На этот раз все было по-другому. По-настоящему, хотя я понятия не имею, как это «по-настоящему» бывает. Никакой игры, никакого театра. Не знаю до сих пор, что случилось, но это произошло. Безо всяких предисловий и смешных ритуалов. Слияние. Четыре глаза стали двумя, два взгляда – одним, а мозг разлетелся мириадами сияющих солнц, чтобы собраться воедино, не принадлежа более мне, не принадлежа более ей. Единой судорогой свело наши руки, а легкие задышали одним воздухом. Секунда растянулась в вечность, а вечность коллапсировала в сингулярность секунды. Короткий миг длиной в жизнь, когда моя жизнь стала ее, а ее – моей.
Я увидел все и мало что понял, ведь чужая душа – потемки, но я дышал пряными травами андалузских полей, скакал без седла нагой в пене прибоя, спал, укрывшись звездами, трясся в кибитке, прятался от озверевшей испанской солдатни с кровавыми мечами и кровавыми глазами, видел десятки рынков и балаганов, видел любовь десятков мужчин, а напоследок мелькнуло передо мной смутно знакомое, узкое, сильное лицо с черными усами и коротким ежиком черных волос.
Я взял ее жизнь, а она взяла мою. Зеленые зарницы моего неба, мой остров, гулкие аудитории академии, шальные красавицы, увенчанные диадемой с именем Гелиан, вечный дрейф созвездий, стартующие крейсера, грозный марш штурмовой пехоты в тяжелых скафандрах, непрекращающаяся юность и бездонные глаза альвов, дурманящее зазеркалье подпространвенного прыжка, и самое главное: могучий ствол бессмертного Ясеня, буквально подпирающий небосвод.
Это страшно, когда чужая душа и жизнь за мгновение наполняет сосуд твоего тела.
Я испугался.
Что же говорить о цыганочке, за секунду познавшей целый мир, который оказался больше всего, что она даже приблизительно могла вообразить? Мы оба умерли. И воскресли, сплетаясь в бесстыдных объятиях. Стыдиться нам было более нечего, мы стали не любовниками, даже не родственниками, не братом и сестрой, не мужем и женой, а одним телом.
Мы любили друг друга так, что скрипели ветхие стены, тела наши содрогались от страха и нового, неизведанного восторга. Не каждый день такое случается, что мы изведали. Народившиеся чувства, настоящая буря чувств требовала выхода и разрядки, а мы и не сопротивлялись. Какое там!
Я не мальчик, к сожалению, не мальчик, причем давно. Но! Сотни и сотни ночей не значили ничего, я только тогда понял, что такое настоящая любовь и страсть, вспышка сверхновой и рождение черной дыры, черт возьми, только в эту ночь я превратился в мужчину по-настоящему, хотя кто бы мог подумать.
То же с моей желанной. Ко мне она пришла опытной воительницей на фронтах отношений. И словно в первый раз оказалась с мужчиной – парадокс! В тысячу раз приятнее, что счастливым парадоксом оказался ваш скромный рассказчик.
Я привык раз за разом взбираться на плато любви и заводить туда свою подругу, чтобы потом вместе сорваться в пропасть. По многу раз, каждый новый забираясь все выше.
Тогда все сложилось иначе. Никакого пологого восхождения, никаких горных троп, никакого любовного альпинизма. Моментальный взлет выше любых горных пиков, судорожное парение в сияющей заоблачной вышине и ярчайший стратосферный взрыв гигатонной мощности, всего один, но непередаваемо долгий, сокрушительный, испаряющий сталь, плоть, землю и даже само время.
Потом мы лежали, обнявшись, лицам к лицу на сундуке, мягко целовали глаза и губы, старались унять дрожь рук, лаская наши тела, внезапно оказавшиеся знакомыми до подробностей дактилоскопических.
Мы говорили что-то, кажется, даже более глупое, чем обычный лепет после одновременного оргазма. Дурацкие, но уместные вопросы вроде «тебе понравилось» и прочее были отброшены, так как испытанное наслаждение находилось далеко за пределами доступной терминологии.
Я не мог сказать обязательное «какая же ты красивая», а она – «как же ты хорош» за полным бессилием этих слов. Осталась полная чушь, без которой можно бы и обойтись, но без которой обойтись часто невозможно. Не знаю, сколько мы так лежали, согревая друг друга, медленно паря над грешной землей, не спеша покинуть покоренную и покорившую высь.
Под конец я сказал:
– Меня зовут Пауль Гульди. – Ведь даже головокружение не должно препятствовать вежливости. – А как зовут вас?
Девушка громко и заливисто рассмеялась, откинувшись всем телом, позволив еще раз лицезреть совершенную тяжесть ее груди, после чего щелкнула меня по носу и ответила:
– Меня зовут Зарайда. Для тебя – Зара, и можно на ты, дурачок! – После чего подарила долгий чарующий поцелуй.
Вот так мы и познакомились. Настоящая ведьма, которую боялся весь цыганский табор и не только (в смысле не только боялся и не только табор), и я – ландскнехт его величества, пришедший наниматься на службу из чужедальних далей.
Что было дальше? Дальше, как и обещано названием главки, была любовь. Зима умерла, родилась жаркая испанская весна, и любовь наша расцвела буйными цветами.
«Гадалка» Микеланджело да Караваджо (ок. 1595 года)
Черт возьми, товарищи перестали узнавать своего боевого друга, брата-бойца и так далее. На службу я не задвинул, конечно нет. Но попойки регулярно пропускал, манкировал карточной игрой и игрой в кости. Служба днем, а затем… очаровательный домик за городскими стенами, что я, плюнув на рачительность, купил. И Зара, Зара, Зара. И еще тысячу раз она.
Как я раньше обходился и вообще жил без этой чудесной девушки и без настоящей любви? Я понимал, да и она тоже, что такой силы огонь не сможет гореть долго, тем более что назначенный на май поход неумолимо приближался, выставляя естественную границу нашего недолгого рая. Тема эта была под запретом. О скором расставании мы почти не разговаривали и не строили планов, хотя я сам себе иногда клялся насрать на все и вернуться из Туниса с победоносным флотом императора, навсегда поселившись под этим ласковым солнцем.
А что, в самом деле? Денег мне бы точно хватило, тем более если продать мой чудный доспех. Открыл бы школу фехтования, как в Любеке, и осел бы… Во сне я уже видел счастливое гнездо с кучей детишек, плющом на окнах и моей цыганской колдуньей. Мечта? Быть может, но ради чего мы живем, если не мечтать? Впервые за всю сознательную жизнь я не задумывался над завтрашним днем, наслаждаясь вечным сегодня и сию секунду.
За короткий месяц март Испания превратилась в мой дом, без дураков, как говорится. Служба стала работой, на которой я проводил много времени, соратники превратились в простых коллег, а несколько сотен камней на деревянных перекрытиях – в Дом с большой буквы. Ведь там меня ждала та, чье имя звучало музыкой: Зарайда, Зара, Зарушка.
Она, кстати, ждала не всегда. Ни о чем не предупреждая, Зара пропадала на день-два каждую неделю. Я в меру переживал. Ревность? Ни в коем случае. Кто сказал, что ревность непременный атрибут любви? Ха-ха-ха, я много читал в прошлые годы, рыцарская культура однозначно отрицала ревность, клеймя ее как самое низкое, что может испытывать влюбленный. Вспомните «Фламенку»[94]. Я вовсе не собирался превращаться в унылого дрочилу Арчимбаута, сожженного ревностью к его Фламенке. Как представлю:
И на себя в безумной злобе,
В жару дрожит он и в ознобе,
Рвет волосы, кусает губы,
Бьет по щекам, сжимает зубы…
Кошмар, правда? А ведь:
Следить за дамой – зряшний труд,
Коль не свести ее в тюрьму,
Куда нет хода никому,
Лишь господину или стражу,
Тогда предотвратишь покражу.
Вот это правда, и ревновать бесполезно. А если отдашься этой мстительной стерве, тогда рискуешь остаться в дураках и превратиться в нечто подобное:
Увы! Ты скорбен, зол, угрюм,
А сердце от любви горит,
Взлохмачен, шелудив, небрит.
Твоей щетине безобразной
Фламенка предпочла бы грязный
Хвост белки или терна ветки.
Ну уж дудочки, верно?
Вы скажете, что этот роман написан двести лет назад, и будете правы. Скажете, что настоящее рыцарство умерло, и это тоже правда. Но ведь ландскнехты себя частенько величали рыцарями, а я ландскнехт… Теперь влюбленный, и ведет меня по жизни Амор – ироничный, веселый, строгий и заботливый владыка влюбленных. Такая вот приятная для меня эклектика.
Вот черт, что-то я на патетику сбился! Но таково было мое состояние в те счастливые дни, я просто пытаюсь в меру сил передать мое состояние, далекое от боеспособной бдительности.
На мир ваш неумелый повествователь смотрел тогда через огромные розовые очки, которые нацепили мне на нос властные руки поднебесья. Причем на одной линзе было написано большими буквами «Люблю», а на другой «Хочу», и соединялись они дужкой в виде недвусмысленного знака «Х» – умножить. А вы говорите «ревность», хотя вы вроде бы ничего и не говорили.
Как показало время, я вновь ошибался, и ревновать было к кому. Тем более что с той стороны генератор ревности работал с гудением, аж искрился.
Я вряд ли сумею ловко описать наш с Зарой роман. В рисовании жарких постельных сцен не силен, а опускаться до дорожного дамского чтива – увольте. Кому интересно узнать, сколько раз и в каких позах мы бились на половых фронтах? Уверен, что кому-то интересно, но фигушки – это наше и только наше. Я помню каждое объятие, каждый поцелуй, каждое движение тел и не расскажу. Вот такой я гад, собственник и жадина.
Или рассказать, ведь рассказ играет на устах и на кончике пера? Бог знает, как получится.
Она очень мало разговаривала. В основном я – монологом. Мы любили поехать на берег моря на лошадках. Зара с конем делала что хотела, не трогая поводьев и не надевая седла. Я только сзади пыхтел, догонял. Ну пехота я, пехота!
Скачка в прибое, а потом любовь до упаду. Первый раз не повторялся больше никогда, и мы смогли проявить ненасытность во всю широту наших не узких натур. Чего мы только не вытворяли! Впрочем, самые целомудренные наслаждения с Зарой были жарче любого разнузданного разврата, которого полной чашей испито было в прошлые годы.