Все оказалось проще пареной репы, до которой столь охочи добрые бюргеры. Не слишком добрые по случаю. Окончание мора было вовсе не при делах, причина и следствие крылись с противоположной стороны истории – в начале поветрия, that’s point, как говорят братья англосаксы по ту сторону пролива и по эту. А шутками здесь даже не пахло.
– Суд! Смерть! Суд! Смерть! Йо-хо-хо! – как заведенная, скандировала толпа. Меня отволокли к ступеням ратуши, надежно схватили сзади за одежду, сунули для понимания серьезности момента еще пару раз, после чего бюргеры расступились, и начался суд.
Импровизация какая-то, честное слово.
Вперед вышли очень почтенные дяденьки и святой отец Ян Якоби – главный кальвинистский заводила в околотке.
– Как будешь оправдываться? – обвинительно указующий перст с. о. Яна воткнулся в побитый абрис моего бюста. Я схаркнул кровь с разбитой губы, проморгался и выдохнул:
– Да в чем?
– Я спрашиваю! – с. о. Ян вовсю самоутверждался. – Кайся, грешник! – Да я бы рад, конечно грешник, только в чем? Я заговорил прямо, безобинячно и нахально, что, может быть, и не лучшей идеей было:
– …Что вам нужно, что я сделал, хотелось бы знать?
– Грешник не раскаивается – ожидал. Объясню по доброте. Ты папист, все знают. Колдун, пришел в город, мор наколдовал, людишек морил! – Вот новость так новость! А храм Артемиды тоже я?
– Тьфу, докажи…те! – Слизняк худосочный.
– Грешнику доказательств? Полно. И почтенный свидетель магии грязной, чертова волхования, гадания, греха лютого, что как стрела летящая и зверь рыкающий, алкающий пожрать кого! – Похоже, заправлял тут Ян Якоби, а дяденьки авторитетно помалкивали и важно кивали, надували щеки и напирали брюхами. – Лучше сам! Кайся! – Вот спасибо, пояснил! Это я уже понял. Не дождешься.
– Я бы послушал, хотя вы уже все решили, или я ошибаюсь?
– Папист дерзит пред гееновыми вратами! Напросился. Слушай и трепещи, кара ибо близко! Папист, раз! Все знают? – Да! Да! Все знали!
– Как приперся, так и мором повеяло, два! Заметили? – О да! Заметили! Хотя между приездом и холерой прорва времени лежала, но это же такие мелочи!
– Трупцов грузил, не заболел ни разу, три! – И это вместо «спасибо за помощь, герр Гульди», подумать только!
– Семью доброго Жана ван Артевельде колдовством заколдовал, черной магией, Люцефера, Асфарота и Азазеля помощью сильной Сибиллу ван Артевельде лечил, пять! – Н-да, считать мы не умеем, зато демонологию выучили отменно. – Как оправдываться будешь, а?
– Слова, слова. А доказательства где? – Да пожалуйста.
– Свидетеля! – Ух ты, недооценил я квалификацию и широту взглядов мэтра Перпиньяка. Он еще и стукач. Мэтра вытолкали вперед, он важно кашлянул, призывая к вниманию, и заграссировал:
– Истинно пгавду говогит святой отец. Сибилла ван Агтевельде была пги смегти, что и было засвидетельствовано мною, уважаемым вгачевателем. Стоящий пгед почтенным собганием гегг Гульди не позволил облегчить стгадания гебенка, посгетством физического насилия выпговодив меня вон, нанеся побои, следы коих вы, почтенные, можете по сей день лицезгеть. Понуждаемый покинуть болящую, я возносил молитвы о бессмегтной душе ее, но Сибилла ван Агтевельде вдгуг нежданно попгавилась, в чем каждый может убедиться. Я свидетельствую, что никакая сила, кгоме пгямого Божественного вмешательства, не могла ее спасти, исключая лишь магические сатанинские пгиемы. – Всем спасибо за внимание. Поклон на четыре стороны. Перпиньяк уносит свое аскетическое тело со следами побоев за спины толпы.
– Вот! Какое вмешательство Бога, когда грешник – папист! Значит, колдовал, как сукин сын! И не кается, дерзит! Кто еще скажет? – Городская демократия в действии.
– Да! – донеслось из толпы. – Сильный, как лошадь, и мечом дерется, как черт! Человек так не сможет, я точно говорю!
– Вина доказана! – торжествующий перст с. о. Яна торжествующе взлетает к торжествующим небесам, знаменуя триумф религиозной юриспруденции.
– Эй, уважаемые, а меня выслушать? – Это лишнее за явностью состава преступления.
– Трепещи! Я доказал, теперь грешник весь ваш. – Реверанс авторитетным дяденькам и толпе.
Дяденьки шептались о чем-то, надо сказать, долго шептались, хотя, может быть, я страдал тогда ситуационной субъективностью. Но не я один, с. о. Ян тоже заметно нервничал, аж подпрыгивал, решительно включился в неслышный спор, который и разрешил в минуту своим ораторским напором.
Эхо доносило до моего слуха недалекое уханье барабана, видно, марш этот тоже был по мою душу.
Я вдруг понял, что допрыгался. И сильно испугала меня эта мысль.
Die Trommel слышался все ближе, и к его задорному бам-ба-ба-бам явственно добавился Pfeifer spill.[87]
Толпа гудела яростными шершнями. Хорошо, что холодно, подумал я, а то бы не поленились наковырять булыжника из мостовых и закидать вашего неудачливого рассказчика безо всяких там «вина доказана».
Как выяснилось после оглашения приговора, вот это было бы очень хорошо.
Вперед важно выступил один из бородатых авторитетных заседателей, или, точнее, застоятелей, и трубным гласом провозгласил, оспаривая громкость у гула толпы и все приближавшегося барабана:
– Приезжий Пауль Гульди, мещанин, признан виновным по следующим обвинениям: колдовство, гадания, черная магия, хиромантия, кабалистика, богохульство, волхование, сатанизм, жертвоприношения, вызывание нечистых духов, элементальная магия, наведение морового поветрия посредством колдовства, отравление колодцев и водоемов, покушение на убийство почтенного мэтра Перпиньяка, шпионаж и проповедь католической ереси, лечебная практика, не сертифицированная городским магистратом и цеховыми мастерами! Повинен смерти!
Это просто какой-то сюрреалистический кошмар!
Меня не покидало ощущение нереальности происходящего, все это просто не могло происходить со мной! Фарс судебного разбирательства, идиотические обвинения – как, скажите на милость, я ухитрялся совмещать проповедь «католической ереси» и сатанинские ритуалы?
Обвинительное выступление святого отца – нечто невообразимое.
Однако приходилось признать взаправдашность здешнего цирка и свое объектное в нем участие. Ветеран битв за империю, капитан схвачен на площади, и очень скоро его будут казнить (стоило ради этого пронзать парсеки пустоты?).
Толпа постепенно прибывала. По брусчатке мела еле заметная поземка, а громадный неф собора безразлично продолжал свое вековое путешествие между городских крыш под сиюминутный аккомпанемент барабана и флейты.
Коллегия пузатая и бородатая, с тощей мачтой с. о. Яна Якоби снова засовещалась. На этот раз совсем недолго – полное согласие и единение. О, если бы я только знал, что именно мне приготовили!
– По настоятельной рекомендации, – все тот же основательный бородач в долгополом шаубе, – авторитетного священника, святого отца Яна Якоби, мы постанавливаем казнить колдуна через сожжение на медленном огне! Приговор привести в исполнение немедленно!
– Йо-хо-хо, – взревела толпа, раздалось, взметнулось и понеслось народное ликование, виновник мора найден и будет сожжен, – йо-хо-хо!
Вот и дождался.
Любекские эпитафические опасения над кострами ростовщиков оказались пророческими, скоро я услышу то самое: «Веселей гори-гори, наемник, йо-хо-хо» или какую-нибудь местную вариацию на тему.
И мне будет все равно, ведь тело будет противно верещать и корчиться от щекотки медленных и слабых язычков костра. И защекочут меня до смерти, я увижу, как отваливается плоть от костей, если глаза раньше не лопнут от жара. И толпа вокруг будет вести свой неистовый брандль[88] с обязательным «йо-хо-хо».
А я им подпою.
И барабан с флейтой, я уверен, включатся, кто же такую забаву пропустит?
Господи, лучше было погибнуть от швейцарской алебарды или под копытами жандармских меринов. Даже медленная смерть от холода в Альпах казалась высшим счастьем. Это же как засыпаешь… а тут… не знаю даже, с чем сравнить. Вам когда-нибудь доводилось обжечь палец? Правда больно? А тут все тело, до мяса! И очень небыстро…
Иисусе, жить-то как хочется!
Народ борзо взялся разбирать леса ратуши на дровишки. Меня по-прежнему держали на ступенях. Кто-то рачительный заорал:
– Вы не ума ли лишились? Не смейте палить рядом со стройкой! В минуту полыхнет! Айда в центр площади, вот сюда!
Ему откликнулся кто-то предусмотрительный:
– Веревка-то, веревка? Нет! Давай, кто-нибудь, сгоняйте за веревкой, его ж вязать надо будет!
Инженерно подкованный некто заключил:
– Столб треба! Потолще столб! К чему вязать собрался, голова?! Вон ту балку вынимай. Пойдет!
На площади воцарилась симфония согласного труда.
Груда дров в середке разрасталась и толстела по мере худения строительных приспособлений. Десяток мужичков покрепче, подбадриваемые сердобольным бабьем (надорвутся, бедненькие!), отволакивали мощную опорную балку от многострадальных лесов.
Как же изматерятся завтра прорабы!
Мимо меня сплошным потоком тек ручей народа с палками и досками. Потом тот самый инженер догадался организовать цепочку, и дело заспорилось. Барабан задавал ритм работе, совсем уже близко задавал.
Праздные ленивцы располагались вокруг, выбирая наиболее выгодные ракурсы.
Святой отец носился по площади и всем мешал: ленивцам – лениться, а трудягам – работать. Это был час его наивысшего триумфа, куда там разным помпеям.
Флейта всплакнула за поворотом на площадь. Барабан отозвался бодрым речитативом.
В поле зрения показалось живописное пятно, трудноразличимое в деталях из-за суетящейся толпы и проклятой близорукости. Какая-то мешанина ярких, вырвиглазных пятен и клякс под дирижерскими взмахами целого пернатого облака. Пятно медленно, но неколебимо рассекало людское копошение.