Совершенные перемещения, совершенная техника, совершенная сталь, которая раз за разом била в мое оружие, заставляя поднимать его, потом сверкал очередной выпад фейерверком колючих, острых брызг, несших боль и смерть.
Франциско атаковал в лицо уколом, я закрылся дагой и рванул меч вдоль его руки. Поворот кисти на дюйм отвел угрозу, а следующий поворот полоснул в колено, так что я едва успел уйти сменой стойки. А испанец все наседал, не разрывая постоянной музыки звенящих мечей. Укол, еще один, еще и еще. Атака в шею и длинный выпад с правой, его дага и моя сталкиваются гардами, на пядь не дойдя до вожделенного сердца.
Я все еще жив.
Это была долгая схватка. Самая долгая из виденных мною.
Обычно такого темпа хватает секунд на десять, и один уже захлебывается кровью. В глазах врага я прочел явственное удивление и даже восторг. Но никакой пощады. Он тянул упрямой нитью бледные губы, все разгоняя выверенный механизм смерти.
Ваш неумелый повествователь оказался, к счастью, гораздо более умелым бойцом. Я продолжал уворачиваться, рубить и колоть, мерзко потея предательской винной жижей. Мой визави был совершенно трезв и свеж, как огурец первого урожая.
В очередной раз уходя из капкана намерений, воплощенных смертельными траекториями, я вынужденно размахнулся и крепко вдарил в основание толедского клинка.
Длинная шпага длинно завибрировала, едва не вырвавшись из неприятельской руки, но тренированная цепкость победила, а я воспользовался моментом и вывернулся из боя.
Мы вновь принялись кружить грифонами. Пора было что-то менять, еще одного такого схода я могу не сдюжить. Неожиданный секундный успех подсказал новый путь.
Я нападал, намеренно широко замахиваясь, что есть мочи избивал батманами узкую шпагу. Она дрожала под дождем ударов, что давало мне определенные шансы. Правильность фехтования с таким противником таким оружием в противном случае неминуемо привела бы к летальному финалу.
Франциско не показал удивления, хотя блаженство с его лица определенно исчезло – что-что, а бить я умел сильно. Он пытался наказать размашистые удары уколом в руку, но дага моя неизменно оказывалась настороже.
Пару раз я почти достал испанца!
Но его проклятые ноги каждый раз выделывали спасительные па невозможной скорости и точности. Зрители наши благодарно ахали при каждом красивом, с их точки зрения, выпаде, а я ничего красивого в происходящем не находил. Опасная ненужная игра ошалевших от любви дураков.
Выпало рубить, и я рубил в голову, так что клинки сплелись в квинте. Отработанный перевод вращением кисти снизу в высокую приму, под руку Франциско обратной стороной оружия. Будь проклята его дага! Получи же в голень, сын испанской шлюхи! Будь проклята твоя реакция и твоя блестящая секунда, которой ты отбил удар.
Я здорово наседал. Новая тактика приносила дивиденды в виде центра полянки, перманентного отступления врага и восхищенного улюлюканья публики. Даже доктор наш изволил прийти в себя. Однако я зарвался – и поплатился. Новый каскад шагов, батманов, кинжальных финтов, породивших почти симфоническое журчание стального перезвона, – и выпад! Сияющий момент истины, когда я смог пройти на дистанцию еще раз!
Удар восходящий, косой дугой в скулу, клинки скрежещут в высокой импровизированной секунде, моя дага подбивает шпагу Овиллы вверх, а меч летит полукругом стальной смерти в бок, поперек живота, молоть ребра и мочалить кишки…
Летит?
Никуда он не летит. Испанец, оскалившись, довернул шпагу, и мое оружие оказалось в недолгом плену его широкой гарды, сбившей хищный полет. Ну а дага его нырнула прямо под воздетую левую, которой я так ловко развивал атаку.
Время встало. Жуткий дырокол тягуче тянулся к груди, скрывавшей до поры бестрепетный трепет моего трепетного сердца.
Дырокол алкал применения по назначению, а я понимал, что защититься мне нечем и что даже испанца я с собой в могилу не уволоку, – атака иссякла, я попался. Дага вдруг показалась очень, очень острой, а ведь так и не скажешь.
А я вдруг невероятно захотел пожить еще чуть-чуть. И когда время сорвалось в обыденность бешеной скачки, а кинжал вонзился, раздирая плоть, я резко развернул корпус, так что железный хищник смог всего лишь лизнуть вожделенной влаги, вспрыснув клубившуюся пыль первой кровью, а меня – косым шрамом под левым соском. Впрочем, про шрам я погорячился, для этого еще требуется выжить.
Франциско с торжествующим хриплым ревом занес шпагу, а я подло, но очень сильно пнул его ногой в живот, хотя норовил, конечно же, поразить его нежные яички. Не попал, но учитывая ситуацию – неплохо.
Мой нетяжелый оппонент отлетел, а я, окутанный пылью и звенящим молчанием зрителей, прыгнул вперед, совершенно открывшись в плечевом замахе. Умелый противник, презрев боль в отбитом нутре, вытянулся уколом, который, учитывая совокупную встречную скорость, должен был превратить меня в экспонат гербария.
Размечтался.
Кинжал увел его шпагу в сторону, а я, хэкнув по-фрундсберговски, обрушил жуткой силы удар на благородный череп дона. Тут и конец бы ему. Он успел, скрючившись, поднять оружие в корявую шестую защиту, он же парад ин секста, так что меч, вместо того чтобы завязнуть в районе диафрагмы, всего лишь стесал ему кусок скальпа.
Франциско скакнул назад, издавая упоительные сосущие звуки боли, и умудрился зацепить меня кончиком клинка в правое бедро. Штанина незамедлительно заалела. Не знаю, как ему это все удалось. Недаром, видать, первая шпага Испании.
Не ведаю, чем бы это все обернулось, но на сцену выступили новые персонажи.
– А ну стоять, сучье семя! – раздалось над поляной, так что мы разом замерли и даже сделались чуть ниже ростом.
– В рот вам фунт печенья и бочку пива в жопу! Что вы, мать вашу, устроили возле моего любимого лагеря?! Я вам глазья на очки натяну, голубятня ваша хата! Указы не про вас писаны, мамино несчастье?! Я вас, блядей, спрашиваю?!
Конрад Бемельберг, мой родной душевный друг и старший товарищ – прошу любить и жаловать. Во главе десятка алебардистов, где тоже сплошь знакомые лица.
– Та-а-ак, кто тут у нас? – протянул он и издевательски засюсюкал: – Гу-у-у-льди, герой-любовник, как и было докладено. То есть доложено. О! Дон Франциско, – насмешливый поясной поклон.
– Н-н-у? Куда изволите вас расцеловать, голуби сизокрылые? Ты мне не кукарекай, павлин испанский! – Это в сторону де Овиллы, который как раз, вскинувшись, собрался напомнить о недопустимом тоне обращения к родовитому дворянину. – Накукарекаешься на виселице! Я тут с тобой плясать не намерен, я не умею. Я те сразу рыло сворочу, ты понял?!
Дон понял. Конрад умеет быть чертовски убедительным. Он прохаживался мимо нас, пугал карами и нехорошо ругался. Заслуженно, надо сказать. Интересно, кто у нас такой предусмотрительный?
– И скажите спасибо Герхарду, он тут у вас один еще мозги не пропил, – продолжал меж тем Бемельберг, разрешая сомнения. Я-то удивлялся, почему за доктором побежали трое, а вернулись только двое. Вот в чем дело. Ну что же. Заслужил Герхард по мордасам за стукачество и кувшин лучшего пойла за разумность. Не премину. Хотя, по зрелом размышлении, обойдемся пойлом.
– Что же мне с вами делать, паразиты? Неплохо бы вздернуть всю веселую компанию, за пособничество. Очень соблазнительно! А главное, поучительно. Только вот не хватало лишить армию разом толкового командира и лучшего бойца, черт. – Конрад занял геометрический центр арены, покачиваясь на каблуках, и заложил широкие ладони за пояс. Лицо, прошу заметить, имел злое и глумливое.
– На первый раз прощаю. Вы мне, мля, до конца жизни оба проставляться будете. И напоследок: вам что, баб вокруг мало?! Р-р-р-азойдись! Федерико, почини их сиятельство, а ты, Гульди, ко мне в шатер, ко мне, я сказал! Рысью, марш!
Вот так все удачненько обернулось. Могло быть хуже.
Сначала мы рассказывали сказки для публичного пользования, что, мол, я порезался по пьяни, возвращаясь из кабака, а Франциско врал, что упал с лошади. Ровно через час о дуэли гудел весь лагерь и вся Барселона, а профос нехорошо косил глазом. Но поделать ничего не мог. Каждому несчастному случаю нашлось по две дюжины свидетелей.
А дуэль… Какая дуэль, вы о чем, собственно?
На следующий день мы оба, я и дон Франциско, обтекали пред очами Зарайды, сделавшейся на редкость говорливой. Она приволокла нас по очереди к моему домику и принялась костерить по-испански, так что Бемельберг обзавидовался бы.
– Щенки! Мальчишки! Что вытворили, а?! Гульди – пьяница! Пиво вместо мозга! Ты постарше, мог поумнее быть, а?! Скотина! Чуть не угробил мальчика! А ты чем думал, кретин! Что ты себе позволяешь?! Я тебе что – вещь?! Мог спросить сперва, я бы тебе ответила! Я бы тебе пальцы переломала, вдруг поумнеешь! Hiho de peruenta puta, cabron![97]
Она довольно долго ругалась, топала ножками и кидалась утварью, мы даже заработали по три увесистых пощечины. Рука у Зары была ой-ой-ой, в ушах моих потом полчаса звенело, левая скула налилась лиловым, а у дона открылась рана и потекла кровь. Потом она сменила тон, всплакнула, как умеют только любимые женщины, очень жалостливо. Наново перевязала испанца и принялась уговаривать.
– Мальчики, ну что вы как маленькие! Я вас вообще не понимаю! Бросьте эти игры, я вас обоих люблю. Очень сильно. Обоих. Правда, мальчики. Вы же такие хорошие, добрые, умные, что взъелись друг на дружку? Вам что, мало? Кто хоть раз недовольный уходил? Можно подумать, что я малая девочка, что у меня до вас мужчин не было. Ха! Наказаны оба, дуралеи. Я теперь сама решаю, когда, куда и с кем. Чтоб не смели за мной хвостом ходить. Сама приду, если захочу. Когда захочу. И если увижу хоть один косой взгляд… все. Отлучу от тела навсегда. Локти кусать будете. После меня у вас ни на одну девку не поднимется, слово мое крепкое, вы знаете. Ну иди сюда, глупенький.
Она как-то очень по-матерински обняла и погладила Франциско, а потом поцеловала, совсем не по-матерински. Испанец был ни жив ни мертв, очень бледен. Насупленость его и настороженность под словами, глазами, губами Зары разгладилась