Ну это мы всегда пожалуйста.
И начеку побудем, это тоже всегда пожалуйста. Капитан ландскнехтов всегда начеку. Даже бывший, хотя что я мелю, ландскнехт бывшим не бывает, как не бывает «бывшего» волкодава. «Бывшим не бывает» – не очень ловкое сочетание слов, правда? Что поделать, именно так я тогда подумал, а учитывая контекст, мыслить выверенными литературно-философскими категориями было трудновато.
Далее: действовать согласно обстановке. Самая любимая начальственная формулировка. Годится на все случаи жизни. Как будто коварный подчиненный в состоянии действовать как-то еще? Например, чисто из вредности, вразрез с обстановкой?
Последнюю ехидную мысль я тут же отмел как несправедливую, ведь мое собственное офицерское рыльце было в том же самом пушку по самые ноздри.
Сколько раз я отдавал точно такой же приказ? Действовать по обстановке! И чтобы никаких! Н-да. Армия и военные везде и всегда одинаковые. Ни тысячи парсеков это не изменят, ни тысячи лет.
Просто кантата какая-то должна грянуть в этом месте, я так считаю.
В качестве предварительных мероприятий по усилению бдительности несения службы и повышения эффективности наблюдений я изрядно приложился к бутылке с… назовем ее краткости ради и ясности для «водкой» и завалился спать не раздеваясь, только башмаки скинул.
Хорошо хоть местоположение мое на следующее лето можно определить с точностью, подумал я, выскальзывая из дружелюбных объятий Вакха прямиком в нежные объятия Морфея. Куда я из Любека денусь? Хорошо все будет, хорошо, хоро… Примерно на этом моменте мыслительный процесс вырубился, и я вместе с ним.
Если бы я только мог вообразить, насколько сильно ошибался!
Утро встретило меня умеренной сухостью полости рта и удивительным отсутствием головной боли. Я подавил инстинктивное желание похмелиться, а затем выдул полкувшина холодной воды. Огляделся, потер щеку – наткнулся на изрядную щетину. Провел ладонью по затылку – обнаружил поросль с палец толщиной.
Дальнейший осмотр меня в восторг не привел.
До чего дожил: напился, причем в одиночестве, а голова даже не болит, значит, организм отравой достаточно пропитался и больше не протестует; спал в одежде, так что теперь весь мятый и жеваный, как из лошадиной задницы. Ворот и обшлага рубахи засаленные и серые от грязи.
«Какая гадость», – подумал я и разделся. Стало еще хуже, ведь глаза мои против воли увидели, как колыхнулось мощное пузо, начисто скрывшее завязки на брэ[82]. Пора было что-то менять.
– Га-а-анс! – заорал я. – Га-а-анс! – Не помогло. Тогда я пинком раскрыл двери и вышел в коридор, набрал побольше воздуха в грудь и проревел: – Ганс, твою мать, быстро поднялся ко мне!
Послышался скрип ступенек, шаркающие шаги, и появился мой старый слуга, несколько удивленный столь бурным проявлением чувств, на которые я дома всегда скупился.
Изумление ясно рисовалось на его бородатой физиономии и, кажется, даже в хромающей походке, что вдруг стала менее расхлябанной. Бывалый солдат у него внутри услышал командный тон и сразу подобрался, решил я.
– Ганс, топи печь и нагрей воды. Принеси мыла, щетку, помазок, бритву и все, что положено. Пошли Грету за молоком. Что у нас на обед? Пускай Грета приготовит вареной курятины и бульон. Никакой свинины и вообще ничего жирного. Вопросы? Исполнять. Кругом марш.
Пока ваш скромный повествователь «брал ванну» и брился, на ум пришла нехорошая мыслишка. А именно: заноза в душе после вчерашнего откровенного разговора с Хаэльгмундом никуда не исчезла.
Более того, внезапный сеанс связи прочно и органично вплелся очередным звеном в длинную цепочку предупреждений, или, как я их называл, «звоночков».
Оказывается, лишний год на этой гадкой планетке – не все новости и перемены, которые ждут меня в ближайшем будущем. Ну что же, остается взять на заметку, ждать и готовиться, ведь интуиции я привык доверять. Хотя к чему именно готовиться, я так и не придумал.
Готовился непонятно к чему я знатно.
Ближайшие два месяца были посвящены трезвости, постной пище и активным физическим нагрузкам. Утром я седлал коня и катался до завтрака. Завтрак состоял из двух-трех вареных яиц, изрядного пучка зелени и куска черного хлеба. После я тягал гири в зале, кидал тяжеленные мешки с опилками и молотил чучела самой большой тренировочной булавой из своего арсенала.
Местное фехтовальное братство впервые за много лет получило меня не в качестве собутыльника, а в качестве спарринг-партнера.
Ученики стонали. Я делал все, что делали они, и еще больше, заставляя не отставать. После чего нещадно поколачивал посредством мечей, шпаг, кинжалов или просто палок.
– Почему я фехтую лучше тебя? – следовал обычный вопрос, а когда юноша несчастно тряс головенкой на тонкой шее, всем своим видом показывая, что не знает, следовал такой же типовой ответ: – Потому, что ты, свинья, мало занимаешься!
Обед состоял из пары вареных куриных грудок самого диетического свойства, бульона и неизменной зелени, которую я люто ненавидел, но не прекращал пожирать.
«Леопарды сена не едят», – так говаривал Фрундсберг, и я с ним совершенно солидарен. Но что делать, если леопард престал помещаться в кирасу?
С наступлением темноты я не кушал вовсе.
А на пиво даже не смотрел. Грета готовила мне морсы и компоты, а также приносила молочко от крестьянской коровки.
Пузо, на которое в основном и была нацелена вся эта вакханалия здорового образа жизни, мужественно сопротивлялось. Но упорство как свойство моей натуры взяло свое, и примерно через месяц оно заколебалось и стало отступать. Черт возьми, я со швейцарцами стоял грудь в грудь, так неужели меня сможет одолеть собственный живот?
Грета, повинуясь материнскому инстинкту, завела новую песню: «Господи, что же вы делаете с собой? Как мальчишка, право! Как же вы исхудали, ведь скоро тень одна останется, покушайте вы как человек, неужто я стряпаю плохо», – ну и так далее.
Никогда не пойму женщин. Был толстый, веселый и румяный – плохо, обзывала пузаном и пилила за невоздержанность. Стал следить за собой, занялся спортом-диетой и тому подобным дерьмом, так тоже неладно. Мол, худею, на тень похож.
Куда деваться? И ведь оба типа претензий вызваны только заботой и желанием добра, вот пойди разберись, как угодить.
Увлекательное это занятие – забота о собственном здоровье и внешнем виде. Затягивает. Ничего вокруг не замечаешь, а зря. Я даже думать забыл про свою тревогу и те самые «звоночки», с которых все началось.
Сидеть бы мне тихо и прислушиваться, а также приглядываться, подстерегая грядущие события. Тем более что событий я ожидал самых нехороших, иначе зачем вдруг проснулась моя военная интуиция? О хорошем на войне не предупреждают, только о плохом.
Удивительное устройство – человеческая голова!
Я вел наблюдения и писал отчеты, которые, как выяснилось, были очень даже ничего в смысле подбора информации и аналитической части. Их вон даже публиковали и даже засекречивали… не напрасно, наверное…
А сделать вывод касательно себя любимого я ну никак не мог. Перевести, так сказать, теорию в практическую плоскость.
Эта смычка опыта умозрительного, академического и прикладного, оказывается, была моим слабым местом. Я же не откуда-то наблюдал, а из самого центра событий. Но как только требовалось покинуть высокие эмпиреи, я превращался в обыкновенного туповатого вояку в отставке.
В. в. р. (ваш верный рассказчик) как минимум два отчета и целую статью посвятил нарастанию социальной борьбы как следствия расслоения общества переходного периода (тип два по Леданэ, ха-ха-ха).
Что такое социальная борьба, говоря понятным людским языком? А это когда крестьяне больше не могут жрать лебеду вместо хлеба и смотреть, как их родные пахотные земли отнимают, например, под выпас помещичьих овец. И начинают постепенно звереть и втыкать вилы в живот того самого помещика, а попутно забивают насмерть, как свинью, местного попа, который целыми днями проповедовал нестяжательство, а у самого морда от жира трескалась (как у той самой свиньи), а также призывал к повиновению и непротивлению.
Крестьянин много может стерпеть, но он не железный.
Когда дети загибаются от голода, причем не оттого, что хлеб не уродился, потому как хлеб в любом случае почти весь забирают господа, а оттого, что лебеда не выросла. Это крестьяне не очень любят, и я их почему-то понимаю.
Тогда крестьянин приходит в ярость, собирается в отряды и начинает восстанавливать справедливость по-своему, затем к нему приходят господские солдаты и рыцари и убивают, попутно насилуя его жену, дочерей, а если поймают, то и сестру. После крестьяне собираются на сход, и вместо мелких шаек и банд образовывают целые армии, которым лучше не попадаться, если у тебя неправильное происхождение или прошлое.
Крестьянин жжет усадьбу очередного помещика, грабит, то есть, конечно, забирает свой хлеб, насилует жену помещика и так далее.
А что «так далее»? Нечего стесняться, в дальнейшем я принимал самое деятельное участие, потому что если крестьяне выставили армию, к ним приходят ландскнехты. А уж после нас вся случайно выжившая протоплазма надолго замирает в ужасе.
Это я, конечно, загнул для красного словца. Не были мы такими уж зверьми и демонами, если не доводить до этого. Но карательный поход ландскнехтского полка – совсем не то удовольствие, которое хочется повторить, можете не сомневаться.
Итак, я анализировал крестьянские бунты, препарируя их скрытые причины, семантическую составляющую и идеологическое наполнение применительно к общей картине развития европейского общества. Я лично эти бунты давил, то есть практический опыт имелся, ваш покорный слуга и скромный повествователь был далеко не сторонним наблюдателем.
И что с того?
А ничего, как это ни печально. Когда пришло время сложить два и два, вычислить неизвестный угол прямоугольного треугольника и определить кратчайшее расстояние между двумя точками линейного пространства, моя удивительная голова перестала работать, как будто окружающая реальность, вне научного контекста, не имеет ко мне никакого отношения.