И бумаги жалко, право слово, и чернил потраченных, но будьте снисходительны к моему многословному, неискусному перу, так вышло. Начал вспоминать друзей-приятелей, с которыми дюжину лет топтал зеленые луга и снежные перевалы, и сделался болтлив. Но все, что имеет начало, имеет закономерный конец, и конец моей истории уже всего за одной горой, ибо утренняя тень горы Монсеррат вот-вот накроет носки моих башмаков.
А пока я приехал в Антверпен.
Вроде похоже на Любек. А вроде все немного иначе. С одной стороны, и там и там торговля, и там и там порты. Один на речке Тарве, второй на Шельде. Но здесь город в самом расцвете, сердце бьется ровно и мощно, это сразу ощущается. Любек – при смерти, Антверпен – в самом соку зрелых сил, хотя формально они почти ровесники.
И люди здесь немного другие. Одежда чуть другая, слова странные. Выходишь на улицу и из любой точки видишь, как рассекает островерхое озеро крыш могучий корабль кафедрального собора, что вознес мачту своей башни на четыреста футов, затмевая даже каменный монолит замка Стен на берегу Шельды.
А название нормальному фрицу и выговорить-то непросто, хотя, кажется, все вполне понятно: Онзеливе-Врауэкерк – церковь Нашей Любимой Дамы – собор Богородицы, стало быть. Керк – церковь, как у нас – кирха. У нас святой – санкт, у них – синт, у них – ван, у нас – фон. Где-то рядом, но чуть по-другому, и так во всем.
И конечно, реформаторы-протестанты. Ревностные. Суровые. Породистые. Их много, куда ни плюнь – попадешь в кальвиниста.
Какие-то они здесь агрессивные. Насмотрелись мы на протестантов еще в армии. Среди ландскнехтов их полно, что говорить, сам Фрундсберг в свое время потрепал по впалой щеке Мартина Лютера и ободрительно сказал: «Нелегкий путь ждет тебя, монашек». И щека та уже совсем не впалая, и путь вполне торный, а до сих пор все вспоминают.
Среди наемников все было тихо-мирно, солдатам решительно наплевать, католик ты или лютеранин. Не мешай товарищу, и он тебе не помешает. Здесь иначе. Не дай бог решат, что ты папист. Немедленного религиозного диспута, скорее всего, в формате одностороннего наставления, не миновать. И поколотить могут запросто. А могут насмерть убить.
Интересный город Антверпен. Приятно топтать мостовые, осознавая ретроспективу, ведь здешнее эхо помнило еще мягкий шелест сандалий римских граждан и мерный грохот легионерских калиг.
Причастность к несокрушимым орлоносным солдатам древности была особенно приятна, ведь наши баталии то и дело называли «новыми легионами». На мой взгляд, если продолжить исторические коннотации, мы, ландскнехты, были удачным гибридом сариссофорных[84] фаланг Великого Александра с легионами кесарей.
Апейрон[85] длинных пик – огромные македонские копья, а тяжеловесные квадратные полки срисованы с когорт Гая Юлия. Хотя и то и другое мы позаимствовали у гораздо более близких исторических соседей, у швейцарцев, но это как-то неромантично.
Антверпен принял меня в объятия привычной городской вони, подогретой летним солнышком. Я насчет обонятельных впечатлений сделался непритязателен, да и сам пропах за время дороги, и если вы думаете, что это были фиалки, то вы здорово заблуждаетесь, так что гостеприимством остался доволен. Тем более что Жан Артевельде обрадовался старому сослуживцу, как выпивке.
Жена его, естественно, подозрительно отнеслась к перспективе неопределенный срок делить кров с вонючим солдафоном. Франсуаза держала дом и своего мужа в жестком мундштуке своих нежных рук и тихого голоса с эротической хрипотцой. Поводья были достаточно длинными, но попробуй взбрыкни – наткнешься на шпоры ее голубых глаз.
Жан выглядел настоящим главой семьи – еще бы, герой, мушкетер и все такое, но опытный взгляд быстро различал истинного владыку этих стен, как каменных, так и жизнеустроительных.
– Вы надолго к нам? – первое, что спросила проницательная мадам, почувствовавшая после обязательных приветствий и взаимных «очень приятно» угрозу семейной гармонии.
– Пауль останется столько, сколько сочтет нужным, – отрезал Жан, узнавший уже мои обстоятельства, после чего выдержал короткий, в рамках приличий – у Франсуазы все было в рамках – поединок взглядов. И победил в кои-то веки. Женская сила разбилась о крепость уз нержавеющего солдатского братства.
– Тогда позвольте, герр Гульди, показать вам вашу комнату, – Франсуаза изящно сложила руки на груди и поплыла, шелестя долгим дамаском подола вверх по лестнице.
Потом я слышал, как Артевельде-старший шипел: «Если бы не Гульди, наши дети росли бы сиротами, вам это ясно, мадам?» Несравненная Франсуаза парировала стальным «мы поговорим об этом позже, любезный муж», – аж зазвенело.
Я помылся, посетил цирюльника, который одолел острым лезвием мерзкую сиво-рыжую щетину на щеках и белобрысую поросль на голове, а заодно подверг остракизму траурные каймы под обломанными ногтями. Портной подогнал новый вамс, обрешенкельхозе и хозе, а также берет, выдержанные в моих любимых желто-красных цветах спектра.
Превратившись к ужину в человека, я вновь предстал пред очами Франсуазы, но льда в них не убавилось. Похоже, меня встретили по одежке, и я навсегда попал в тот раздел каталога женской памяти, где обретаются сомнительные личности, сбивающие мужа с пути истинного.
Впрочем, не навсегда!
Всем известно, что к мужскому сердцу дорожка протаптывается через желудок, а к женскому – через детей. Наследники фамилии Артевельде меня полюбили с первого взгляда и еще раньше, так как ваш верный рассказчик был любимым сказочным персонажем папашиных баек.
В тот первый ужин они буквально сожрали меня глазенками. Старшенький, четырнадцатилетний Филипп, ловил каждое слово, Лютеция – на два года младше, кажется, втрескалась по уши, а соломенноволосая синеглазка Сибилла пяти лет от роду немедленно потребовала сказок.
Когда отзвучала оригинальная лютеранская интерпретация благодарственной молитвы, Филипп, краснея ушами и страшно заикаясь, попросил, чтобы «мэтр Гульди» научил обращению с двуручным мечом, на меньшее он был не согласен, и при этом едва не открутил пуговицу на своем черном камзольчике.
Юный лютик, Лютеция, зардевшись, пожелала спокойной ночи и убежала к себе.
А с Сибиллой я возился часа полтора, рассказывая о похождениях ее папы в компании мрачного служаки Рихарда Попиуса по кличке Шпрехензидойч, веселого пикинера Кабана Эриха и хитрого писаря Адама Райсснера.
Совершенное детское счастье скакало у меня на коленях, теребило диковинные разрезные узоры на платье, обижалось, когда ему не разрешили поиграть с кинжалом. Потом мы крутились каруселью, прыгали лошадкой и пытались представить, насколько Альпийские горы выше меня. Надо ли уточнять, кто служил каруселькой, лошадкой и сравнительной линейкой для горных пиков?
Франсуаза метала в пяльцах шелковую нить, привычная игра иглы не мешала ей приглядывать за любимым чадом, и я шкурой ощущал, как ледяные колючки постепенно сточились, растаяли и обратились теплым пледом нежнейшей шерсти. И как же мне это понравилось! Хотя тяжеленько было в повествовательном запале не ляпнуть обычное солдатское «твою мать», «кацендрек», «шайсе» или что-то в этом роде.
– Сибилла, скажи господину Гульди спокойной ночи и пойдем в кроватку, – к этому моменту я для хозяйки стал если не своим человеком, то уж точно переместился в каталоге несколькими полками выше.
– Мамочка, Пауль еще не устал, ведь правда, правда? – Лучистые глазки наполнились слезками обиды, и маленькая фея сложила рот сковородничком, приготовившись отстаивать очередную порцию сказочного веселья.
– Сибилла, дочь моя, старшим следует говорить «господин», а тебе пора спать, – голос наполнился той нежной суровостью, запас которой неисчерпаем у любящих матерей.
Потом были ожидаемые «еще чуть-чуть, еще одну сказку, ну пожалуйста», а потом семейство удалилось в спальню.
– Счастливых снов, герр Гульди. Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Ведь знаете, как это бывает на новом месте? Я никогда не могу заснуть в гостях, – и о чудо, твердый абрис ванэйковских губ тронула заметная улыбка! Едва уловимое движение уголков рта, но в положительной верхней дирекции.
– Не стоит беспокоиться, добрая госпожа Артевельде. Если б вы знали, в каких местах мне случалось ночевать! Здесь для меня – рай! Особенно после такого ужина.
– Зовите меня Франсуаза, – улыбка покатилась выше и согрела ее глаза, подарив лицу очарование и спокойствие моей душе. Она удалилась, после чего, удивительное дело, столовая сразу потемнела, хотя свечи продолжали исправно гореть.
Прекрасная женщина. Из той несгибаемой фламандской породы, что дарят мужчинам любовь и детей, а если вдруг мужчины рядом не случится, легко могут встать на защиту замковых стен.
Счастливый человек Жан Артевельде. Честно, завидую. Дом, полный детского смеха, благословленный такой женщиной, – что еще нужно мужчине, особенно солдату, повидавшему огонь и смерть?
Слава богу, что мне такая баба, то есть, пардон, леди, не встретилась на Земле. Влюбиться и влюбить – с моей стороны большего скотства и представить нельзя, ведь я здесь гость, причем недолгий. Как показали последующие события, с окончательными выводами я опять поторопился.
Интересно, подумал я, сколько бастардов посчастливилось наплодить мне? Удивлюсь, если ни одного, учитывая эротические подвиги от Италии до самого германского севера.
Похожие мысли родились и в голове Жана:
– Пауль, а у тебя детей нет? – Добрый глоток вина, разбавленного водой, конечно, в рамках приличий.
– Не знаю, не знаком. – Тихий смех и еще пара глотков.
– Ну а мечталось? Семья, дом и все такое. – Кувшин в бокалы – буль-буль-буль.
– Дом у меня был, а если бы была еще и семья… сам подумай, как все неудачно могло сложиться. – Оплавленный воск со свечи, скатать в шарик и прилепить к столу.