании Пантасилеи.
Я думаю, что Бенвенуто не хочет напрасно рисковать, связываясь в одиночку с пятью противниками, и заручился помощью у Пауля. Место и время предполагаемого картеля также несложно вычислить, ибо всем известно, что Пульчи с Пантасилеей и кузен Бьякака будут на ужине в доме некоего Ромоло, где и будут, по моему мнению, поджидать их друзья.
Я решил не оставлять их в этом благородном деле, и из таверны, где прямо сказал, что они несправедливо поступают, не посвящая меня в свои планы, мы вместе направились к дому сказанного Ромоло.
Напротив дома имелся сад, обнесенный терновой изгородью, где мы и укрылись в ожидании наших знакомцев. Густой шиповник причинял нам неисчислимые страдания своими колючками, что жалили беспощаднее швейцарских пик, но мы всё стойко переносили и терпели молча.
Души наши переполнялись гневом еще более при виде огней в окнах, а также от доносившихся оттуда веселых голосов и музыки. Наконец наше упорство было вознаграждено, ведь все шестеро, включая Пантасилею, вывалились из дверей. Пантасилея громко сказала: “Мой Луиджи, позволь я тебя поцелую назло этому ужасному Бенвенуто!” – что и сделала со всей возможной страстью, это мы прекрасно видели из нашего укрытия, так как ночь была лунной и звездной.
Бенвенуто не выдержал этого зрелища, тем более что весь был истерзан шиповником; он со страшным криком прыгнул вперед со шпагою в деснице и кинжалом в шуйце, мы же последовали за ним.
С великим мужеством и отменной яростью мы оттеснили наемников, после чего кузен Бьякака, забыв свою обычную дерзость, сказал: “Синьоры, не делайте дурного этой деве, она, видит Бог, ни при чем”.
На это Бенвенуто поднес клинок к его лицу и как закричит: «Если вы сейчас не уберетесь, я заставлю эту шпагу сплясать на вашей голове», – и так страшно он кричал, что от испуга у сказанного Бьякаки, видимо, расстроился желудок, так что он метнулся, словно заяц, за куст, стягивая штаны.
Мы с Паулем вновь схватились с наемникам, производя такой шум, как будто здесь сражалось войско в несколько сот человек, наши шпаги грозно сверкали, высекая искры, яркие, как сами звезды. Бенвенуто же встал перед злосчастной парочкой и заорал голосом поистине нечеловеческим: “Всем вам конец”.
Луиджи выхватил клинок, но страшный удар обезоружил его, после чего острие шпаги пришлось ему в левую часть груди, напротив сердца. Но, к счастью для юноши, эти мерзкие сатиры обжелезили его под камзолом панцирем или чем-то подобным, так что шпага скользнула в сторону, ранив беспутную Пантасилею в нос и рот.
Оба повалились на землю, подобно кулям с нечистотами. Мы продолжали доблестно сражаться, как подобает солдатам императора, а кузен Бьякака со спущенными штанами вопил и убегал. Тут на шум выскочил сказанный мессер Ромоло с друзьями и слугами, которые отважно взялись за оружие, но мы сбили нескольких с ног и скрылись в ночной тьме.
Весело хохоча, наш маленький отряд беспрепятственно достиг дома Икара Тассо, который, будучи великим знатоком в делах чести, полностью наши действия одобрил и сокрушался, что мы не взяли его с собою.
Наутро о схватке знал весь город, причем Челлини в свойственной ему манере рассказывал, что врагов было не менее двадцати, совсем забывая, что и он был не один. По всему выходило, что Бенвенуто в одиночку всех поверг, но рассказывал он так славно, что даже те, кто ему не верил и точно знал, как было дело, слушали не перебивая и радовались такому разрешению интриги.
Радость наша, однако, была кратковременной. Когда подзажили раны у Луиджи и той потаскухи, они пригласили оклемавшегося педераста Микеле Реджио и побежали жаловаться в Совет Восьми.
К сожалению, там заседало много белокукольных савонарольцев[53]