– Скачи, парень. Пора.
– Не поминай лихом.
– Прощай.
Мы все четверо как-то скомканно обнялись, пряча глаза. Говорить, кроме самых простых «пока-пока», ничего не хотелось, просто не лезло на язык.
Всякой возвышенной чуши, когда в самом деле надо, не дождешься. Она потом приходит, вымачивая глаза и разрывая душу. И прощаешься по сто двадцать раз с далекими лицами милых друзей ты уже в одиночестве. А пока они рядом, эти лица, что сказать?
– До свидания, братцы! Может быть, повоюем еще. – Я пришпорил коня, выбив из земли грязь и дробный перестук.
Так я покинул армию.
Я пишу эти строки спустя год с небольшим, сидя в далеком северном городе Любеке в собственном доме. За окном дождик и ночь. В камине огонь, в кабинете тепло.
Подумать только! В кабинете!
Я тысячу и один раз слышал, что из ландскнехтов путь один – вперед ногами. Стало быть, мне повезло. Соскочил невредимый и с серьезным прибытком.
Благоразумный Адам хранил наши сбережения в надежном банке, так что я не мог разом все пропить или потерять. За четыре года скопилось приличное денежное пособие, тем более там не только жалованье хранилось, но и, чего греха таить, приличная добыча, обращенная в безликие, но такие звонкие талеры.
«Человечек», который был «сильно должен» оберсту Конраду Бемельбергу, оказался ни много ни мало бургомистром того самого Любека, куда я держал путь, рассчитывая разделить себя и свое прошлое максимальным количеством лиг и фарлонгов. Так что по одному слову мне было оказано всяческое содействие.
Да-да. Ваш скромный повествователь открыл собственную фехтовальную школу, как мечтал давным-давно под флорентийским кровом сеньора Тассо. Сдал экзамены на патент фехтмейстера представителям «Братства Святого Марка»[77] и открыл.
Теперь я живу в здоровенной трехэтажной домине с островерхой крышей и белыми оштукатуренными стенами с косой реечной обивкой. Весной на окна забирается толстый зеленый плющ, который накрывает комнаты зеленой тенью в дырочку, ну вы понимаете.
Подлинный средневековый кот, который позировал Дюреру в 1489 году
В доме кроме меня проживают двое слуг: старый хромоногий ландскнехт с супругой.
В маленькой теплой конюшне на заднем дворе квартирует асгорский конь, к которому регулярно водят местных кобыл жениться. Еще здесь обосновался вредный серый котяра, свихнувшийся на сметане. Он должен ловить мышей, но сметана занимает все его воображение.
Так что мыши у меня тоже есть, и не бедствуют.
К мышам я безразличен, а кота не люблю, потому что он постоянно жрет и не дает себя гладить. Зато он очень любит играть с моим верным конем, чем и зарабатывает индульгенцию за все прочие безобразия, ведь конь его просто обожает.
Первый этаж дома занимает огромный зал с паркетом, где я знакомлю молодых состоятельных охламонов с нелегкой наукой фехтования во всем пространстве. Если погода позволяет, а она позволяет часто, уроки перемещаются во двор. Состоятельных охламонов много, ибо город торговый и стоит на море.
Море! Оно совсем не похоже на мое родное, но все же жить на морском берегу для меня счастье.
Меня часто спрашивают различные заезжие специалисты (у нас ведь как? Любой дурак, что отличает удар от укола, – уже специалист), что за необычная школа фехтования у меня, имея в виду рисунок боя.
Что там необычного? Но отбрехиваться надоело, и я теперь отвечаю сочным итальянским словосочетанием: dolce still nuovo[78], после чего занудные расспросы моментально сменяются уважительным покачиванием голов и разнообразными вариациями на тему «как-же-как-же-слышал-слышал». Слышали они, хе-х… сколопендры!
В кабинете, смежном со спальней, имеется дубовый стол, возле которого нашла пристанище тренога с моим прекрасным доспехом, что подарил сам император Карл V.
Он навевает воспоминания, так что продать рука не поднялась, хотя и сулили за него больше двух тысяч талеров. Над камином – еще один проверенный друг, точеный-переточенный спадон с вытертой кожей на рукояти.
Мой «кошкодер» спрятан в сундук, а его место на поясе заняла длинная легкая шпага пассауской работы.
Кабинет страшно загажен моим любимым «творческим беспорядком», который повергает в шок Грету – служанку. Убираться и вытирать пыль здесь я не позволяю. Книги от пола до потолка вперемешку с бумагами и свитками, что может быть прекраснее?
Если я не занят в зале или не пачкаю бумагу своими занудливыми воспоминаниями вроде этих, что сейчас видишь ты, мой верный читатель, я гуляю на морском берегу, а когда возвращаюсь назад, меня встречает тяжелая дверь и блестящая бронзой табличка: «Гауптман Пауль Гульди, учитель фехтования».
Глава 10Пауль Гульди превращается из достопримечательности города Любека в персону нон-грата
«…Технологические сложности были решены.
Водяной молот, изобретенный и введенный в оборот в XIII столетии, разрешил главную проблему местного производства индивидуального защитного снаряжения: однородность исходного материала.
Пластины, обработанные ручной ковкой из кричного железа, отличались значительной дискретностью поверхности: большинство древних образцов, исследованных мною, имели разницу твердости поверхности на несколько условных единиц в пределах квадратного дециметра.
В результате подавляющее большинство предметов защитного вооружения раньше формировалась из кольчужного полотна – непритязательного к качеству отдельных элементов защиты, или мелкопластинчатой конструкции, также малотребовательной. Единственным элементом снаряжения, изготавливаемым из крупных пластин, был шлем – наиболее дорогостоящее изделие.
Изобретение водяного молота сделало ненужным трудоемкий и сложный труд молотобойца, который в подавляющем большинстве случаев не мог обеспечить однородность распределения шлаков или их удаление из состава изготавливаемой пластины.
Кроме того, механический молот сделал возможным заданное распределение толщин заготавливаемых пластин гораздо быстрее и точнее, нежели это могли предоставить молотобойцы с их ручной обработкой…»
– Погодка – дрянь! Вымок весь, – сказал я, переступая порог дома. Голос, впрочем, веселый, совсем не соответствующий пасмурной хмари за окном. Меня встречает вечно недовольный слуга Ганс, который, по своему обыкновению, ворчит:
– Вымок он. Конечно, вымокнешь, нечего шляться в такое время, когда добрые люди девятый сон смотрят.
– Брось, товарищ! Дело молодое! – Я скидываю плащ и широкую кожаную шляпу, с полей которой тут же обрушивается неслабый водопад.
– Э-э-э, полы попортишь, черт! Давай скорее сюда свою мокреть! – Ганс подскакивает и отбирает у меня одежду, кидает на локоть и ковыляет к лестнице, ведущей на второй этаж. Не поворачивая головы, Ганс мрачно скрипит:
– Башмаки сыми, не топай по полу, грязюку не развози. Сколько можно!
Оказавшись в комнате перед жарко натопленным камином, я быстро раздеваюсь до исподнего, заворачиваюсь в плед и плюхаюсь на скрипнувшее раскладное кресло. Подле меня появляется Грета с вкусно пахнущим подносом. Вкусно пахнет изрядный кусок свинины и высокий кубок с глинтвейном. То что надо.
– Пожалели бы себя, хозяин. – Мои слуги давно обращаются со мной как с непутевым великовозрастным сынком, а вовсе не как с хозяином. Пользуются моей мягкотелостью. А мне наплевать, так даже удобнее.
– Грета, солнце моих дней, не пили хоть ты меня! Дело-то молодое! – Я, кажется, повторяюсь, но в голову ничего более убедительного не лезет. Грета неодобрительно меня разглядывает, ставя поднос на столик возле кресла, вытирает руки о фартук и заводит свою обычную шарманку:
– Пауль, какое там «молодое дело»! Посмотрите вы на себя. Вы же не мальчик уже. Тридцать три года, а ведете себя как шалопай. И ладно бы, так здоровье-то оно одно, его беречь надо. А от пивопийства у вас пузо сделалось. – Далее следует выученный дословно монолог моей совести: «Я ж вас стройненьким пареньком помню, в кого вы превратились? У вас опять раны разболятся. Бросайте вы своих приятелей, от них никакого толку, одно пьянство сплошное. Сколько можно по девкам шляться? Жениться вам надо. Я вам невесту хорошую приглядела, работящая, порядочная».
И так далее.
Как водится, старая опытная женщина говорит правильные вещи, но так занудно, что никаких практических выводов из ее речей точно не последует.
Все-таки мы, мужики, иногда на редкость упертые и глупые существа.
А Грета, как обычно, права. «Стройненький паренек», которого в далеком 1522 году наперегонки стремились запечатлеть лучшие флорентийские скульпторы, как-то незаметно превратился в мордатого верзилу с заметным брюшком и близорукими глазами.
Пузо – следствие спокойной размеренной жизни. Я регулярно упражняюсь в фехтовании и специальной физической подготовке, но былая стройность никак не возвращается. Возраст, мать его.
Кроме того, тельце мое, отведавшее голода и холода в бесконечном четырехлетнем походе, при малейшей возможности запасает жирок, чтобы был, так сказать, носимый запасец на черный день. Да и пиво в количествах труднопредставимых… н-да.
Близорукость, редкая в этих краях, – от постоянного чтения или писания. При свечах и масляных светильниках это дело с непривычки можно заработать в два счета. Ну я и заработал.
Восемь мирных лет в торговом Любеке меня здорово преобразили. Впрочем, военная привычка регулярно уничтожать растительность на голове осталась при мне.
Фигура из вашего скромного повествователя вышла характерная. Настоящий наемник на покое.
О-о-от такая харя, бритая башка в шрамах, здоровенные изрубленные ручищи, брюхо над поясом, ломота в костях к смене погоды, а оттого отвратное настроение, и бездонный источник баек на все случаи жизни.