– Стало быть, война?
– Знамения плохие. Оно понятно, что это все чушь свинячья, только народ верит. Паникует. А если люди нервничают, то начинают скупать все подряд.
– Какие знамения? А ты не ленись на звезды смотреть. Сразу видать сухопутную крысу. Я как в море выйду, так всегда эту звезду вижу. Каждое утро прямо перед рассветом через небосклон ползет. Что ты говоришь, какая Венера! Венера с другой стороны выходит…
– А то как же. И вот что я себе думаю. Торчат оттуда ушки Валуа. Так что следующий год на Средиземном море будет неспокойно. Из Африки специй не будет, из Туниса уж точно, да и корабль провести будет не так просто.
– Ну мне на руку, я запас имею. А Валуа тут при чем?
– Он с турками снюхался, точно говорю…
– …отбили у турок. Двадцать стволов в трюме. Все клейменные тремя лилиями.
– Ну?!
– Не просто французские, а с королевского арсенала, во как! Думать надо!
– Говорю тебе, езжай на Готланд, покупай шведское железо, оно нынче недорого, и вези в Гавр! Три цены возьмешь!
– С тебя причитается.
– А специи на годик-то придержи.
– …скупили в Антверпене все мушкеты. Кто? А испанцы какие-то, я их не знаю.
– Я оружием не торгую, ты ж со мной не первый год знаком.
– Так железо, железо поставить можно! Пока можно.
– Да отвяжись ты, я сукно вожу. Су-у-укно, понимаешь?
– Англичанин точит зуб на француза. Опять.
– Видали уже. Поточит и перестанет. Не будет он воевать.
– Не будет, а шерсть возить лягушатникам запретит за милую душу. Они ж там на острове, как на ладони, не спрячешься…
– Стало быть, сейчас, пока не поздно, накупить шерсти, а на будущий год задвинуть ее во Франции!
– А сукном сейчас же затариться в Голландии, после выкрутасов англичанина оно ой как вздорожает.
– Мне плевать. Как пушной рухлядью торговал, так и дальше буду… из Нойенбург… Ноффгоротт, яволь! И дед торговал, и прадед, и никогда в накладе не оставались.
– Да иди ты со своим воском! Железо, понимаешь! Железо! Война требует железа, а тут мы с тобой р-р-раз…
– А кто это там сидит?
– Где?
– Да вон в павлиньем наряде. Спина с полшкафа. И тридцать три пера в шляпе.
– Так это Пауль Гульди. Местный фехтмейстер. Отставной ландскнехт. Гауптман, а может, и не гауптман, пойди их разбери.
– Черт, врешь, не может быть! Гауптман Гульди?!
– С чего мне врать? Не веришь – подойди да спроси. Только спрашивай вежливо. Этот все ребра пересчитает и бровью не поведет.
– Да я не тебе не верю! Я своим глазам не верю! И правда Гульди, только закабанел совсем. Я же служил с ним! Вот это встреча!
Я не сразу понял, что это именно моя персона так живо обсуждается. Куда больше меня занимали французские пушки в турецком трюме и цены на железо. А тут на тебе. Далекие от церемонных объятия. Звучные хлопки промеж лопаток. Сколько лет, сколько зим. Поверить не могу, Пауль, это точно ты? И снова объятия.
Тут до меня дошло:
– Жа-а-ан?! Артевельде?! Лейтенант?! – Тут уж я, в свою очередь, отбросил церемонии и сгреб обеими руками призрак из далекого прошлого. Это же именно его я вытащил из нехорошей передряги в свое время, а потом мы вместе дошагали до Павии, где его мушкетеры отменно пособили огнем. Как такое забудешь?
– Я, герр гауптман!
– Отставить герр гауптмана! Пойдем посидим, перекусим, я на тебя хоть погляжу. Это ж сколько лет не виделись…
– И не говори. Я гадал, жив ли ты. После того похода на Рим ты пропал куда-то и никто ни слухом ни духом.
Дальше мы обошли все пристойные кабаки в Любеке, начиная от рыночной площади, а потом осели у меня дома.
– Я теперь деловой человек, – рассказывал Жан, – мушкеты – мой хлеб! Я ж по долгу службы разбираюсь… Ранили меня, друг Пауль. Думал, конец. Всю требуху пулей перевернуло. Приехал домой помирать. Ан нет. Выжил. Кираса спасла. Но с войной, сам понимаешь, пришлось завязать… Вот теперь использую старые навыки, торгую мушкетами, аркебузами, замками, стволами, ложами – в общем, всем, чем положено. И боевыми, и охотничьими. В Антверпене хорошие мастера. Они работают, я продаю. Боевые мушкеты покупает император. Сотнями. А охотничьи ружья – все подряд. Что в Любеке забыл? Да уж тут у вас мне не развернуться. А не знаю. Что-то как кололо. Взял груз ружей и двинул сюда. Не зря, как оказалось. А ты все фехтуешь? И правильно, у тебя всегда это здорово получалось. Помню, молодняк со всего лагеря сбегался поглядеть, как ты на плацу чучела двуручником кромсал. Эх, было же время… А тебя-то в Любек как занесло?
Я подкинул дров в камин, налил вина, пригубил, уселся в кресло. Помолчал. Мысли сильно разбегались. Были мы уже не вполне трезвы.
– Как оказался? Да сбежал!
– Ты?! От кого?
– От жизни, Жан, от жизни.
– Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Я тебя все равно страшно рад видеть.
– Да никакого секрета… Тебя же не было тогда с нами? Когда мы на Рим ходили?
– Не было.
– Но про бунт ты слышал, я уверен. Как тогда у Георга все неудачно сложилось?
– Кто же про это не слышал? Все слышали.
– Вот. Я тогда… когда вся эта каша заварилась… на полковом кругу… Словом, зарубил я четырех человек. Солдатских выборных.
– Ничего себе! Так это твоя работа?! Даже до меня слухи дошли.
– Видишь ли. Мне показалось, что они Фрундсберга прямо там убить собираются. А может, и правда собирались… А может быть, и нет. Неважно. Когда один меч хватанул, меня как подбросило. Пошел рубать на все четыре стороны. Я в латах был. Да вот в этих самых. А они в цивильном. Ну и порешил всех, до кого дотянулся. А Георга все одно не спас.
– Да-а-а… судьба, видно.
– Ну, давай за Георга. Выпьем.
– Давай. Какой человек был! Великан.
Мы опрокинули кубки. И наполнили их снова. И еще не один раз. Потом мы сидели обнявшись и горланили песни. Потом я извлек бутыль руссийского «зелена вина», до которого был так охоч Фрундсберг, и всплакнул. Жан тоже всплакнул, и мы ее употребили по изначальному назначению, как лекарство от кручины.
Как всякое лекарство, spiritum vini требует тщательной дозировки, а мы злоупотребили. И неслабо.
Не успели мы допеть нашу любимую песню про берет, причем, для лучшей слышимости, исполнение происходило на улице, как появился наряд городской стражи в количестве трех человек и призвал нас к порядку. Попытался.
– Э-э-эй! – заревел я, держась рукой за стену, так как меня штормило с замечательной силой. – Это мой брат боец! Мы восемь лет не виделись.
– Тише. Меня это не волнует. И почему это должно волновать жителей всей улицы?
– Ты что, миляга? Пока вы тут ряшку наедали, мы с Жаном пол-Италии кровью окропили! За вас, падлы гражданские! По колено в дерьме маршировали. По яйца! В кровище! Ты понял? По яйца в крови! Годами!
– Люди спят…
– Люди за нас не рады? Я сейчас обрадую. Развеселю. Па-а-адразделение! Па-а-адъем! Па-а-а-адъем, сколопендры анальные! Па-а-а-адъем! Угощаю всех! Жан, мы угощаем? Угощаем всех!
– Я бы попросил успокоиться, или я буду вынужден…
– Чего?! Чего ты будешь вынужден?! Козел! – это Жан голос подал. Заскучал в стороне от основной канвы беседы.
И понеслось.
Свист деревянной колотушки у виска. Кулак в челюсть. Ботинок в пах. Резкая боль в затылке, кровь. Жан впечатывает локоть в скулу второго блюстителя тишины. Галоп по кривым улочкам. Купание в канаве. Бегство дворами к дому. Тяжелое забвение.
«Слава богу, что никто шпаги не догадался достать, успел подумать я», – проваливаясь в омут зыбкого сна.
Нас так и не нашли, это хорошо. По темному времени суток меня, видимо, не узнали. А то бы штраф, да такой…
– Господи, какой серый мир вокруг, – сказал я, когда вновь обрел способность разговаривать. Это счастливое время наступило ближе к полудню. Жан сидел рядом, за столом, уронив тяжелую голову на руки. Он с трудом оглянулся:
– Да-а-а… серый. Никогда не замечал…
– Давай его раскрасим?
– Давай. Я хочу больше зеленого.
И мы раскрасили. Раскрашивали мы еще трое суток.
Все хорошее заканчивается. Жану пришло время отчаливать.
Слава богу.
– Брат, это был самый мощный запой в моей жизни, – молвил Жан на прощание, поднявшись до света. Корабль ждать не стал бы.
Мы крепко обнялись. В теле не было ни одной косточки, сухожилия или мышцы, которая не болела бы и не противилась очередной порции насилия. Последствия драки с ночной стражей, борьбы в кабаке и прочих жестоких и неразумных развлечений.
– Ты приезжай ко мне в Антверпен. Познакомлю с семьей. Погостишь. А то бросай здесь все и давай к нам! Что тут за возможности у тебя? Это ж деревня! С твоим мастерством у нас столько денег загрести можно! Отбоя от учеников не будет. Приезжай, брат.
– Я подумаю. А в гости – жди в любом случае.
– Ну, тогда до свидания, что ли? Ты помнишь: улица Стрелков. Дом Артевельде тебе любой покажет. – Мы еще раз пожали руки. Жан с прищуром посмотрел на темное утреннее небо: – Рановато для падающих звезд. Интересно, это к добру или к худу?
– Какое там. Звездопад к августу начинается.
– А ты глянь! Во-о-он. – Он указал пальцем в небосвод, левой рукой задумчиво поглаживая ус. – Хотя это не звезда. Скорее комета. Ползет с запада на восток, хотя должна бы наоборот. И хвост имеется.
– И правда, – вынужден был признать я. – Близорукий стал, брат, за книжками своими. Ни черта не вижу, пока носом не ткнешь.
Жан махнул на прощание и бодро зашагал по направлению к порту.
Скажите, что нормальный человек углядит здесь тревожного? Какое дурное предзнаменование может заключаться в визите старого полкового товарища? Пусть даже неожиданном? Пока меня не отпускали демоны похмелья, у тревоги были вполне ясные биохимические оправдания. Всем ведь известно, что пьяница даже спит чутко и тревожно. Но потом?
Тревога не отпускала. Я, казалось, слышал завывания ветра судьбы в трубе своего дома, который вдруг перестал быть надежной гаванью. Шторм вот-вот разразится. Кого ураганом только согнет, а кто сломается? Один Бог знает.