рать, а тут приходит, сука, доктор Пер-пер-перпиньяк и говорит: давайте ей кровь пускать, а мне, в смысле ему, денег. Я говорю: братишка, какая кровь, пошел на хер, коновал долбаный, и дал ему натуральных звездюлей, всё как мы любим, а девочку вылечил, потому что я не сраный коновал, а имперский гауптман и все умею, причем могу и бесплатно. И звездюлей выписать, и рецепт, значит, вот, понимаете? Ну и она, значит, поправилась, я еще в похоронной горбатился, как черт, туда-сюда, трупов-то немеряно, а мне насрать, натурально, однако… и что вы думаете? Стали на меня гнать, что я колдун, что девочку вылечил и на похоронной не заразился ни разу, хотя какой там «ни разу», там раз заразился – и считай, что уже на том свете. И взялись меня обвинять, что я колдун и еще черт знает что, был там у них один борзый поп-кальвинист, так вот почти под монастырь подвел, когда появился Кабан с вербовщиками и вытащил мою жопу из-под этого дела, за что я ему безмерно благодарен, хотя я и сам не лыком… Своротил пару рыл оглоблей, вломил тому борзому попу, что чуть меня не угробил и не подвел под монастырь, в нюхальце, я про попа говорю, а не про кого еще, хотя и кому еще тоже досталось, в общем, мы утекли. Во-о-от, а я думаю, что вот оно как обернулось, что с козлами этими месяц пахал, землю грыз, а они неблагодарные ублюдки или, как еврейчики в Любеке говорили, «барабухи»… – свои излияния я сопровождал ручной пантомимой типа «театр теней», а также плавным ножным смещением типа медленный танец соло.
Я так довольно долго вещал, совершенно загипнотизировав своих товарищей, а заодно и себя, пока наконец Конрад не захлопал глазами и не сказал, распугав морок:
– Э-э-э… я ничего не понял. Что он говорит?
– Поясню, – ответил Адам, – в Любеке он кого-то убил, сбежал в Антверпен, где его приняли за колдуна, так как он вылечил дочку Жана. Хотели сжечь на костре, а тут Кабан его спас. По-моему, все просто.
В таверне (какая-то очередная испанская «Таррагона», точно не помню) было полно солдатни: ландскнехтов и испанцев, некоторые меня знали и слушали развесив уши.
Реплику Адама – торжество критического разума – встретили овацией.
Далее отдых, повторное врастание, так сказать, в армейскую атмосферу прошло в направлении проблескового сознания. Легко догадаться, что чем дальше, тем короче делались проблески.
Один проблеск был достаточно длинным и нес содержательную составляющую, помимо «ты-меня-уважаешь-я-тебя-уважаю» и тому подобного кала. Не скажу точно, кто ее автор, но идея была высказана.
– Камрады, сегодня у нас… у нас… е-о-о… 22 февраля, во как! А значит, значит… послезавтра 24! – Тонкое наблюдение, что и говорить.
– Н-н-у? – спросили все.
– А еще нынче 1535 год, во как! – Еще одно открытие. Мы уж начали покидать пароксизм ясного сознания, когда некто нас просветил и вообще одернул. Он, оказывается, толковую вещь пытался донести.
– А 1525 год был десять лет назад! Во как! Стало быть, послезавтра… главное не сбиться… будет ровно десять лет с 24 февраля 1525 года! Во как!!!
Мы, конечно, напились, но дата начала пробивать дымовую завесу алкогольных паров. 1525 год 24 февраля… так ведь это же Павия! Павия, друзья и товарищи! Величайшая битва эпохи! Десять лет минуло!
Первым нашелся Райсснер, который развил в меру возможностей бурную активность:
– Так. Ищем ветеранов. Всех, кто выжил и нынче в армии. Испанцев, ландскнехтов, пушкарей, рыцарей, саперов – плевать. Всех. Собираем в кантине вечером 24… и… я не знаю… празднуем! Господи, чуть не прохлопали такую дату!
Не подумайте плохого, мои верные читатели, мы не искали повода, чтобы выпить, это мы могли всегда и безо всякого повода. Но не вспомнить такое побоище мы не могли.
Это невозможно объяснить, но мы помнили, как шли в атаку в составе колоссальной военной машины, которая никогда ранее не собиралась, причем напротив была точно такая же машина. Столкновение было ужасным… забыть такое нельзя. Тем более что над полем реяли настоящие боги войны: Шарль де Бурбон, маркиз Пескара, Шарль де Ланнуа, Антонио де Лейва, Анн де Монморанси, Франциск Валуа, о Фрундсберге я уж и не говорю.
И кто из них пережил эти десять лет? Монморанси и Франциск I, но это враги. А наши все поголовно на том свете. С ними легион простых ландскнехтов. Вот их-то мы и собирались вспомнить – по-простому, по-солдатски.
Домой возвращались уже утром, хоть и затемно. Я шел коренником, подпирая Бемельберга и Адама. Мы гундосили песенку про поход на Рим, ту самую, которая так напугала меня в Любеке.
Выяснилось, что мы трое знаем три разных ее варианта. Конрад ругал нас «сукиными детьми» и «проклятыми жопниками» и клялся, что его учил словам сам автор. Когда разобрались со словами, началась неразбериха с мотивом. Так, преодолевая трудности, мы плелись в лагерь, добиваясь симфонической слаженности. Выходила какофония, но мы честно старались. А ревели вообще отменно громко.
Не понимаю, что еще нужно в музыке? Если душа поет, она должна петь без стеснения! А всякие там фальшиво – нефальшиво, по-моему, придумали зануды и завистники. Ноты какие-то… суета и глупость. Главное – громко чтобы! И слова чтоб за печенки хватали.
– Не отвлекайся, лысый удод! – окликнул меня Конрад, который, ха-ха-ха, обладал образцово прекрасными локонами. – Пой давай!
А отвлекался я не просто так. Ветер раздернул тучи, и я сквозь пелену близорукости, которой алкоголь сообщил непредсказуемое двоение и троение, наблюдал небо. Там было на что посмотреть: моя любимая звезда, обрастая хвостами пламени с разных сторон, проползла чрез горизонт с востока на запад четверть часа назад.
«Как бы тебя назвать», – думал я краешком сознания. Любекская звезда, вроде как Вифлеемская, но рангом пониже, да ведь и я не Христос. Жаль только, трех волхвов с дарами я в Любеке не дождался, пришлось бежать от гнева тамошнего Ирода налегке.
– Ты сбиваешься, родной, – это Адам начеку, – давай вместе: – «Вир коммен цу Триест»…
Сбиваюсь, сбиваюсь, конечно. Трудно не сбиться, если челюсть только что чуть не вышла из зацепления.
Со стороны могло показаться, что я так неудачно зевнул, и это будет правда, но не вся. Я в самом деле зевал, но в пиковом состоянии челюсть замерла и чуть не пошла ниже, уже от изумления. Я, кажется, даже протрезвел: любекско-вифлеемская звезда возвращалась! С северо-запада на юго-восток. Теперь это была совсем большая горсть огня с ноготь большого пальца.
Вот паразиты! Мало им на низкой орбите болтаться, так они прямо на глазах у аборигенов развернулись и поползли в обратную сторону! А тут кое у кого уже и телескопы имеются! Это же элементарные правила: НЕ! ДОПУСКАТЬ! АКТИВНОГО! МАНЕВРИРОВАНИЯ! В ЗОНЕ! ВИДИМОСТИ! ПРИМИТИВНЫХ! ПЛАНЕТ! Что же это за уродцы?
– Да, брат, есть на что посмотреть! – Мой взгляд перехватил Адам. – Я, если хочешь знать, уже который месяц развлекаюсь ночами. Слежу за кометой. Иногда кажется, что их две или даже три, но нет, это одна, но летает как хочет. Потом она надолго исчезла, а теперь вот снова появилась. Я в приметы не верю, но что это такое, убей меня бог, не знаю. И выглядит зловеще. Поневоле станешь суеверным.
– А ну хватит! Поем дальше! И-и-и… «А ля ми презенте аль востра»… – Конрад принялся терзать итальянский припев, уже достаточно истерзанный полуграмотным автором-ландскнехтом.
Как наша братия отпраздновала десять лет Павии, я даже описывать не буду. Легче было рассказать про саму битву, больше порядка. Скажу только, что ветеранов собралось со всего войска человек сто или меньше. Зато потом под шумок набежало народу немеряно. Наш начальник, молодой герцог Альба[93], устрашился и прислал роту испанской пехоты из Барселоны, где держал штаб-квартиру. Решил, что бунт.
Не угадал. И роты временно лишился. Их лейтенант тоже сражался при Павии!
Я пропил за день невероятную для обывателя сумму в двадцать пять гульденов. Согласитесь, копить мне было не с руки. Не с собой же увозить, а так… стоимость очень качественного доспеха за день – в народ! Народ был доволен, я тоже.
Испанских весельчаков возглавлял дон Франциско де Овилла.
Этот высокий молодой человек регулярно забирался на столы и возводил в мутном воздухе сложные лабиринты пространных южных тостов. Я никак не мог вспомнить, где я видел это худое лицо с узкой ленточкой усов. Адам меня просветил:
– При Павии ты его видел.
Я удивился:
– При Павии? Ему сейчас, дай бог, двадцать пять, ты хочешь сказать, что…
– Да-да, ему было при Павии пятнадцать. Он тогда добрался через все поле от де Ланнуа к Фрундсбергу с донесением и смог вернуться обратно.
– А-а-а! А я-то думаю, – включился Конрад, разворачиваясь на скамье всем телом, припечатав столешницу ладонью. – Точно! Как сейчас помню: приковылял в центр баталии к нам с Георгом. Весь порубленный, в шлеме вмятина с кулак, ноги заплетаются, руки дрожат, но стоит прямо. По-нашему едва лопотал, хрен разберешь. Заблевал еще и меня, и Фрундсберга… паразит. Мелкий был, совсем тощий. А теперь гляди – ястреб, прям орел! Э-э-э-й, миляга, тащи сюда свой костлявый испанский зад, есть что вспомнить! – заревел Конрад своим фирменным неподражаемым басом, которому нипочем была пушечная канонада, не то что гул солдатской пирушки.
Так я очно познакомился с доном Франциско.
Попойка массовая всегда раскалывается айсбергами небольших компашек, когда подтаивает основной ледник официальной части. Невозможно, право слово, бухать в три сотни жал одновременно. Десять – куда ни шло, хотя тоже сложновато.
И начали мы постепенно расползаться маленькими группками. А куда солдаты, особенно офицеры, любят идти после доброй пьянки? Конечно же, к артисткам! В номера!
Варианта было два: бордель или натурально артистки из рыночного театра. Бордель отвергли с ходу, ибо опасались разных нехороших болезней амурного свойства. Кроме того, все, кто меня знал поближе, помнили, что шлюх я на дух не переношу. А так как платил за все я… Словом, направились к рынку.