Потом наступило всеобщее военное благоденствие унитарного патрона, да и то тяжелая артиллерия лет через сто перешла на раздельное заряжание. Еще через полвека ученые-теоретики и суровые практики в голос завопили о безгильзовом устройстве выстрела.
Сперва погрузили пулю в цилиндр взрывчатой смеси, и вновь наступило благорастворение. Носимый боезапас больше, патронов в магазине больше, убивай не хочу!
Но не тут-то было. Быстро выяснилось, что при адской скорострельности ствол нагревается и пороховой цилиндр легко взрывается преждевременно. Да и снаряжать магазины приходилось только в фабричных условиях, а в поле – фигушки. Проблемка та еще.
А потом наступила эпоха ЖВМ – жидких воспламеняющихся материалов. Пули подавали в замок, и туда же из двух баллончиков поступали компоненты взрывной смеси. Какое счастье! Мощность ого-го! Скорострельность ого-го!
А ведь это, как ни крути, то самое раздельное заряжание, с которого все началось давным-давно. И держалось оно с вариациями тысячу с лишним лет. Во как. С ним и глубокий космос покоряли, и воевали с беспокойными соседями. Только недавно последние образцы ЖВМ-ружей ушли в музеи.
Теперь личное оружие все сплошь рельсовое. На страшной силе электромагнитного поля основанное. Метает пулю с направляющей, понимаете ли, разница напряжения поля.
А это уже полная архаика, выполненная на современном уровне. Вроде лука или арбалета. Ведь снаряд разгоняет не высвобожденная мощь химической реакции горения, а скрытая сила физической субстанции, только не механической природы, а электрической.
С доспехами то же самое.
Совсем скоро грохочущее торжество огнестрельного оружия избавит земных вояк от тяжести лат, которые потеряют всякую актуальность.
И у нас так было. А представьте современного пехотинца без штурмового скафандра! Ха-ха-ха. Тяжелые варианты любому турнирному доспеху фору дадут в смысле веса. Килограммов по полтораста всяческих удовольствий. Без экзоскелета или электромышц с места не тронуться. Но это так. К слову.
Слава богу, я ни разу не напился настолько, чтобы Жану или еще кому все это вывалить. Дисциплина ума, мля.
Беда пришла в город откуда не ждали.
То есть ждали, наверное, но эпидемия всегда приходит внезапно.
Хреновая вода. Антисанитария такая, что любой асгорский врач, даже неизбалованный военный «шприц», повесился бы. Плюс плотность населения, что проживало в городе на грязных улицах буквально на головах друг у друга.
Сточные воды с разнообразными нечистотами, а проще говоря, говном, что сливали в Шельду, а потом оттуда же пили. Кипятить воду, что за глупость! Руки-то помыть перед едой не всегда догадывались.
И вот вам результат – моровое поветрие.
Мы с Жаном были в отъезде по делам в Льеже. А когда вернулись, ноябрьский город встретил нас траурным крепом унылого колокольного звона и десятками трупов, что лежали перед домами. Специальные команды по утрам собирали их и сваливали во рвы за городом.
На этом профилактические мероприятия заканчивались, если не считать весьма условного карантина, заключавшегося в том, что явно больных в город не пускали и из города не выпускали. Что такое инкубационный период, понятное дело, никто здесь не подозревал.
Люди сделались злыми и замкнутыми. Все на всех косились, подозревая зараженного, но поделать ничего не могли, а оттого свирепели еще больше. Никто не понимал, что происходит.
Сперва грешили на чуму, но любой мало-мальски сведущий лекарь отметал такой диагноз с ходу.
Заболевший бедняга страшно дристал, раз по тридцать на дню. Пардон за подробность, дристотня, то есть стул, делался жидким, с какой-то пенистой дрянью хлопьями наподобие неведомого злакового отвара. Жар и бессонница в ассортименте. Потом больной начинал блевать почем зря.
Ну а после всего тело становилось очень холодным, наступали судороги, одышка и смерть. Иссушенное обезвоживанием тело с выступающими ребрами и пергаментным лицом выносили на улицу, накрывали тряпкой и ждали похоронной команды.
Какая там чума?! Зараза была не такая убийственная, но за ноябрь население похудело человек на триста, не считая бедноты, которую кто когда считал? Выздоровевших было очень мало.
Если дело доходило до тошноты – можно было смело читать отходные молитвы.
Лютеране обвиняли папистов, а паписты кляли еретиков-лютеран.
Вторые служили молебны и усердно молились, а первые с кальвинистским фатализмом ждали, пока Бог не укажет гневным ветхозаветным перстом на очередного грешника, которому наказание за грехи на роду написано. Проклинали ведьм и колдунов, несущих дьявольские козни, хотя публично лютеране в дьявола вроде как не верили.
Не самые действенные приемы борьбы с эпидемией, да других не знали, хотя лично мне более человечным и христианским казался подход католиков.
Как бы то ни было, в январе болячка пошла на убыль: то ли молебны сработали, то ли мор не жаловал холода. Но еще полторы или две сотни несчастных успели покинуть этот мир совсем не легким способом.
Не было семьи, которую не побила бы болезнь. Жан лишился среднего брата, племянника и двоюродной сестры. Франсуаза оплакала сестру и тетю. Среди жуткого пиршества смерти отдельные потери как-то скрадывались, пока темный ангел не накрывал крылом твой собственный дом.
Я записался в похоронную команду.
Запретил Жану даже думать об этом, а сам пошел. Мне-то с гуся вода, местная бацилла была жидковата против убойных антител, что обосновались заемным образом в организме вашего неумелого рассказчика. Трупов я в жизни навидался, причем всяких разных, так что внести посильную лепту было святой обязанностью.
Тем более что я даже душевным равновесием не рисковал.
Числу к пятнадцатому, когда люди с облегчением завздыхали и стали появляться на улицах, та самая ветхозаветная страшная месть поразила жилище Жана ван Артевельде. Как это часто бывает, стрела вонзилась в хрупкое тело самого чистого существа из всех возможных. Я вернулся домой вечером и узнал, что малышка Сибилла слегла с кошмарным диагнозом.
Господи боже, лучше бы заболел я!
Эта фраза тысячу и один раз повторялась убитыми родителями каждый день. Ничего не помогало. Да и могло ли? Слабенькое еще здоровьишко не в силах было справиться с коварной заразой.
Франсуаза, бедная мать, превратилась в тень, а Жан носился по комнатам бессильным львом, мешая невообразимые богохульства с самыми строгими обетами своему далекому безразличному протестантскому Господу. Юный Филипп плакал в голос и ходил в город к разным лекарям, которые по-пилатовски умывали руки. Лютик-Лютеция не отходила от кроватки сестры, что вот-вот должна была превратиться в смертное ложе.
Храбрая маленькая девочка боролась как настоящий воин за каждый лишний день и каждый вздох, ухитряясь слабеющим голосом утешать мать и сестренку. Она была обречена и быстро уходила от нас. Эпидемия вырубила здоровенного мясника Якоба, нашего соседа, за десять суток, у Сибиллы времени было куда меньше.
Что делалось со мной!
Я все чаще подходил к сумке с НЗ, но не смел прикоснуться, ведь на этот счет имелись самые строгие предписания. Я несся сквозь пелену слез к Сибилле, омывал ее худенькое дрожащее тело, а потом шел к себе и вновь мрачно пожирал глазами НЗ.
Крошка шепотом просила меня рассказать про веселого пикинера Эриха Кабана и смущенно извинялась, если ее тошнило или она пачкала кроватку. Плакать малышка больше не могла. Нечем было. Почти вся вода вместе с солью вымылась с поносом и рвотой.
Чего нельзя сказать про меня. Я много плакал. Запирался в комнате и самым постыдным образом ревел от бессилия. Огромный, здоровый мужик с руками по плечи в крови.
При Сибилле я держался, не знаю как, но держался, ей хватало слез матери и брата с сестрой. В ее комнатке я даже смеялся, сыпал шутками, врал, что она скоро поправится и мы поедем в Льеж на ярмарку, где так много сладостей и веселых представлений.
Не знаю, что было страшнее: сидеть за мертвым немым столом, где призраком пустовало место Сибиллы, смотреть в безжизненные глаза ее матери или вот так врать ребенку на пороге смерти.
Ребенок, впрочем, быстро повзрослел и не верил ни одному моему слову. Она сама меня подбадривала и благодарила за каждый новый рассказ или байку, называя «мой любимый дядя Пауль». С каждым часом голосок ее делался все слабее, а глазенки видели, кажется, уже не только вонючую свою комнату.
Что мне было делать?
Не мог я сказать этому против воли повзрослевшему младенцу с рыцарской душой: «Скоро ты умрешь», хоть и было это правдой. И отец не мог сказать, а Франсуаза вообще разговаривать перестала.
И я продолжал лгать, а Сибилла, по молчаливому уговору, продолжала делать вид, что верит, фантазируя вместе со мной, как мы повеселимся в Льеже весной. Которую она никогда не увидит.
– Ее больше не тошнит, – сказал как-то Жан, – она поправляется? Жар-то спал!
Я ничего не стал говорить и пошел с ним наверх.
– Привет, папа, привет, дядя Пауль. Хочу сказку, расскажи, как вы с папой взяли в плен короля. – Она одышливо покашливала и сипела. Очень нехорошо сипела.
Я приготовился к очередной байке, ясно понимая, что это, наверное, последняя. Черты ее маленького личика заострились, губ почти не было видно, а большие глаза превратились в огромные озера чуть не с пол-ладони. Лоб под рукой был холоднющий.
Жар спал – это слабо сказано. Так примерно градусов тридцать пять. Организм перестал сопротивляться.
– Отец, отец, – послышался озабоченный крик Филиппа с первого этажа, – лекарь пришел! Мэтр Перпиньяк!
«Какой доктор, – подумал я, – священник нужен».
Вошел классический образчик эскулапа – лет сорока, среднего роста, худой, с орлиным носом и ухоженной бородкой. Движения уверенные, одет дорого, хоть и неброско. Он быстро и сноровисто осмотрел девочку и сказал хорошо поставленным скрипучим голосом, сильно грассируя: