После чего нежная нимфа упорхнула, сопровождаемая коварным сатиром, который всем нам подмигнул. Довольно гнусно подмигнул, надо отметить. Знаем мы его поэму. Из «страстных объятий, сладкой боли и криков восторга» сплетенную.
Вот козел!
Сладкую парочку за столом сменил Фрундсберг. Был он против обыкновения трезв, зол и очень мрачен.
– Значит, так. Завтра уезжаем. Дела наши не вполне блестящи. Советую вернуться в койки пораньше. Разоспаться не дам.
– Что случилось, Георг? – поинтересовался Адам.
– Ничего хорошего. Утром все расскажу.
На сей минорной ноте завершился для нас турнир при дворе Карла V.
Утром выяснилось следующее: император вполне одобрил идею Фрундсберга о немедленном продолжении кампании и наступлении на Рим. При этом он дал понять, что казна пуста, сожранная за два года походов в Италию. Денег на серьезную войну нет, требуется ждать, пока налоги и торговля не пополнят закрома родины.
– Веселиться да просаживать серебро на турнирах они могут. Хватает и денег и провизии, – желчно процедил Георг. – На армию зато не хватает, ч-ч-ч-черт!
При этом император намекнул, что если Фрундсберг по собственной инициативе наберет войско и довершит начатое при Павии, то троекратное возмещение убытков не заставит себя ждать. Что-то вроде персонального военного займа. Фрундсберг собирался на собственные деньги, при минимальной помощи казначейства, собрать армию и двинуться на Рим.
– Французы нам помешать не смогут. Карл везет Валуа в Мадрид, где он подпишет все, что ему подсунут. Осталось раздавить царька в островерхой шляпе, что почитает себя богом на земле. И тогда войне конец! – В подтверждение своих слов Фрундсберг ахнул кулаком по столу. Столешница жалобно хрустнула.
– Мой полковник, – официальным тоном заявил Адам, – считаю своим долгом предупредить, что это авантюра. Вы в состоянии навербовать армию, достойную Гая Мария, но вы не сможете платить регулярное жалованье все время похода. Я слишком хорошо знаю, чем это может закончиться.
– А, проклятье! Поучил бы своего папу детей делать! Мои ландскнехты никогда не взбунтуются!!!
– Герр оберст, даже если вы заложите свое родовое имение…
– Адам, лучше сейчас молчи. Пришибу. Это не обсуждается. Решение принято. Мы идем на Рим!
Вот так наша армия оказалась в Альпах. Георг торопился. Страшно торопился. Но все же раньше февраля 1526 года мы не смогли выступить и оказались на перевалах ранним мартом. А март, как я уже говорил, выдался препоганый.
Двенадцать тысяч ландскнехтов Фрундсберг навербовал за свой счет. Еще на четыре тысячи раскошелилась казна. И теперь мы упрямо штурмовали ледяные кручи.
Н-да. Это к вопросу о своевольности капризной госпожи по имени Судьба.
Сначала блеск победы под Павией, потом турнир при дворе с роскошными пирами в приятном обществе друзей. А затем – страшный ветер и ледяной камень под задницей где-то высоко в горах. В животе пусто и в кошельке негусто.
Вроде как с корабля на бал, скажете вы, имея в виду резкую смену обстановки.
С корабля на бля, отвечу я.
Дьявол, но до чего же холодно! От воспоминаний о потерянном тепле и сладкой жратве сделалось совсем хреново.
Я, удивительное дело, даже сумел поспать. От сидения на холоде все тело ужасно затекло. Но сон был необходим, Бемельберг тысячу раз прав. И люди отдохнули хоть немного. Ведь нам еще идти и идти. Честнее сказать, ползти и ползти.
Морозная хмарь рассветлелась. Где-то в непостижимой вышине поднималось солнце. Но тепла оно не принесет. Яростные вихри термоядерного огня, что сжигают светило миллиарды лет, не в состоянии согреть планету, словно из вредности наклонившуюся, чтобы остудить пыл своих заигравшихся детей на Северном полушарии. Как плохо много знать!
Я тридцать три раза похвалил себя за предусмотрительность. Запас толстых войлочных стелек и шерстяные носки, что надевались поверх сукна чулок, отлично пригодились. Солдат своих я заставил приобрести то же самое, хотя недовольных было много. Какого черта?! Подобной подлянки от мартовской погоды никто не ждал, даже в феврале было теплее!
Но лучше перебдеть, чем недобдеть, – поговорка оказалась верной.
Ваш покорный слуга неумолимо просыпался. Зашевелились и мои солдаты. Не двигался только Ральф Краузе. Всю ночь он меня здорово донимал своей дрожью, а под утро вроде бы затих, глубоко и ровно вздохнув, и теперь сидел, уронив голову.
– Подъем, негодяи! – весело прокричал я. В ответ со всех сторон послышалось разнообразное недовольное бурчание, но что делать? Война не ждет!
– Капитан, ты как заговоренный, продрых всю ночь на таком морозе, – позавидовал кто-то.
– Чертово семя, опять тащиться куда-то!
– Шайсе.
Ну и все в таком духе. Не перечислять же в самом деле все «катцендрек», что услышал я в ответ?
– Подъем, подъем! Разминаем кости, завтракаем, и пора двигаться.
– Завтракаем? Это такая шутка, да?
– Разговорчики! Так, все встаем, – я подал пример, – Ральф, тебя тоже касается!
Ральф остался сидеть. Здорово же его разморило.
Взявшись рукой за плечо с намерением грубо растолкать, я ощутил, что под одеждой Ральф совершенно холодный. Очень холодный. Как лед.
– Ральф? Ральф? Ты чего?
Что с ним? А с Ральфом все было в полном порядке. Теперь уже в порядке.
До меня вдруг дошло, что тот глубокий вдох, что я слышал под утро, был последним в земной жизни старого алебардиста, прошагавшего со мной в одном строю пол-Европы. Нынче он попал в то ведомство, где, как сулил давеча Георг, выплатят все жалованье и приведут лучших шлюх. Ральф Краузе умер.
Мы стояли кружком и тупо молчали. Наконец кто-то прогнал смурную тишину вполне ландскнехтской эпитафией:
– Лучше ты, чем я.
А что еще сказать возле последнего пристанища опытного наемника? Может быть, только: «Прощай, старик», – как это сделал ваш покорный слуга.
Армия шла на юг, выстилая путь телами таких же наемников. Старых и не очень, ведь император Мороз не делал различий. Не демоны, не ангелы. Просто люди.
Шестнадцать тысяч ландскнехтов взошли на перевалы. А в долину реки По спустились четырнадцать. Я не хочу сказать, что столько народу в армии перемерзли и умерли с голоду, хватало и дезертиров, но все равно – разница удручающая.
Потом был невообразимый марш по Италии.
Никаких подкреплений мы не получили. Денег хватало едва-едва на поддержание приличных гарнизонов по городам и замкам, что контролировала империя. С провизией день ото дня становилось все хуже. Лошадок и осликов почти всех покушали, так что большинство топали пешком и перли на горбу все свои пожитки. О конных разъездах и разведке можно было только мечтать.
Солдаты безбожно мародерствовали.
Всех недовольных из числа местного населения ждала незавидная участь. А заодно и тех, кто попадал под горячую руку.
Чего я не насмотрелся за те дни!
Колодцы, забитые трупами. Сожженные деревни. Въезд в село – аллея повешенных, выезд из него же – аллея посаженных на кол. И на площади перед церковью тихо догорают священник и староста. Женщины, распятые на стенах своих домов. Женщины, изнасилованные и убитые. Говорили, что бывало и наоборот, охотно верю.
И трупики детей. Маленькие, жалкие, похожие на поломанных кукол. И что совсем невыносимо, детки живые, тщетно зовущие своих пап и мам. Все это слилось для меня в один бесконечный морозный ад.
И никаких сил этот кошмар прекратить. Идти назад было поздно.
Говорят, на войне человек делается лучше. Я сам читал. Может быть, не обладаю статистикой для построения корректных выводов.
Вот графа: был на войне. Вот: стал лучше. Стал хуже. Не изменился. Не установлено. И диаграммка. И еще одна, с хронологической шкалой за …дцать лет. Осталось только ввести четкий непротиворечивый критерий «улучшения» – «ухудшения». Готовый материал для диссертации по военной антропологии.
Вот дерьмо!
Не знаю насчет «лучше», но вот не измениться, бредя в мороке смерти и голода, было невозможно. Я повидал кое-что, но мозоль на сердце и совести оказалась тонковата. От первого в моей биографии «образцового» похода ландскнехтов, которым потом детей пугали, я чуть в голос не выл.
Крестьяне в долгу не оставались. Колонны наши были весьма рыхлые, и отбившиеся солдаты, а то и целые отряды навеки пропадали среди холмов и лесов веселой Италии. Провиантские команды приходилось высылать в полном военном порядке. Доспехи, пики, мушкеты, как в сражении. Иначе мы рисковали никогда не увидеть не только провизию, но и самих «зажитников».
Впрочем, провизии, как правило, они тоже не доставали.
Деревни в полном составе разбегались по лесам, а все, что имело хоть подобие укреплений, моментально затворялось и ощетинивалось всем подряд – от самодельных копий, кос и луков до арбалетов, аркебуз и даже пушек.
Иногда, если овчинка стоила выделки, их штурмовали, и тогда начиналось… впрочем, это я уже описывал. Чаще всего мелкие укрепленные местечки просто обходили стороной и шли дальше. Некоторые сорвиголовы на свой страх и риск сбивались в банды и сбегали в самоволку для «приватного штурма».
Тогда, опять-таки, см. выше: «навеки пропадали среди холмов» или «сожженные деревни. Въезд в село – аллея повешенных». И все такое прочее.
От быстрого и уверенного сползания в пучины безумия я удерживался, замкнувшись в маленьком микрокосме: я, мои друзья, мой фанляйн. Все остальное существовать перестало.
То есть не перестало совсем, а отодвинулось, ушло в туман безразличия. Чем дальше от меня, тем туманнее. В этом тумане различимы смутные силуэты братьев по оружию. Все остальные даже не люди, а бессмысленные призраки, боль и стоны которых я не имею права ощущать и слышать.
Иначе – шизофрения. Расщепление сознания. Диагноз, гарантированный всем опытным воякам. В этом мире точно – мое глубокое убеждение.