Мушкеты полностью оправдали возлагаемые на них надежды. Тяжелый и длинный ствол с толстыми стенками позволял засыпать столько пороху, что дюймовая пуля вылетала с неописуемой силой, производя адские опустошения в рядах рыцарей. Их легкие доспехи почти не спасали от этого смертоносного оружия, особенно накоротке. Поистине, мушкет оказался сатанинским изобретением, далеко обогнав в этом сомнительном качестве даже арбалет».[63]
Что же происходит, во имя Господа?! – так думал капитан жандармов Гийом де ла Круа. Что-то испортилось, что-то подгнило, не иначе. Он отводил своих пьемонтцев для новой атаки, оглядывая через поднятое забрало поле, медленно светлеющее под лучами восходящего солнца.
Полчаса прошло с тех пор, как они построились перед лагерем и пошли на рысях навстречу испанским знаменам.
Еще вчера он скептически разглядывал приготовления в лагере и разъезды, что высылались в северном направлении. Он даже здорово повздорил со своим приятелем Пьером де Бомануаром, доказывая, что имперцы далеко не дураки и, обломав зубы один раз, не полезут вновь с севера. Бомануар горячился и доказывал, что с востока атаковать невозможно, ведь там такой кустарник, что, мол, только идиот попрется в непролазные заросли.
Вариантов было немного, всего два. С юга – осажденная Павия – не пройдешь, с запада – река Тичино с единственным узким мостом – то же самое. Восток или север? Сегодня три могучих взрыва раскрыли игру, четко указав направление. И что? Пока продирали глаза и суетились в темноте, пожаловали испанцы. Успели, мерзавцы, пролезть через хмызник. Вот они, по широкой дуге огибают небольшую рощицу, что стоит между лагерем и восточной стеной.
Гийом с сожалением подумал, что он оказался прав, а Бомануар ошибся. Но дьявол бы с ним, прав не прав – какая разница, когда враг перед тобой в чистом поле и готов скрестить копья! Это бой, это слава, это их жизнь!
Пьемонтские жандармы были прекрасным полком, отлично обученным и вооруженным. Служить в полку было честью, привилегией. Собрались и построились быстро. Тысяча всадников устремилась на темную массу вражеской конницы. Три эскадрона – два впереди, один в резерве – в полном порядке рысили вперед. Гийом даже разочарованно присвистнул, когда увидел, кто им противостоит.
Испанская легкая конница – хинете[64].
Бронированный вал жандармов сметет их, не задержав бега коней, как уже бывало на его памяти при Равенне тринадцать лет назад. Никакой чести и никакого упоения в таком бою, но что делать? Сами напросились.
Он оглянулся напоследок, перехватил унылый взор Пьера и отделил себя от мира стальным клювом забрала. Поднятое копье капитана с ярким квадратным прапором взлетело вверх, приветствуя храброго неприятеля, труба отозвалась радостным звуком, и эскадрон сорвался в галоп вслед за своим командиром.
Поначалу он не обратил никакого внимания на частые хлопки, что раздались в кустарнике с левого фланга. Чертовы аркебузиры. Что они могут сделать с четырех сотен шагов? Потом ими займутся. Они еще пожалеют, что так опрометчиво выдали позицию. Сейчас стальной серп посечет испанчиков на их невысоких лошадках, не защищенных латами, а потом Господь примет души стрелков, ни один не уйдет!
Могучий гнедой жеребец, яростно фыркая, набирал ход. Очень скоро его широкая грудь в стальном фартуке сшибет с ног мелкого хинете, а копыта – оружие пострашнее меча – станут вышибать дух из зазевавшихся врагов.
Копье привычно легло на фокр[65]. Глаза выбрали первую жертву: испанец в открытом бургиньоте и бригандине – его силуэт прочно попал в рамку узкой глазной щели, никуда не денется со своей легкой пикой. Зад намертво прилипает к луке седла, стальные башмаки до скрипа вдавливаются в арки стремян, глотка издает торжествующий рев: «Монжуа, Сен-Дени!» Рядом надсаживаются боевые товарищи, тесный ряд копий готов испить первой крови, еще три секунды, и…
Посвист пуль, обычно бессильных на таком расстоянии.
Но что это?
Ясная картинка в прорези армэ сбивается, его конь прыгает через упавшего под ноги соседа по строю. Гийом видит, как один за другим жандармы вылетают из седел, подхваченные невидимой силой, кувыркаются лошади, ломая ноги и шеи, давя всадников… Он едва успевает выровнять своего гнедого.
Вместо сплоченной шеренги, разогнавшейся как горная лавина, в испанцев врезается какая-то пьяная кривая сороконожка. Сам командир последние футы делает спотыкающимся шагом вместо всесокрушающего грохочущего галопа.
Удар. Одно название.
Непреломленное копье, какой стыд, летит наземь. Он вздымает в железной клешне клевец и гвоздит ненавистные фигуры испанцев. Что-то бьет его с разных сторон, но славный рыцарь не обращает внимания, доверившись превосходной аугсбургской броне. Короткая пика безвредно скользит по забралу, и он всаживает граненый клюв испанцу между глаз. Готов!
Что же случилось? Черт возьми, как?! Что за стрелки засели в кустах, что за дьявол несет их пули? Атака захлебнулась. Де ла Круа был слишком опытен, чтобы продолжать беспорядочную сечу, и он вырывался из свалки, отводя своих людей, пока еще есть возможность командовать, пока хоть кто-то слышит зов трубы.
Испанцы не осмеливаются преследовать, опасаясь копий третьего эскадрона. Зато из кустарника вновь раздается «тр-тр-тр» и свистят пули. Страшно, как оказалось, свистят. Еще двое падают, пораженные в спины. Гийом увидел, что второй эскадрон тоже отходит. Третий – даже не окровавив копий, разворачивает коней назад. Что же это?
Далеко слева начинает бухать артиллерия.
За долгую и кровавую свою карьеру ничего подобного он не видел. И ничего не понимал. На поле нет места легкой коннице, когда в дело вступает его полк! Один натиск – и все кончается! Всегда, слышите, господа, всегда – это закон!
Эскадрон поредел, а ведь и драки-то нормальной не было. Пьер рядом, слава богу, жив. Страшно сквернословит и требует нового наступления. Ну что же, такое удовольствие он предоставить может. В душе его поднималась бурлящая волна ярости, конь чувствовал своего седока, так же как тот коня. Оба рвались в бой. Эскадрон атаковал вновь.
И вновь откатился.
И еще раз.
После каждого неудачного соступа полк вынужденно отходил назад, медленно, но верно уступая поле презираемому легко вооруженному противнику. Каждая попытка заканчивалась, когда могучее «Монжуа» натыкалось на невидимую паутину свистящих росчерков, что сплетали с фланга проклятые стрелки.
Падали жандармы, падали их холеные кони, сминались латы, будто под ударами самых тяжелых алебард. Оставшиеся невредимыми всадники перескакивали через упавших, кони спотыкались, и четкий строй пропадал. До испанцев неизменно доходили истаявшие, рыхлые ряды, которые легко отражались сплоченной силой легкой кавалерии.
Третий эскадрон попытался выбить стрелков из кустарника, но безуспешно, только потерял людей, скошенных невероятной мощности пулями.
Итак, Гийом де ла Круа поднял забрало и в четвертый раз оглядел поле. Ярость стремительно уступала место недоумению. Казалось, еще миг – и победа наша, но нет. Легкие короткие пики испанцев и ненавистные стрелки отбили не меньше половины луга, который располагался между кустарником (будь он проклят) и рощицей.
Победительная волна, что соединяла эскадрон в единое целое перед боем, куда-то исчезла, превратив его в скопление перепуганных людей, чудом сохранявших видимость порядка.
– Клянусь преисподней, – пробормотал Гийом, – с таким настроем нам не выиграть. Но это не мое дело.
В самом деле, долг есть долг. И он снова повел жандармов вперед.
А между тем на поле появилась новая сила.
Под грохот барабанов, который соперничал даже с орудийной канонадой, шеренга за шеренгой из-за кустов и деревьев выходили ландскнехты. Колыхались пики и алебарды, развевались знамена. «Черный орел» вел своих сыновей.
Им навстречу двигалась густая масса швейцарской пехоты. Войска бросили в бой ферзей. Далеко-далеко на фланге виднелись знамена Лотарингии – это шла германская банда герцога Франсуа, чтобы померяться пиками с испанской пехотой.
Всего этого Гийом де ла Круа уже не видел, с головой окунувшись в смертельную круговерть кавалерийской атаки.
Было около семи часов утра».
Адам Райсснер неотлучно находился при Фрундсберге. Ночной марш, взрыв стен, мучительное продирание через кустарник – все это он воспринял стоически, хотя было очень страшно. Кто знает, может быть, там, в поле, их уже поджидают швейцарские пики? Тогда можно было быстро сворачиваться и уходить. Вот так: не построившись, в полном беспорядке на райслауферов не полезешь – глупость, причем самоубийственная.
Битва при Павии, панорама. Йоахим Паттинир, ок. 1530 года
Обошлось. Грохот и звон сшибавшейся кавалерии на левом фланге, дружные залпы мушкетеров и пушечных батарей говорили всем, кто умел слушать, что поле пока свободно.
Пехота выбралась из-за живой изгороди, и полки начали строиться, приводя в порядок линии. Сердце Адама затрепетало, когда он обозрел поле. Подобной мощи он никогда не видел, да что там! Без преувеличения, никто не видел! Со времен Александра Великого и древних кесарей в бой не выходило столько прекрасной пехоты.
Одно дело видеть армию на походе. Огромная вереница: полки, отряды, обозы, пушки. Много миль занимает эта змея. Но войско в поле – это совсем другое дело.
Тем более что поход выдался тот еще. Холодно, голодно, без жалованья… Каждую секунду солдаты были готовы поднять бунт, так что только непререкаемый авторитет Фрундсберга удерживал их в узде. Но теперь все по-другому. Если уж ландскнехты вышли на битву, ничто их не остановит, кроме смерти.
Адам видел, как три германских полка двигаются вперед, и он вместе с ними. Как испанская пехота уходит правее вслед кавалерии, что всей массой двинулась в сторону французского лагеря. Он слышал, как встретила кавалеров орудийная пальба, как в дыму сошлись массы французских и имперских эскадронов. Что там творилось!