О да, к первым своим картелям испанец подошел вовсе не девственником в опасном жизнелишительном ремесле. Ему доводилось погружать острую сталь в трепещущее мясо. Много раз. На войне. Когда стоит вопрос, ты или тебя. Конечно, предпочтительнее, чтобы все-таки ты. Кроме того, есть такие слова, как «долг», «служба», «присяга», да и товарищи, которых в бою умри, но прикрой.
И все равно, летел сейчас первый клинок Испании по туннелю памяти и чуть не волком выл над загубленными на войне душами. А от дуэльных своих подвигов и вовсе суицидальное настроение им овладевало.
Вот, кстати, о товарищах. Да и о подругах заодно.
Сколько же было выпито! Максима, преподанная дядей, выполнялась свято – пей, солдат! Пирушки в кабаках, в кантинах, привальные попойки, то есть угощение на привалах, повальные пьянки, то есть пьянки, пока не повалишься, господи, сколько их было! А как гуляли в покоренных городах да весях?! Красиво гуляли. Широко!
Дрыхнут в обнимку ландскнехт с испанцем, упокоив нагулявшиеся головы на полумертвом эльзасце, а вокруг грохочет, шумит, бурлит разудалое наемное братство. И никто не вспомнит, что час назад эти двое готовы были поднять друг дружку на ножи из-за карточной неудачи. Спят теперь рядышком, выводя громкого храповицкого, и сам черт им не брат. Красота?
Если не красоту, то благородный вызов Франциско совсем недавно в этом усматривал. Но не теперь.
Что бок о бок с гулянкой идет и без чего гулянка – не гулянка? Правильно – без женщин. Даже теперь, когда время над ним не властвовало более, не мог Франциско обозреть и вспомнить всех своих любовниц, подруг, подружек, почти что жен, случайных знакомых и ладных деревенских кобылок, которых он так ловко чихвостил то здесь то там.
И летал безостановочно Франциско над недолгой своей, но такой насыщенной жизнью, смотрел на себя сторонним взглядом, и внезапно понял, что летает он над руинами. Над развалинами. Над помойкой. Над сточной канавой, а может быть, и клоакой. Весь ток его жизни оказался нечестив. А значит, нечист. Грязен, просто говоря.
Среди нечистот торчали островки и архипелаги разгромленных строений. Постепенно, то есть не постепенно, а очень быстро, умозрительная метафора приобрела реальный облик. Испанец несся над нескончаемой пустошью, залитой дерьмовым морем, омывающим берега свалок и материки развалин. И все сие великолепие несло несмываемую печать его графского достоинства. Все – до последней карпускулы вони и раздробленного кирпичика – было его, все было им самим.
– Я жертва обстоятельств! – закричал бы он, если бы родился в более позднюю эпоху. Но, к счастью, в то нелиберальное время люди, даже очень богатые, не так часто страдали параличом совести. Поэтому не стал он пенять на судьбу, а просто ужаснулся. Да не «просто», а очень сильно. До похолодания печенок.
«А если я в самом деле уже мертв? И это моя жизнь?! И ничего не исправить?! Что ждет меня теперь, ведь со смертью ничего не заканчивается, все только начинается. Что оставил я после себя, кроме грязи, смерти и разрушения? Что хорошего я успел сделать?»
Когда его персональная Фемида приготовилась со всей строгостью сказать: «Ничего», а также dura lex, sed lex[111], видение заложило вираж и пронеслось над светлым и чистым островом, где жили его настоящие друзья, которых было совсем немного, где обитали его молчаливые молитвы и Зара! Зара, ее спасенная жизнь, ее любовь и спасенный от полного препарирования табор – ее семья.
Одно «но». Все это казалось Франциско завершенным. Совершенным и завершенным. Друзья навсегда встали бесценными жемчужинами в ожерелье его памяти, где Зарайда царила великолепным рубином. Молитвы же оставались с ним везде и повсюду.
Экватор, межа, водораздел – такие эпитеты он применил к своему настоящему сейчас. После жизнь, если будет, будет совсем иной. Нельзя войти дважды в одну реку, как говорили древние римляне, а они ведали цену словам.
Де Овилла был уверен, что останется воином, поскольку это его судьба. Но не знал, как теперь жить и действовать. Впереди много сражений и походов, но каким образом сохранить в этом огне человека? Для начала самого себя. И в конце концов самого себя, ведь это, как знал теперь испанец, самое сложное.
Ну что же. Вызов брошен, вызов принят. Жизнь – хреновая и очень несправедливая штука. А земля наша – самое распоследнее место для веселья и наслаждений. Придется соответствовать условиям нового вызова. Ведь воин всегда воин. Воин не бывает бывшим, ведь это не профессия, даже не диагноз – это порода.
Вот так вот.
На этой жизнеутверждающей мысли, оптимистической, надо признать, изуродованный пейзаж, который так и тянуло назвать натюрмортом, внезапно окончился, и Франциско очутился в своей собственной голове. Больше никаких фокусов с раздвоениями.
Он ехал по глинобитным улочкам города на коне, собственном боевом коне. Поскрипывало седло, шпоры привычно насторожились возле гнедых боков, готовые в любую секунду запустить смертельную комбинацию «лошадь – всадник» в неудержимый полет. Правую руку привычно тяготил боеготовный меч, левая тихонько перебирала поводья. Тоже боеготовные, не без этого.
Было темно, звездно. Воняло дымом и кровью. Горизонт занимался заревом грандиозного пожара. Улицы были пустынны, но жизнь ощущалась. Сильнее всего ощущалось, что жизнь эта мучительно обрывается. Вдалеке и не очень, спереди и сзади слышались разрозненные выстрелы, звенела сталь, ревели и ржали пьяные от крови солдаты. Им вторил вопль и плач насилуемого, убиваемого города. Стон и крики агонии. Какофония сплеталась в непередаваемое аллегро из оперы «Война», часть заключительная «Победа», партия «Три дня гуляем!».
Испанец не сразу сообразил, что это тоже картинка, картинка из совсем недавнего прошлого – ночи сего дня. Страшной ночи в Тунисе.
Император запретил грабить город. Но ярость штурма оказалась не по плечу, пусть даже плечо, вполне мускулистое, принадлежало самому Карлу V. Не совладали и его испытанные военачальники – маркиз дель Васто и герцог Альба. Когда солдаты вломились в бреши и сокрушили слабеющее турецко-пиратское сопротивление, на улицах воцарился злобный Марс рука об руку со своими психованными сынками – Фобосом и Деймосом.
Приказ императора попросту забыли, до него ли было! Грабь, насилуй, убивай, жизнь в пехоте – это рай! В самом деле, как же так, испанцы будут набивать кошельки и торбы, а ландскнехты побоку? Утопия! И понеслась!
Главный пациент императорской операции – Хайраддин Барбаросса – извернулся хитрой выдрой и опять сделал ноги. Армия турок исчезла как дым. Пленных здесь не брали. А раз война закончилась – долой дисциплину, даешь военную демократию в действии!
Карл не то чтобы опечалился, но в силу данных обязательств восстанавливаемому законному правительству послал в город немногих офицеров, чтобы те по возможности призывали бойцов к порядку. Возможностей тех было – бык пописал, так что офицерские патрули не сильно утруждались. Тем более что даже самые стойкие командиры вроде Конрада Бемельберга и Эриха Кабана проявили смекалку, адекватно ситуации рассудив, что если бардак нельзя прекратить, его необходимо возглавить. И возглавили. И не они одни.
Франциско де Овилла очень быстро остался без солдат, канувших в ночную круговерть грабежа. Он тем не менее остался на маршруте, верный приказу императора и собственной совести.
Ох, как это было небезопасно, в одиночку-то! И турок какой или алжирец недобитый мог за углом подкарауливать. Но хуже всего были свои братья-бойцы, которые словно с цепи сорвались.
Испанец отлично понимал, что его, в случае излишней надоедливости, просто прихлопнут, и концы в воду. И никакая «первая шпага Испании» не поможет, особенно если за дело возьмется компания из пяти–десяти алебардистов. Хватило бы и трех, впрочем. Крюк за шею – на землю хлоп. Потом алебарду в пах, другую в глаз, и все ценное шась-шась.
Франциско сделал верные выводы, поэтому, во-первых, с коня не слезал. Так он выглядел куда внушительнее в своих роскошных латах и плюмаженосном шлеме – сразу видно офицера. Быстро драпануть можно опять-таки, если что. Во-вторых, лишний раз авторитетом не давил, пресекая лишь отъявленные безобразия.
За час жутковатого патруля он не дал зарезать двух торгашей, мол, ребята, да оберите вы их, и всего делов, от кинжала в чужом пузе не забогатеете. Ребята вроде бы вняли.
Еще одного тощего тунисца другие ребята вознамерились разложить на топчане и злонамеренно оттрахать. Не позволил. Это же содомия, а мы солдаты, а не пидоры.
Группа горячих испанских кабальерос наладилась оприходовать свежеизловленную молодуху в пять свистков. Франциско не позволил, хотя вот это было в самом деле опасненько. Не то слово!
Горячие принялись нехорошо переглядываться, не выпуская при этом кралю, а кто-то даже подобрал с земли протазан. Способный офицер вывернулся, обратив внимание коллег, что краля, скорее всего, больна и запросто подарит на память капель с конца. Оно надо? Какого дьявола не предупредила? Так она же ни в зуб ногой! По человечески-то, «моя твоя не понимай»!
На этом благочестивые поступки закончились, и он от души желал себе больше не геройствовать – после выступления с «кралей» натурально тряслись поджилки. Того типа с протазаном запомнил и решил при первой возможности найти и на-ка-зать! Уж очень острые ощущения он доставил.
«А не пора ли выбираться из города? Всех не спасти все равно».
«Ну хоть кого-то. Они же не виноваты. Люди. Живые. Надо помогать, пока можно».
Франциско ехал по городу.
Среди пороховой гари, обваленных ядрами домов, среди пепелищ и пожарищ, среди ужасом раздавленных насельников, среди трупов янычар и еще более частых трупов горожан. Не смотрел, как солдатня потрошит дома и лавки. Не видел радостно оскаленных харь наемников, внезапно превратившихся в банальных мародеров, тащивших все подряд. Проехал мимо мальчонки, тщетно будившего распластанную на земле мать, и мимо матери, беззвучно раскачива