Маниакальная привязанность к путешествию с фиксированным направлением туда (в Италию) и обратно (в Германию) здорово напоминала старый колесный анахронизм.
Очень мне нравилось рассматривать древние вагоны, похожие на жестяные домики. Самым большим счастьем было забраться внутрь и воображать, как залитый электрическим светом трамвай степенно плыл в ночной темноте.
Современные способы гораздо эффективнее, спору нет.
Но зато какой символизм в этой архаике! Какая смысловая нагрузка! Представляете, за окном дождь и ветер, хмарь и сырость. Темно. Неуютно. А по колее движется сгусток света и тепла, который несет людей строго установленным маршрутом, не сворачивая (куда с рельсов сворачивать?).
По-моему, это лучшая метафора судьбы и оптимистического взгляда на нее.
Оптимизма мне, точнее нам, как раз очень не хватало. И от теплого трамвайчика я бы не отказался. Лучше, конечно, пассажирский конвертоплан, но в контексте ситуации и рельсовый вагон показался бы мне раем.
Как было бы здорово.
Садишься на скамеечку, а кондуктор объявляет по громкой связи: «Следующая остановка Рим. Уважаемые пассажиры, не забывайте свои вещи при выходе из вагона». А потом двери открываются, и вся наша разудалая команда высыпает на тротуары Вечного города, шокируя жителей разнузданным поведением и невероятными шелками нарядов.
Как-то очень живо я себе вообразил такую картину, что невольно расхохотался.
– Чего ржешь? – недовольно спросил кто-то. Усатое лицо было обморожено и шелушилось. Усы заледенели, превратившись в унылые понурые сосульки вместо положенных бравому солдату задорных стрелок барометра, показывающего «ясно».
Прочих деталей было не разобрать из-за густой метели и глубоко надвинутого капюшона.
– А не хрен киснуть, – с деланой бодростью ответил я.
– Ну-ну, – ответил незнакомец, – я уж думал, что ты того, умом поехал. – В голосе его звучал весь пессимизм Вселенной.
Бодрость моя была деланой на все сто процентов. Поганый выдался март. Под стать иному февралю. Собачий холод дополнялся неугомонным ветром, который иногда сменялся бешеным ураганом.
И все время снег.
Снег привносил видимость разнообразия. Разнообразие заключалось в частой и непредсказуемой смене крупных пушистых хлопьев на мелкие ледяные колючки или невообразимую мокрую дрянь, что вмиг облепляла одежду, лошадей, телеги и вообще все, что попадалось под руку.
Или не руку, что там у демонов зимы вместо рук?
Пройти по горам предстояло еще около восьмидесяти миль. По такой погоде и на самой гладкой равнине удовольствие сомнительное, а на крыше мира и подавно. Да вдобавок приходилось волочь за собой понурого коня, следить за тюками со снаряжением, чтобы не намокли (куда там), не ухнули в очередной провал и все такое.
Иногда, гораздо чаще, чем хотелось, мы впрягались в телеги и орудийные лафеты и перетаскивали их через заваленные тропы или ловили на краю ущелий. А ведь не всегда успевали, что и говорить. Сколько телег улетело в воющую бездну?
Даже пушки приходилось бросать, хотя воевать без них совсем несладко.
Ломались оси, ломались колеса, спотыкались кони. Самое прочное – люди – тоже не выдерживали. Холодная пища, холодные ночевки и усталость выкашивали солдат беспощадной косой. Но мы упрямо лезли вперед под издевательский каменный хохот горных пиков, что зло ухмылялись зубастыми ртами разломов и пропастей.
– Ты смотри, знакомые места! – стуча зубами, промолвил Ральф Краузе, когда мы остановились на ночь. – Сколько мы волохаемся? Пятый день? Ну все, самое дерьмо, считай, прошли. Еще два перехода, и мы снова в гостях у итальяшек. Если б не чертова погода, давно б на месте были.
– Ага, – согласился я. – Ты как в целом? – Мне совсем не нравился Ральф в последние дни. Его явно лихорадило, а голос стал тусклым и безжизненным. Он старался не подавать виду, но разве скроешься, когда у тебя зубы пляшут и мелко дрожат руки?
– Да что мне сделается? Вина не осталось?
– Есть маленько. – Я порылся в седельной сумке и достал полупустую флягу: – На, глотни.
– Эх, сварганить бы сейчас глинтвейну. Или пива подогреть.
– Пей, пей. Размечтался. Где здесь дров взять?
– Ну спасибо. Вино хорошее. – И он вновь приложился к горлышку, причем зубы выбили частую дробь по оловянному горлышку.
Войско устраивалось на ночлег.
Возле нас нарисовался Конрад Бемельберг в сопровождении двух незнакомых бойцов. Оберст был предусмотрительно закутан в тяжелое суконное шаубе[71] и двухслойный шерстяной плащ с капюшоном.
– Идиллия прямо. Командир делится последним глотком вина со своим солдатом, – проворчал он, пытаясь расчесать пятерней слипшуюся и заиндевевшую бороду. – Ты, Гульди, теперь гауптман, давай уже ответственнее. Почему люди не спят до сих пор?
– Виноват, герр оберст, – отозвался я казенным голосом. – Сейчас поужинаем чем Бог послал, и на боковую.
– Караулы?
– Дежурная рота Адольфа Киссельринга. Караулы расставлены. Я лично проверял.
– Хорошо. Ладно, отдыхайте. Скажите спасибо, что дальний дозор сегодня не ваш. – Он развернулся и, прежде чем уйти дальше, унося свое нелегкое офицерское бремя, на секунду остановился и бросил напоследок: – Между прочим, Ральф, ты просто отвратительно выглядишь. Смотри мне, не околей.
Солдат может заснуть всегда и везде. Золотое армейское правило: жри что дают, спи, пока возможно. Следуя ему, мы прижались друг к другу спинами тепла ради, закутались в плащи и принялись клевать носами. Под себя побросали, кто что мог, – от мешков со сменной одеждой до войлочных конских потников, у кого были.
Эх, костерок бы…
С боков меня подпирали мои алебардисты, совсем как в строю, только гораздо плотнее. Строем воюем, строем гадим, строем спим. А ведь у нас сегодня очередной бой с императором Морозом, так что аналогия с военным построением вовсе не умозрительная.
Проваливаясь в сон, я отметил про себя, что спина Ральфа была горячая, как печка. Ненормально горячая.
Я спал, и мне снился Рим. Залитый солнцем, сверкающий позолотой куполов, каким я его помнил с далекого 1522 года.
Интересно, мой любезный собутыльник Бенвенуто Челлини еще там? Неужели я его увижу вновь? Хотя не дай бог, учитывая обстоятельства. Не хотелось бы собственноручно заколоть хорошего человека и лишить мир красоты его не созданных еще работ.
Впрочем, он не мог не слышать о нашем походе. Умный человек внял бы недвусмысленному совету Райсснера, которым он поделился при расставании с неуемным «художником с большой буквы». Как будто вчера Адам говорил эти слова: «Постарайся не оказаться в Риме, когда туда придут ландскнехты». Так что есть надежда, что Челлини мы в городе не застанем.
Шел холодный март 1526 года от Рождества Христова.
А как все хорошо начиналось! После Павии голова шла кругом.
Победа!
Французы понесли такие потери, что война, казалось, завершена. А главное, король, сам Франциск Валуа, оказался в железных лапах Фрундсберга. Было от чего потерять голову. И нам и им. Первым от радости, вторым от огорчения. Не известный мне ландскнехт сочинил звучную песню, которая быстро стала, так сказать, народной.
Вот она, я ее выучил и частенько распевал:
Jorg von Frundsberg, fuehrt uns an,
Tra la la la la la la,
Der die Schlacht gewann,
Lerman vor Pavia.
Kaiser Franz von Frankenland,
Tra la la la la la la,
Fiel in des Frundsbergs Hand,
Lerman vor Pavia.
Alle Blumlein standen rot,
Tra la la la la la la,
Heisse, wie schneit der Tod,
Lerman vor Pavia.
Als die Nacht am Himmel stand,
Tra la la la la la la,
Trummel und Pfeif’ ward kund,
Lerman vor Pavia.
Und der euch dies Liedlein sang,
Tra la la la la la la,
Ward ein Landsknecht genannt,
Lerman vor Pavia.
Йорг фон Фрундсберг в бой ведет!
Тра ла ла ла ла ла ла.
С ним нас победа ждет!
В городе Павия!
Кайзер Франц, тот гордый галл,
Тра ла ла ла ла ла ла,
В руки Фрундсбергу попал!
Вздрогнула Павия!
Нынче красным все цветет!
Тра ла ла ла ла ла ла,
Кто на нас – тот смерть найдет,
В ужасе Павия!
Нынче снег расцвел огнем,
Тра ла ла ла ла ла ла,
Хей-хо! Мы смерть несем!
Под стенами Павии!
Встала ночь чуть над землей,
Тра ла ла ла ла ла ла,
Пели барабан с трубой!
Наша ты, Павия!
Тот, кто эту песнь сложил,
Тра ла ла ла ла ла ла,
Сам ландскнехтом там прослыл,
В городе Павия!
Очень хорошая песня. Раскатистая. Когда сотня луженых глоток затягивает Tra la la la la la la, у меня вообще мурашки по коже. И аккомпанировать можно одним барабаном, словом, то, что нужно для солдат.
А сколько мы награбили, великий боже! На фоне добычи жалкие гроши, которые задолжало казначейство, казались мелочью, достойной только немедленного пропивания в кабаках.
Что и было сделано со всем прилежанием.
Не будем говорить, кто именно свалил самого Валуа с коня во время самоубийственной атаки на изготовившиеся баталии.
Мои руки до сих пор помнят, как завибрировал спадон, когда клинок отчленил сразу две ноги державного скакуна. Но сдался-то он целому главнокомандующему Шарлю де Ланнуа! Куда там мне с моим хамским рылом… «Господи, Пауль Гульди, ну и имена у этих простолюдинов!» – как остроумно пошутил бургундец в тот памятный день.
Кандидатов на пленение венценосца, как нетрудно догадаться, образовалось великое множество. Громче всех выступали некие Алонсо Пита да Вега и Чезаре де Эрколани – итальянские кондотьеры (ха-ха-ха, ну и имена у этих аристократов!), но им доступно объяснили, кто в доме хозяин.