Наш обожаемый кайзер два раза просить не заставил – турка он люто не любил, да и крестоносная романтика покоя не давала.
И понеслись гонцы по Европе!
Очередной «вечный мир» благословлен папой. Французы (даже) разрешили своим солдатам наниматься для столь богоугодного дела. Сами, правда, в это время продавали пушки и порох туркам и Хайраддину лично, но прищучить их не удавалось, а на нет, как известно, и суда нет.
Мы же накапливали силы. В Испании собиралась огромная армия, и еще одна – в Италии. В мае объединенный флот, водительствуемый несравненным Андреа Дориа, выступал в поход на Тунис.
И я вместе с ним. Тем более что война – лучший способ «пропасть без вести» под шумок, что мне и предстояло проделать.
Как удачно я унес ноги из Антверпена! Слов нету.
Когда Эрих (в самом деле гауптман, подумать только!) выматерил и послал ко всем чертям жаждавших крови бюргеров во главе с ван дер кем-то, пришлось для острастки пальнуть из мушкетов и выставить алебарды.
Связываться побоялись, и наш маленький отряд счастливо дотопал к дому Артевельде на улице Стрелков за пожитками вашего покорного повествователя. Что меня там держало кроме НЗ, записок, меча (который нельзя было терять ни в коем случае, помните про полисталь внеземного происхождения?) и памятного доспеха? Да ничего.
Попрощались с Артевельде. Жан завздыхал, но с нами не ушел, сказал только:
– Нельзя всю жизнь драться, Пауль. Прощай, и да поможет тебе Бог.
Кабан, понятно дело, удивился, это далеко превосходило возможности его фантазии: как так, солдат не идет воевать? Я пояснил:
– Свин ты мой ненаглядный, Жан пулю в живот получил, он не боец больше! – на что Эрих долго бурчал что-то вроде: – Так бы сразу и сказал, а то: «нельзя драться, нельзя драться». Конечно, можно!
Все плавание от устья Шельды до Барселоны, в промежутках между сеансами вербовки в портах, тошнотными спазмами на волнах и попытками выспаться, были заполнены разговорами и разговорчиками.
Как же мало нас осталось!
От той компании, что я застал в 1522 году под Мюнхеном, осталось человек с пятнадцать, вряд ли больше. Старый Йос дошел до Рима и там умер, сразу после успешного штурма. Курт Вассер погиб в пьяной драке с наваррскими наемниками. Рихард Попиус, всему полку известный матершинник и хам, пропал где-то, и от него ни слуху ни духу.
Мои лейтенанты, что участвовали в памятном походе Фрундсберга на Рим, погибли все до одного. Точнее, двое погибли, а Петер Трауб подхватил сифилис и благополучно загнулся. Адам при особе Каспара Фрундсберга стал важный и слишком высоко летает. Его в армии давненько не видели. Конрад Бемельберг – в строю. Кабан в его полку гауптманом.
Вот такой расклад, как говорят картежники.
Армия – мой дом родной, как ни крути.
Попал в полковой лагерь, и уютом пахнуло: пот, грязюка, вонизм выгребных ям, материальная ругань, незатейливые подколки – все мое, родное. История вернулась на круги своя, а точнее, завершила очередной виток спирали. И я вновь оказался на том же месте, откуда начинал дюжину лет назад, только повыше.
Еще бы! Теперь-то я «умелый солдат» как минимум, а тогда был кусок коровьего помета на штанине старших товарищей.
Я изменился – и все вокруг изменилось.
Нет-нет, не подумайте, шуточки и песенки остались прежними. Как прежде, маршировали на плацу ландскнехты, как прежде, надрывались капралы и сыпались удары фельдфебельских алебард на бестолковые спины новобранцев. А вот лиц знакомых почти не увидишь. И знакомый швабский говор нынче то и дело разбавляется чем угодно, от саксонского наречия до голландского, чего в тяжелой пехоте раньше и представить нельзя было.
Одежка осталась самой яркой, но рукава теперь шириной с Ла-Манш, о чем я уже писал, штаны – не штаны теперь, а штанищи, мордатые же ботинки пропали, уступив место гораздо более скромным туфлям с узким квадратным носом.
Мой доспех – роскошная вещь, весь в мелком рифлении с благородной полусферой кирасы – вызывал завистливое цоканье и причмокивание.
Я было задрал нос, но очень быстро понял, что зависть эта имела природу восхищения перед настоящим антикварным шедевром. Больше никто не стремился ходить на войну в рифленой стали, кроме разнообразных ретроградов или стильных модников.
А все мушкеты.
В бытность мою частые ребра замечательно отражали удары клинков и пик, делая ненужным увеличивать толщину пластин. Теперь же тяжелая пуля легко застревала в рифлении и выворачивала лучшие латы наизнанку вместе с владельцем.
Новые германские доспехи все были гладкие, с остроконечными тапулями[92] на кирасах. Итальянцы все сплошь принялись менять пузатые свои латы на яйцевидные конструкции с осиными талиями, тоже гладкие. В армии отныне правил царь Рикошет!
Наклонные листы, причем кирасы в центре доходили до пяти миллиметров, то есть, тьфу, одной пятой дюйма. Я таких толщин ранее и вообразить не мог, на хрена?! А рыцарские шлемы? Весом в пол-наковальни?
Да-а-а. Эпоха мечей уходила стремительно.
– Это ничего, – утешил Кабан, поностальгировав над моей кирасой, – мы ж не с французами воевать идем, с турками, а откуда у турок мушкеты? От легкой пули защитит, не бзди!
Да я как-то и не бздел. После счастливого изъятия моей персоны из Антверпена я даже не знал, чего вообще теперь можно бояться. Отбоялся.
Когда мы добрались до лагеря, начались неожиданные встречи.
Первым я встретил – кого бы вы подумали? Моего крестного отца – оберста Конрада Бемельберга, в точности разыгравшего антверпенскую пантомиму Эриха на тему наседки с непомерным яйцом в яйцекладке или беспросветно какающей мышки. Отзвучали «эй-ге-го», отхлопали чечетку ладони на спинах, вытерлись сопли и слюни с бород, после чего Конрад буркнул:
– И что мне с тобой делать? В фанляйне Эриха рядовым оставить? Позорище! С другой стороны, свободного фанляйна по твоему званию у меня нет. – Он сильно задумался, теребя совсем уже сивую бороду: – Ладно! Зато роты есть свободные! Мы тебя с учетом потери квалификации с понижением зачислим в ротмистры! Будешь служить, пока суть да дело, в Кабанячьем фанляйне, во! Ну, иди сюда, я на тебя погляжу, или пойдем выпьем вообще?
Закономерность и ожидаемость предложения вовсе не подвергли инфляции его приятство. Тем более что в кантине меня ждала еще одна неожиданная встреча.
За столом сидел, мусолил кружку и что-то писал в книжечке, пользуясь утренним светом, мой любезный друг, собутыльник, товарищ и наставник – Адам Райсснер!!!
– Твою мать! – только и сумел сказать ваш покорный. – Твою-то мать так! Конрад, что же ты молчал?!
Пока я распинался и придумывал, как ловчее приступить к телу тыщу лет невиданного задушевника, тело услышало, подняло голову, сыграло ртом и глазами в какающую мышку, после чего мы вознамерились лихо перемахнуть через стол, в результате оба попрали его ботинками и принялись обниматься, разнообразно ругаясь и подвывая.
От радости, конечно, а вы как думали?
– Адам, м-мать, ты откуда здесь? – затянул я обычную песенку после долгой разлуки.
– Ты думал, я пропущу такое модное собрание?! Сливки общества со всей Европы, а я в стороне, да? Хренушки! – Его пальцы очень по-фрундсберговски сплясали перед моим носом танец «нет-нет-нет». – Ты-то сам какими судьбами?
– Случайно, Адам, случайно! Меня, представляешь, хотели сжечь в Антверпене как колдуна, а тут Кабан нагрянул с вербовочным отрядом, ну я и дал деру. – Меня переполняли слова и вопросы, рассказы и еще вопросы. Хотелось столько всего поведать и о стольком узнать, что Бемельберг, опытный со всех сторон, молвил:
– Ага. Я вижу, сегодня мы в должность не вступим. Разгильдяй ты, Гульди. Как был студентом, так и остался, хотя уже в кирасу поди не влезаешь. Хорошо, в честь давнего знакомства слушай мою команду: до утра пить! Чтобы авансом на будущее. Потом дел больно много, некогда языком трепать будет. Исполнять!
– Есть исполнять! – гаркнули мы с Адамом, а Конрад хмыкнул, что намерен возглавить лично.
Вагенбург (защищенный полевой лагерь), как он выглядел в начале XVI века
Да со всей нашей радостью!
– Колду-у-ун, значит. Значит, колду-у-уешь, – протянул Конрад часа через четыре, сидя в отменном кабаке неподалеку от барселонской Аудиенсии. Он катал по лопате своей ручищи бокал подогретого вина и ковырял острейшую местную паэлью. Все мы были уже не вполне того. – Н-н-у, рассказывай, как мы докатились до жизни такой? От честного капитана до поганого сатаниста?
– Па-а-ашел ты, герр оберст, – отбрехивался я, растекшись локтями по столу.
– Докладывай, а то в будку получишь, – посулил Конрад, не изменивший капральские замашки за много лет. А с чего бы ему?
– Да-да, докладывай, – подъехидничал пьяненький Адам из пьяненького угла, – а то в будку получишь.
– И ты тоже па-а-ашел ты. У-у-у-у… чем тут поят? Трусит меня чего-то… Да короткий рассказ. Помните, у нас служил Жан ван Артевельде в мушкетерах? К Павии уж в лейтенантах ходил, шустрый такой парень? Во-о-от… о чем это я? – Несколько минут мы отдали, чтобы точно удостовериться, что все вспомнили Артевельде, а потом – чтобы вернуть румпель разговора на изначальный курс. Меня меж тем понесло, вино местное очень сносило башку, моя уже болталась на одном шарнире:
– Слушайте, словом. Любекские паразиты, с которыми я имел пофехтовать, если можно так сказать, о чем я вам уже в общих чертах имел честь рассказать, словом, я их всех почти убил. То есть убил почти всех, а тех, кого убил, тех насмерть, вдребезги, а одного отпустил, чтобы боялись, значит. А город-то захватили крестьяне, те самые, с которыми я имел пофехтовать и которых я всех почти убил, то есть убил не всех, так что мне из города пришлось линять на хрен, пока меня не нашли и не сделали как с ростовщиками: «Веселей гори-гори, жидяра, йо-хо-хо», в том смысле, чтобы не завалили меня на хрен жестоким и необычным способом, что было бы справедливо, но лично для меня неприемлемо, ведь так? И вот порубал я их и давай из Любека, только пыль столбом, а куда мне? А за месяц до этого у меня бухал дома тот самый Артевельде, которого мы все хорошо помним, и позвал к себе вроде в гости, а то и пожить, вот я и метнулся в Антверпен к Артевельде, ведь тот сам звал, так, – это раз, старый товарищ – это три, то есть два, и вообще, какого черта: звал – получи, вот я и приехал, потому как было больше некуда, а мне ж еще год кочумать, сами понимаете до чего, ага, так, ну вот и приехал я в Антверпен. Там мы торговали ружьями и напивались каждую субботу с Жаном, а потом началась у них холера! Вы не знаете, что это такое, но гадость жуткая типа чумы, только все дрищут, вроде как при дизентерии, но это холера. Я, ясно дело, в похоронную команду, потому что мне все по хрену, ведь я ландскнехт, а людишкам помочь треба. Ну и напомогался, пока дочка Жана Артевельде не подхватила холеру и не стала поми