Выпили. Покушали. Снова выпили. Поорали песен. Устроили дикие пляски. Камрад Шайсе едва не вывалился за борт. Выстроились в ряд и пугали голыми задницами товарищей на соседних кораблях. Кидались прошлогодними яблоками в аналогичные задницы над чужими бортами. Ссали строем в море. Капитан Джузеппе внезапно обиделся, сказав, что так мы оскорбляем морских богов. Задабривали морских богов швырянием объедков и винным душем. Дельфины сожрали объедки, и Джузеппе увидел в этом явный знак благоволения, после чего мы напились уже по-настоящему. Пара моих новобранцев подрались с испанцами. Разняли. Помирились. Выпили за дружбу. Блевали за борт.
Словом, нормальная военная гулянка.
Хорошо хоть сознательные вахтенные несли службу и не предались соблазну. Завистливо цокая языками и неодобрительно покачивая чернявыми головами, они мужественно вели судно посредством сложной комбинации парусов и кальдерштока[106].
Флот шел на Африку, а мы устроились спать, и скоро под кострами звезд раздалась мощная храповая разноголосица.
Я неумолимо проваливался в беспамятство, рядом посапывал дон Франциско. Так кончилась ночь, и начался новый день.
С самого утра, пока похмельные матросики прибирали судно, я слонялся по палубе, отлавливал бойцов и заставлял чистить оружие и ремонтировать ремни на доспехах. Де Овилла был занят примерно тем же. Иногда мы сталкивались, и он дарил мне чрезвычайно интригующие взгляды. Что бы все это могло значить?
«Не приставал ли я к нему во сне?»
Чушь! Отставить! Мы тут на службе!
Садилось солнце, наступала ночь очередного дня. Я тупо пялился на закат и ни о чем не думал. Вымотался, честно говоря, за день. Не знаю отчего, но нешутейно устал.
Наилучшее место для отдыха и поглощения пользительного морского воздуха находилось на баке, который я и оккупировал, вальяжно привалясь к фальшборту. Солнышко дарило миру последние на сегодня сполохи, неумолимо погружаясь в багровеющий горизонт. И с чего я додумался в свое время сравнить ласковое светило с пауком? Я положительно отношусь к паукам, они мух и комаров поедают, но сравнение априори неверное, оскорбительное даже.
Хорошо-о-о-о-о-то как…
Наслаждался я относительным уединением не очень долго. А может быть, и долго, не помню. Потом я заметил, что рядом стоит дон Франциско и занимается тем же самым.
Некоторое время мы стояли молча и впитывали неповторимые флюиды безбрежного морского заката. Через некоторое время, совсем, надо сказать, небольшое, молчание сделалось неловким.
Бывает такое, вы знаете, стоит человек и помалкивает, совершенно наедине с собой. Подходит другой, и если они знакомы, совместное присутствие само собой образовывает из двух разных человек компанию. А молчать в компании долго невозможно – неосознанные культурные табу срабатывают. Вот почему, скажите, два друга-приятеля, оказавшись рядом, не могут совместно помолчать? Не знаю. Я вот не могу.
– Вечер добрый.
– Buenos noches, ага.
Не то чтобы мне хотелось избавиться от испанца, но о чем говорить на фоне вечности, было решительно неясно. А говорить что-то было надо. Я положил локти на фальшборт, сделал себе участливое лицо и начал нести дежурную вежливую чушь.
– Раненых у тебя, я слышал, немного?
– Немного.
– Все в порядке? Промыли, перевязали? Сам знаешь, царапина тоже бывает смертельной.
– Все хорошо. Ты как будто не знаешь.
– Я просто спросил. Нам еще до-о-о-лго воевать вместе. Считай это профессиональным интересом.
– Послушай, корабль не так велик, друг мой. Ты сам прекрасно знаешь, что и как с ранеными. Твои ребята точно так рядышком обретаются и получают точно такой уход. Обязательно говорить ни о чем?
Ну знаете… Какой требовательный.
Ваш верный рассказчик перестал лепить из физиономии маску благожелательности, повернулся к испанцу, оставив левый локоть подпирать планширь, а правый поместив в уютную развилку между рукоятью кинжала и собственным боком. Точно такую же позицию занял Франциско. Весь облик его говорил о продолжительной и серьезной беседе.
Я откашлялся.
– Говорить ни о чем я сам не люблю. Ты тоже? Ну тогда начинай говорить о чем-нибудь. – Прозвучало немного агрессивно, но, в конце концов, я к разговору его не приглашал. Де Овилла помялся, поковырял пальцем обшивку борта. Размышлял, видимо, обижаться или нет. Не обиделся.
– Послушай, Пауль. Ты человек опытный. Много повидавший. Хочу знать твое мнение: зачем это все? Что мы делаем? К чему?
Начина-а-а-ется…
– А ты не в курсе? Идем в Тунис, будем бить турок. – Отшутиться не вышло.
– Я не о том.
– А о чем?
– О том, что в мире творится. – В ответ я собрался сказать что-то вроде «мир слишком большой, о себе подумай», но Франциско оказался настойчив. – Империя наша… с одной стороны католики, с другой – лютеране и иже с ними. Я – католик. Был и буду. Лютеране – язва. Но разве за это их стоит убивать?
– Так. А что ты предлагаешь?
– Погоди. Не о них одних речь, хотя и о них тоже. Ты самолично гонял восставших крестьян. Они у вас все поголовно лютеране-кальвинисты-мюнцериты, черт ногу сломит. Я искоренял в Испании моранов. Тоже ничего хорошего. Да и мы оказались… А еще католики называемся. А зачем? За что? За что мы с тобой людей убивали десятками, а если наши потери счесть, так и сотнями? Они молятся по-другому, да. Верят неправильно? Возможно. Так это же дело-то внутреннее! Духовное! У каждого свое! Не нам судить! И уж точно не резать и не сжигать. Тем более что сами-то мы ой как не ангелы.
Палуба уверенно ныряла вверх-вниз, широкие скулы корабля медленно резали податливую водную ткань, снасти скрипели, море вздыхало на разные лады, солнышко казало из-за горизонта последний на сегодня свет, а мы решали великие проблемы мировой истории.
– Что скажешь, Пауль? – Де Овилла – весь воплощение вопроса. Похоже, наболело по-настоящему.
– Послушай, какие-то мысли у тебя для верного католика и христианского воина пораженческие.
– Правда. Я уже говорил, что не могу так больше! Полжизни в крови и грязи. Молюсь, мессу наизусть, исповедь, причастие… а в душе – пустыня. Чем мы лучше лютеран? За что убиваем? И евреев этих несчастных… Они просто другие, не хуже нас, так пусть будут! Мы сами по себе, они сами по себе. За что воевать? Разве вот это вот различие стоит смерти? И ведь Лютер-то, положа руку на сердце, не так уж и не прав! И Мюнцер ваш бесноватый тоже. Христос проповедовал служение и веру, а наши попы только с жиру не лопаются. Кругом золото, парча, бархат… Кажется иногда, что это не церковь… домовина это. Внутри – вонь, тлен и разложение. А мы маршируем по земельке и земельку кровушкой поливаем. За эту самую домовину. Ведь не Христу я служу своим мечом!
Ну ладно. Сам напросился.
– Франко, я сейчас скажу тебе несколько неприятных вещей. Как я это вижу. Ты послушай, если я не прав – поправь. Хорошо?
Испанец подобрался, совсем как перед боем, замер, покусал нервически усы и кивнул, вроде как соглашаясь. И я начал под аккомпанемент волн и ветра.
– Ты католик. Настоящий, верный, по рождению и по духу. Ты плоть от плоти католической церкви. Так?
– Так. А ты?
– Я… Мне легче, я на это могу со стороны взглянуть, почему – не спрашивай, я не смогу объяснить. Читал очень много. А ты изнутри. И страдаешь поэтому вместе с церковью. Ведь не думаешь, что ты такой особенный?
– Куда уж мне.
– Согласен? Хорошо. Слушай же неприятные вещи, как я и обещал.
И меня понесло. Взобрался на кафедру. Реликтовое эхо академического прошлого.
– Церковь была единой изначально. Апостолы и семь Вселенских соборов определили жизнь церковную, догматы и Символ Веры, на Святом Писании основанные.
– А как же Иисус? Учение-то его.
– Учение… Иисус не только и не столько учить прибыл. Сын Бога воплотился затем, чтобы смертью искупить первый грех. И учение его – не добрые вести из Иерусалима, а Жертва. Так, не перебивай, я потеряю нить…
– Прости, продолжай. Ты остановился на неприятном. Весь внимание.
– Да. В девятом веке, как ты помнишь, случился раскол, Запад отделился от Востока. Папа провозгласил себя главой Церкви, а Византия не согласилась. Мы называем их схизматиками и еретиками. А правда в том, что мы, католики, настоящие схизматики и еретики. Дослушай! – прервал я мгновенно ощетинившегося Франциско.
– Никакой религиозной догматики, одни факты. Папа римский никогда не был главой Церкви, как не было никогда старшего над апостолами. Глава Церкви один – Бог. Он вечный первосвященник, он тело Церкви, и никто иной. Читаем Евангелие. Любое, например Матфея: «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель – Христос, вы же все – братья; и отцом не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на Небесах». Вроде правильно процитировал?
– Все точно. Евангелие от Матфея, глава двадцать третья, стих восьмой. – Мне бы память испанца! И как у него в голове все эти номера удерживаются!? Франциско не выдержал и встрял с репликой:
– А как же апостол Петр? Христос сказал ему сам: «Ты – Петр[107], и на камне сем Я создам Церковь мою, и врата адовы не одолеют ее», – от Матфея, глава шестнадцатая, стих восемнадцать–девятнадцать.
– А что Иоанн Златоуст говорит по этому поводу, помнишь? «На камне сем Я создам Церковь мою, то есть на вере исповедания. А в чем исповедание апостолов? Вот оно: Ты есть Христос, сын Бога Живого». Кстати, Петр, скорее всего, не был римским епископом, иначе зачем ему было писать все эти бесконечные послания «к римлянам»? А папа римский на всех соборах рассматривался только как один из епископов. Один из. Не глава. И председательствовали на соборах всегда самые разные люди, даже один раз вполне светский император Константин. Так что главенство папы – позднейшее изобретение. Это исторический факт. Никак не обоснованное, идущее вразрез и с проповед