Внезапная трансформация, столь ужасно сказавшаяся на нашем статусе и кошельке, прямо-таки убила воинскую дисциплину. Уход из Италии совсем не напоминал наше весеннее наступление. Только представьте себе несколько тысяч вооруженных до зубов наемников на чужой земле, которым вдруг сказали: «А теперь вы никто и звать вас никак, вы теперь частные лица, жалованья и жратвы больше не будет». Представили?
Итальянцы представили в полной мере. Что мы там вытворяли! Я говорю «мы», потому что никак более не отделял себя от этих людей, с которыми был связан настоящими кровными узами. Кроме того, мы – значит в самом деле мы, то есть все уходившее войско. Даже исправно получавшие жалованье части не отставали от своих менее удачливых собратьев в деле пополнения благосостояния за счет местных обывателей.
Оказавшись дома, ландскнехты утихомирились, но не сильно.
Родные наши крестьяне стали нашими врагами, ведь именно из-за них нас лишили верного заработка и, черт возьми, победы! Кому какое дело, что вот конкретно эти землепашцы и пастухи никакой крамолы в скрытых узилищах своей души не носили? Да наплевать! Для ландскнехтов весь мир был предельно прост: есть братья-солдаты, есть все остальные. Если ты крестьянин, значит, ты часть того сообщества, что нанесло нашим ущерб. Теперь, будь любезен, отвечай за прегрешения своих перед нами!
И отвечали, будьте благонадежны. Недобрая песня, что разносилась над полями и горами весной, помните:
Ландскнехты приносят смерть и страданья,
Палят и жгут, ничего им не жаль,
Там, где они, лишь плач и рыданья,
Всюду от них только горе-печаль!
Добро скорее скрой!
Ландскнехт несет разбой! —
приобрела новый смысл. То есть новый для меня, а для всех прочих – самый обыденный: «Добро скорее скрой! Ландскнехт несет разбой!», как прямо сказано в припеве. Там еще много насчет того, что ландскнехт не щадит ни мать, ни ребенка, что добро пора готовить для милых солдатских шалостей. Это все – или почти все – правда. Не буду описывать подробности, по крайней мере сейчас, ибо на этих страницах и так слишком много крови.
Нынче наше воинство готовилось гонять восставших, а Георг внимал своим агентам, что привезли из Италии ворох вестей-новостей.
Адам говорил, а ваш скромный повествователь разглядывал обиталище прославленного военачальника. Стол был завален бумагами, которые сталактитами соединяли столешницу с полом. Кругом были заметны следы душевного смятения импульсивной натуры Фрундсберга: недопитые кубки, пустые бутылки и все такое прочее.
– Н-да-а-а-а… – прокряхтел он, когда долгий доклад подошел к завершению, – наломали мы дров. Адам, сын мой, налей-ка нам выпить, и присаживайтесь, что стоять-то столбами?!
За окном по-осеннему быстро темнело, огонь в камине и горящие свечи в вычурных бронзовых подсвечниках бросали мятущиеся тени на стены кабинета. Обстановочка та еще. Тем еще было и настроение.
– За ваше возвращение! – поднял кубок Фрундсберг и невольно поморщился. Видимо, рана в бедре, как я подумал. – Все сволочи разбегаются, как крысы. Все хреново, мы, голуби, в глубокой, черной заднице! Только вами, добрыми и верными солдатами живы до сей поры.
– Так, шеф, – возразил Адам, отдышавшись от глотка крепчайшего пойла, которым потчевал Фрундсберг. – Все не так и хреново. Как вы понимаете, пока в Италии тихо. Венеция и Генуя скоро окажутся на нашей стороне, французам не до нас, так что…
– Брось, – перебил его Георг, – брось, ты не хуже меня знаешь, что это ненадолго. Я французов имею в виду.
– Год как минимум.
– Вот то-то что год. Карл, наш любимый император, прямо дал понять, что денег нет и не будет. Все войско, что стоит в Мюнхене, я наполовину оплачиваю из своего кошелька! Как будто мне больше всех нужно! Солдаты безобразничают, воевать с крестьянами… бред какой-то! А придется, иначе нас сожрет Франц, сожрет и не подавится!
– Готов спорить, что в Германию он не вторгнется.
– Зато в Италию – за милую душу!
– Там отличные солдаты остались, дадут по зубам, если что.
– Да. Просперо Колонна – воин испытанный. Жаль только, совсем старый стал. Сколько ему? За семьдесят перевалило… Пожил, дай бог каждому. В Милане Антонио де Лейва, герцог, мать его, Новоземельский[55], вице-король Неаполя, на него тоже можно положиться, проверен, что называется, в боях и походах. Бургундец Ланнуа? Пожалуй, тоже. Карл правильно на него все командование в Италии свалил, хотя ему лично я не завидую. Ну и маркиз Пескара, мой дорогой коллега, которому я доверяю как самому себе. Черт возьми, только нами, стариками, все и держится! За это стоит выпить. Ну-ка, Адам, налей нам еще!
Адам налил, а тихий, незаметный слуга принес полный поднос нехитрой снеди. И тут же исчез бесшумной тенью. Судя по всему, ему крепко доставалось от задерганного хозяина.
– Какие мысли, Адам? Что делать?
– Георг, а что – есть много вариантов?
– Дурак. Это был риторический вопрос.
– Ну уж и дурак, – ненатурально обиделся Адам. – Пока есть время – ввалить горячих вожакам крестьян. Потом – заниматься французами.
– Ага. Верно. Эх, старость не радость. Везде не поспеть, не разорваться. Уставать стал быстро, проклятье… Кажется, еще вчера мог сутками скакать на коне, не спать, не жрать. А потом с марша в бой. И хоть бы хны. А теперь… вот ведь жизнь блядская, а?
– Шеф, вашей выносливости мул позавидует.
– Прекрати подхалимаж, друг мой. Я нынче уже не тот. Я нынче развалина! И молчи, не спорь. Я же знаю, чувствую, и это главное. – Георг помолчал, потом внимательно посмотрел на меня и, пригубив вина, спросил: – А что молодежь думает? Как с жабоедами разбираться будем? Куда их ударить, чтобы побольнее?
Я откашлялся, выдержал паузу, как мне показалось, многозначительную. Георг в это время добыл из-под бумажных завалов и шваркнул на стол карту с забавным сапожком Италии и прилегающими землями. Карта была, прямо скажем, так себе.
– Я мыслю, – молвил ваш скромный повествователь, подтягивая карту к себе, – пока налицо пауза, надо ударить туда, откуда французы грозят нашему флангу. Лучше всего по значимому Schwerpunkt. Вот отсюда, – я ткнул рукоять двузубой вилки в надпись «Прованс», – легко можно выдвинуть войска прямо на наши коммуникации в Италии. Значит, бить надо вот сюда, – вилка переместилась к Марселю, – крупный порт, дорожная развязка и сильная крепость. Отобьем его, и фланг в безопасности. Стратегически. – Сказал я и замолчал, лихорадочно соображая, стоило ли так развернуто выступать. Не лучше ли было отделаться стандартным набором старательного солдафона в нешироком диапазоне от «громить врага, где прикажут» до «последней капли крови»?
Георг очень долго и внимательно меня разглядывал. Адам тоже. Потом шеф нарушил молчание:
– Стра-ате-еги-иче-ески-и? Глубоко копаете, юноша. Глубоко. Интересно, у Бемельберга в отряде все такие умные или только те, кому двойное жалованье полагается?
Я хмыкнул, а Райсснер пнул меня под столом – в знак одобрения, не иначе.
– Что, Адам, смена-то подрастает? Налей… ага, ну, за смену! У-у-у-х! Крепкое дерьмо! – Фрундсберг влил в свою бездонную глотку содержимое целого бокала и указал на поднос, где высились горы сыров да копченых свиных ребрышек, знаками приглашая закусывать. Мы закусили, а как иначе? Spiritum страшно обжигал глотку. Зато потом раскаленная волна катилась вниз и взрывалась в желудке, рождая маленькую сверхновую звезду!
Мне было хорошо и уютно. Я первый раз за месяц сидел под крышей нормального дома в безопасности, а по жилам разливалось земное алкогольное тепло. Здорово было развалиться в кресле, слушая гудение пламени в камине и разглагольствования Фрундсберга, изредка прерываемые меткими замечаниями его секретаря.
Ваш скромный повествователь ранее не сиживал за одним столом с «отцом ландскнехтов» и теперь впитывал впечатления. Этого немолодого, крепко битого жизнью человека стоило любить и стоило им восхищаться. Я все больше понимал, отчего солдаты не чаяли в нем души. Настоящий вождь, он излучал силу и энергию, за ним хотелось идти в бой, его хотелось слушать, даже если он и не говорил ничего важного, а просто хвастался, как сейчас. Хотя, скажем честно, ему было чем хвастаться.
– Послушай, Пауль, мой мальчик, кстати, тебе сколько лет?
– Двадцать один.
– Я в твоем возрасте уже водил в бой армии! Отец вложил в руки меч, когда мне было восемнадцать. Помню, как мы ходили громить Албрехта Баварца в тысяча четыреста девяносто втором! Эх, весело было служить под знаменами кайзера Макса!
– Вы бы лучше вспомнили Швабскую войну под знаменами того же Макса, – подал голос Адам. Надо сказать, голос был исполнен плохо скрываемого ехидства.
– Молчи, дурак! Ты тогда даже дрочить не умел! А я ходил на швейцарцев и был на берегу Боденского озера! Тебя бы туда… Зато тем же годом мы отлично отметились в Италии! И погромили потом мятежных баварцев! Ну, давайте теперь за молодость! Чтобы было что вспомнить в старости! Эх, Адам, наполни кубки заново! Что еще сказать? Следующий поход был у меня в 1509 году, когда войска Лиги[56] били венецианцев. И хорошо же мы им всыпали!
– А что толку? Венецианцы все равно потом купили папу, а потом и французов.
– Купили… Проклятые торгаши! Но воевали славно! После штурма Пьяченцы и особенно защиты Вероны я стал знаменит! А виктория при Болонье в 1510 году от Рождества Христова – та вообще прославила германских ландскнехтов на весь мир! И их вел тогда я!
– Зато ни при Равенне, ни при Наварре вас не было. Помните, когда мы нанимались к французам против испанцев?
– Как не помнить. «Счастливым Габсбургам»[57] тогда приходилось больше воевать, не то что сейчас, когда стараниями благословенного королевского пениса Филиппа Красивого мы с Испанией стали одной страной.