«Господи, жить!»
А потом все кончилось, и дон Франциско нырнул очень глубоко, кувыркаясь в потоке своей памяти.
Вынырнул он под стенами Туниса. Боли больше не было. Осталась невообразимая легкость невесомого тела. Звуки, даже самые звонкие, меднотазные, казались мягкими и приглушенными. Смерти тоже не было. Сотни людей, которые опрокидывались пулями и стрелами, раздираемые пушечными ядрами, горящие в потоках масла со стен, – все они просто скидывали надоевшее платье плоти. Дон Франциско теперь знал это со всей достоверностью.
Немного беспокоила полная невозможность хоть как-то повлиять на собственные перемещения. Даже головы не повернуть, будто его прицепили к какому-то мужику, и теперь он летает вокруг, то спереди, то сбоку, то сзади. Не сразу до испанца дошло, что этот мужик – он сам.
Вот он стоит во главе конного эскадрона. Вдали дым и грохот (такой мягкий и почти музыкальный для нынешнего варианта слуха). Уже больше часа пехота и саперы лезут в бреши, растаскивают завалы, сбивают защитников мушкетными раскатами… и раз за разом откатываются. И вновь штурмуют.
Франциско вспомнилось, как было неприятно, можно даже сказать, мучительно сидеть статуей в седле все это бесконечное время. Ноги затекали в стременах, горжет все заметнее угнетал плечи, а кираса продавила-таки стеганый вамс на талии.
«Так и до пролежней недолго».
Новый де Овилла никакого дискомфорта не испытывал. Время не играло никакой роли – полуторачасовое сидение сжалось в секунду и растянулось в вечность. Этот занятный эффект увлекал его не меньше, чем происходящее на поле, хотя наблюдать за самим собой оказалось весьма интересно и даже забавно.
Он одновременно находил себя во всех точках времени. Он видел сражение и своих, пока еще праздных, бойцов и как сторонний наблюдатель, и как тот парень, что исходил по́том в раззолоченной броне, заклейменной тремя отпечатками лапок калатаюдских голубей.[108]
Чего они дожидались? Испанец прекрасно представлял варианты. Или саперы очистят достаточно широкую брешь, или пехота умудрится отпереть ворота, тогда стальной вал конницы ворвется на улочки, давя и сметая все на своем пути. Быть может, враг решится на вылазку из какой-нибудь неприметной щели – тогда конница готова встретить его в поле.
Может, придется спешиться, отбросить копья и подпереть пехоту с мечами в руках. Ради такого случая почти все кавалеристы не стали надевать поножи, легкости ради пробежки на своих двоих: мало приятного пыхтеть в полных латах, ведь насколько затянется бой – только генеральный штаб Господа Бога ведал.
Клубы дыма и рокот штурмующей армии отворились, выпустив перестук копыт, сопровождавший конного адъютанта.
«Сейчас начнется», – решил Франциско тот и вспомнил этот, парящий в невидимости безвременья.
– Спешиться! Спешиться! – команда катилась волной от эскадрона к эскадрону.
Испанец видел себя, повелительным жестом подзывающего коневодов, заботливо принявших их четвероногий транспорт; видел, как выпорхнул из гнезда прилучных ножен полутораручный меч; как он легко и красиво соскочил наземь, не притронувшись к стременам.
Кавалеристы строились в пешем порядке, откидывали забрала, ощетинивались разнообразными смертоносными железками, от «бастардов» до клевцов и шестоперов. Де Овилла отметил в руках одного из своих парней здоровенный пернач на четырехфутовой рукояти, граненой стальной трубе, – редкая итальянская штучка с шестью ажурными лопастями. Молча позавидовал, но решил, что меч сподручнее. Им отфехтоваться можно, если что, хотя он и не такой убойный, и выглядит скромнее.
Колонны спешенной конницы двинулись к брешам. Нестройные колонны разномастно вооруженных людей. Не привыкли они маршировать и держать равнение! Но на узких улицах этого и не требовалось.
Франциско видел, что почти все стены уже оседланы испанскими львами-и-башнями, а также двухголовыми черными птицами, нахально глядевшими с золотых полотнищ. В некоторых брешах тем не менее еще кипели схватки. К одной из них направили свой неслаженный шаг де Овилла и его бойцы.
– Не отстаем! Не отстаем! Держаться вместе! Вместе, я сказал! – так или примерно так надрывался испанец, ведя людей в бой. Он оборачивался, останавливал строй, равнял шеренги и вновь командовал наступление. Позади виднелись медленно удаляющиеся флеши, плевавшиеся огнем и дымом, – это артиллерия продолжала упрямо забрасывать ядра через стены. За ними угадывался лагерь, куда уводили сейчас лошадей, и наконечники копий конного резерва, оставленного на всякий случай.
«Бедняги, каково в латах на такой жаре сидеть без движения???»
«Себя пожалей, придурок, сейчас на стенах разомнешься!!!»
По всему полю в проломы стягивались остатки пехоты и спешенной конницы.
А вот и их персональная дырка, то есть, разумеется, брешь, потому как «дырка» – сами знаете, где и у кого!
Среди обломков песчаника, среди пыли, по щиколотку в крови упрямо гнулся, никак не желая рваться, турецкий полумесяц. Полумесяц расшвыривал в стороны клочья дыма, бросая вызов плетением сур Корана, а под ним содрогался, ворочался и жил полумесяц янычар вперемешку с редкими спахами, которые то ли нарочно спешились, то ли остались без коней в недавнем бою.
Перед свежеразваленной преградой сгрудились ландскнехты, человек пятьсот. Пролом был не слишком широкий, шагов в пятнадцать. Кругом валялось устрашающее количество битого камня и кирпича, так что о правильном натиске строем можно было только мечтать.
Тем не менее длинные пики заставляли турок отходить в центре. Но как только пикинеры втягивались внутрь, их беззащитные фланги тут же становились мишенью для притаившихся по углам янычар. Их копья и мечи вырубали целые просеки, так что под ногами валялось столько германских тел, что местами не было видно даже обломков стены.
С обеих сторон редко постреливали.
«И чего они добиваются? Стены-то почти все наши, сейчас этих очень упрямых и недальновидных обойдут с тылу – и крышка им».
Франциско собрался обдумать эту мысль с разных сторон, как он любил по обстоятельной военной привычке. Опрометчиво и стремительно он действовал, только когда не отвечал за людей и боевое задание. Собрался – и не успел, так как увидел в тылу ландскнехтских шеренг профессионала войны высшей пробы – Конрада Бемельберга.
Профессионал бесновался и выл. Бегал, подпрыгивал, топотал ногами. Брызгал слюной, вращал налитыми очами и страшно матерился.
– Суки! Свинские собаки! Убью! – И так далее. – Жопа пополам! Курва – мать! Дерьмо вдребезги!
Словом, заслуженный оберст выражал несогласие с миром.
Кавалерия тяжко вздохнула в сотню грудных клеток и замерла. Народ в строю переминался, почесывался, приподнимал кирасы на талии – устали ребята, не привыкли пешедралом, можно понять. Кто-то даже нацелился присесть, а может, даже прилечь, но общая нервозная обстановочка не позволила. Трудно расслабиться и на секунду, если вокруг так ругаются.
Франциско подошел к Бемельбергу, аккуратно взял его под стальной локоть и сказал:
– Герр оберст, а мы к вам.
– Ну?!
– Подкрепление в вашем распоряжении. Приказывайте.
Конрад, судя по всему, нашел новое приложение своему красноречию, набрал побольше воздуха, зажевал губами, затряс головой и собрался ответить, когда рядом появился еще один пес войны – Пауль Гульди. Его алебардисты уныло стояли в задней части формации и маялись ожиданием, пока пикинеры умывались кровушкой и умывали турок ею же.
– Вы вовремя. Сейчас снова в атаку.
– Пауль, а зачем? Что вам неймется? На стенах наши, скоро вдарят со всех сторон, и порядок. Мы пока через поле шли, я все рассмотрел. Вы тут просто ничего не видите. Подождать с четверть часа, и все. Туркам ведь отсюда тоже не выйти.
Вместо Гульди откликнулся Бемельберг, ему было что сказать.
– Умный пришел, спешите видеть! Здра-а-а-авствуйте! – Он издевательски поклонился. – Здра-а-а-авствуйте! – Он поклонился еще ниже. – А ты, умный, знаешь, что нас тут имеют прямо в попу?! – Он поклонился совсем низко, повернувшись указанной частью тела к испанцу, и взял ягодицы на разрыв железными перчатками – в каждую по одной половинке. Для наглядности, видимо. Попрыгал. Подол при этом смешно задрался, поскрипывая о наручи.
– Конрад, не преувеличивай, – осмелился выступить Гульди, так как никто другой не осмелился бы точно.
– Все не так плохо, – а потом в сторону испанца: – Дело в том, что с той стороны собирается чертова туча обрезанных. Еще немного, и будет контратака. Нам кровь из носу надо прорвать оборону здесь, чтобы зайти во фланг тем орлам. И чем быстрее, тем лучше. А пока мы тут волохались, турки народу в проломе навалили, так что теперь не пройти. Надо успокоиться и решить, как дальше жить будем. И как твоих кавалеристов, Франко, применить.
Конрад прекратил свою «почти истерику», выпрямился и очень вопросительно посмотрел на обоих.
– Ну, есть мысли?
– Есть, – ответил Пауль. – Кавалерия очень кстати подтянулась. Сделаем так…
Далее он очень сжато и толково объяснил, что хотел. Пикинеры со своим громоздким оружием не могли развернуться в бреши? И хорошо. Вперед пусть идут алебардисты. И древко покороче, и вдарить можно в случае чего. Проблему фланкирования он собирался решить посредством спешенной кавалерии. Две колонны конников должны были втянуться по бокам под прикрытием алебард, которые навесом планировалось выставить у них над головами, и сковать боем янычар на флангах. С коротким оружием это было сподручнее. Алебардисты вламывались вперед и расчищали путь основным силам.
– Но для начала пускай мои парни крючьями алебард растащит трупы из завала. А то хрен проберешься, – закончил Гульди.
– Разумно, по-моему, – сказал Франциско, почесывая по привычке стальную полусферу затылка.
– Разумно… – проскрипел Конрад ворчливо. – Это нужно было сделать полчаса назад! Ты где был все это время, умник?!