Карта Антверпена 1570-х годов
– Извини, что-то я не то сказал. – Отскрести шарик и вернуть в чашечку подсвечника, показав глазами, как будет недовольна Франсуаза.
– Порядок, Жан. Видно, ландскнехту такие вещи противопоказаны. – Рукавом протереть винное озерцо на алтаре столешницы, ведь Франсуаза и дальше должна улыбаться.
– Ну я же как-то справился? – Отпразднуем это дело заемным весельем кубков.
– Прости, но ты всамделишным ландскнехтом никогда не был. Порода не та. Да и попал ты к нам уже женатый, ведь так? – Снова кувшин говорит буль-буль-буль.
– Твоя правда. Покойный батюшка просватал, когда мне семь лет стукнуло. Может, оно и к лучшему. – Точно, родителю всегда виднее, хотя и не всегда доподлинно.
– Вот вернусь домой… не исключено, что я тоже остепенюсь. Буду, как ты, верный муж и любящий отец. – Зачем я это сказал?
– Домой собрался? Ты же из Саксонии? Из… Дрездена, если память не изменяет? Кто у тебя там? Мать-отец живы? Смотри, не забудь пригласить на свадьбу! – Разбавленный по-гречески нектар падает в пищеводы слабым огнем.
– Собрался. И как ты все помнишь? Сколько нас мимо тебя промаршировало, а гляди-ка, про мой Дрезден запомнил. – Скрипнувшее кожей кресло отпускает груз шестипудового тела, мягкие туфли шелестят на половицах, тихий ветер играет полотном шпалер.
– Я тебе жизнью обязан, так что ты – особая статья. И потом… ты же в армии фигура легендарная. Ну почти. Приятель Фрундсберга, при Павии самого Валуа захомутал, говорят. Это, кстати, правда? Да и про свадьбу, я ведь вполне серьезно напрашиваюсь. – Показавший дно кувшин удален, его место на дионисийском жертвеннике занимает новый.
– Скажешь тоже – «приятель»! Знаешь сколько вокруг Георга таких «приятелей» терлось? Адам настоящим его другом был, хоть они и лаялись постоянно. А я так… посредственный собутыльник. Про Валуа – все точно. До сих пор награду за молчание пропиваю, ха-ха-ха. А насчет свадьбы… я бы рад… честно… Скажи, я тебе врал хоть раз? Нет. И сейчас не намерен. Я очень далеко уезжаю. Очень. Ты ко мне домой за три тысячи лет не доберешься на самом быстром коне и под самым полным парусом. В Дрездене я никогда не был. А мать-отец живы, дай бог здоровья, но живут они не в Саксонии. Где? Я боюсь, что даже объяснить толком не смогу, этих мест на картах нет. Я не пытаюсь интересничать, я правду говорю, пойми. – Разум хмелен домашним теплом, с ним в сравнении вино – водичка, я несу лишнее, но ничего не могу поделать.
– Говоришь правду, да, видно, не всю, ну и ладно. Тебе виднее. Я страшно рад, что ты приехал. – Рубиновые брызги стекают по желтоватому стеклу бокалов.
– Точно, не всю. Не могу. Это секрет. Да не мой в придачу. Жан, если бы я мог… выписал бы тебе бессрочную визу на родину. Тебе бы понравилось. Какое там небо, какие женщины, хотя все необходимые женщины у тебя уже есть. Скажу только, что не позже июля следующего года я уеду. Исчезну. Как ни грустно, навсегда. – Ладонь греет стенки бокала, желтые свечи ломают свет в благородной темноте красной жидкости.
– Во загнул! Но, Пауль, ты взрослый мужчина, если молчишь, значит, так надо. Ха, а что там с небом у вас? Какое оно? – Скрипит старый дом, ветер гуляет в дымоходе, мысли летают от головы к сердцу и обратно.
– Зеленое! Ха-ха-ха! Устал я очень. Давай по последней и в койки? – Текучая червлень сбегает в глотки, и мы уползаем навстречу утру.
Утро, новый день, новая жизнь. Как я надеялся, на ближайший год.
Семья Жана Артевельде проживала в солидном доме – не доме, скорее особняке, от которого за пять минут можно было дойти до замечательно красивой Синт-Якобскирк, в смысле церкви во имя святого Якова.
Это если двигаться на север. А если на запад, то через пятнадцать минут неспешного шага мимо плыли воздушные контрфорсы кафедрального собора и тебя встречала основательная трапеция центральной площади Гроте-маркт, ограниченная гильдийными домами, жилищами знатных горожан и строящейся ратушей.
Гроте-маркт, как легко догадаться, значит «гроссе маркт», то есть большой рынок, что вполне соответствует ее изначальной функции.
Еще дальше стоял замок Стин, вроде как наш «штайн», то есть камень. Недавно его обновили по последней моде, рожденной пушками и ядрами, а никак не штурмовыми лестницами и рыцарскими мечами.
Ну а за ним текла судоходная Шельда, давшая городу жизнь и процветание.
По доброй традиции первый этаж дома занимала «контора», где трудился Жан и его помощники. На втором и третьем жили мы.
Просто так жить я не собирался, хотя трех сотен талеров мне бы хватило на год за глаза. Устраивать фехтовальное предприятие было неразумно, ибо я в скором времени засобираюсь.
Чтобы не загнить, я помогал Жану с его мушкетно-аркебузным парком, а также гонял Филиппа до седьмого пота на дворе. И себя заодно. Жан смотрел-смотрел, не выдержал и тоже принялся «трясти стариной».
Я купил отличные рейнские тренировочные дюсаки[86], шпаги и мечи «бастарды» с полукруглыми концами и тупыми кромками. И началось. Ну люблю я это дело, да и привычка. Филиппа, правда, ваш покорный слуга до «бастардов» допускал ограниченно, ибо юношеский костяк не был готов еще к свирепым нагрузкам длинного железа.
Местные умельцы, конечно, на такие условности плевали и запросто приучали к двуручному оружию лет с десяти, но я не так воспитан. Постепенность нагрузок – вот залог успеха в фехтовании. А то и не научишься ничему, и покалечишься. Оно надо?
Вечерами я тетешкался с Сибиллой.
До чего чудная девочка! Хоть и баловная.
Постепенно сказки из меня посыпались как из дырявого мешка. Разобрался в механике образования и врать стал очень ловко и увлекательно. Ребенку же счастье! И для загрубевшей почвы пустынного мужского сердца не без пользы. Расцвело оно оазисами, честное слово. Даже угрюмый матершинник Рихард Попиус превратился во вполне обаятельное существо, не без вредности, но все же. Вот бы он удивился!
Франсуаза ван Артевельде все мне прощала за Сибиллу.
Я и сам к ней привязался сверх всякой меры. Никогда не мог вообразить, что буду так носиться с дитем, да еще не своим. Словом, поселился в доме на правах того противного серого котяры, что столовался у меня в Любеке в награду за любовь к верному моему коню.
Конь, кстати, помер. Двадцать лет – срок для скотины, пусть даже акселерированной. Да и получил он от жизни и в хвост и в гриву свою черную. Из каких передряг мы вместе выезжали, не передать. Даже я чуть живой остался. Вот сердечко и не выдержало.
Похоронили мы его с Жаном в лесу за городской чертой.
Мы – пехота, нам далеко до той привязанности, что испытывают к лошадям кавалеристы. Но все же, все же. Я вполне искренне всплакнул и лично высек на камне: «Здесь лежит конь по имени Дым».
А когда крошка Сибилла, которая успела покататься на его крепкой спине, сквозь рыдания спросила: «Дядя Пауль, правда Дымок попал в рай для коней?», я с трудом сдержал повторный заряд слез, честное слово.
Сколько мы лошадок забили и сожрали в походах? Сколько приняли на пики и порубали алебардами на поле при Павии? Никогда ничего внутри не шевелилось, а тут… Старый товарищ, что поделаешь.
Ну а Дыму суждено было поселиться в вечерних сказках.
Торжество протестантской торговли происходило у меня на глазах.
Жан превращался в страшного скупердяя, прижимистого скрягу и беспощадного дельца. Так и надо, наверное. Мне это все было чуждо. Магия дебета-кредита не возбуждала в душе священного трепета, а без этого служить Гермесу запрещается.
Ведь каждая работа в идеале должна быть служением, или можно такого напороть! Жизнь по-разному складывается, но общее направление такое. Я готовился стать жрецом Клио, а попутно загремел в Марсовы жертвователи, как бы сказали древние греки-римляне.
У Жана я трудился по смежной профессии в храме вечной конкурентки Ареса Афины. Когда я озвучил свои соображения хозяину предприятия, он долго смеялся.
– Вот правильно тебя студентом в армии погоняли! Что у тебя в голове, господи! Почему Афины? Почему не Марса, мы же ружья делаем-продаем!
– Э-э-э, тут тонкость есть! Марс – бог воинов…
– Афина тоже, не ерунди, какая разница?
– Афина еще и мудростью заведует. Только не той, которой блещут старые люди, а скорее секретами технологии. Если хочешь, ружье – технология на войне – самое что ни на есть Афинино хозяйство.
– Тьфу, дерьмо, может, мне пойти петуха в жертву принести? Все-таки вы, католики, малохольные все! Что ты языческой мутью голову забиваешь? Христа тебе мало?
– Тут еще одна тонкость. Если с точки зрения чистой логики рассматривать греческий политеизм, то его нельзя относить к религиозному учению в полном смысле. Это, на мой взгляд, философская система, отражающая воззрения на материалистическое устройство мира в религиозных терминах. Это псевдорелигия, понимаешь? Применительно к нашему уровню познания, конечно. Ты обратил внимание, что у греков понятие души разработано крайне слабо, а понятие посмертного воздаяния вообще отсутствует?
– А, черт лысый! Знаешь что, давай я тебе Адама выпишу, а? Будешь с ним языком чесать, у меня сейчас голова лопнет! Как ты так можешь?! Слова почти все знакомые, а ни хрена не понятно!
Так мы и жили.
Я принимал ружья от мастеров, следил за качеством стволов, замков, общей сборки. Хотя жесткое цеховое устройство практически исключало появление дурного товара, но лишний опытный глаз в таком деле не повредит.
На примере местного примитивного огнестрельного оружия отлично прослеживалась спираль истории. Казалось бы, дульнозарядное, недальнобойное, неприцельное, ненадежное, а вот поди ж ты.
Во-первых, это только начало. То ли еще будет. Во-вторых, я как историк прекрасно знал, что мой мир много тысяч лет назад прошел через стадию освоения точно таких же кривых корявок.