вшейся на коленях перед тремя детскими тельцами. Отвернулся от парочки, обнимавшейся у амбарной двери, а заодно и мимо пики, пришпилившей обоих к створке. Собрался было одернуть двух цветасто-шелковых ландскнехтов, но не успел – они деловито обезглавили хозяина перед дверьми лавки и полезли грабить.
Такими сценами был полон город. Полон до краев, аж выплескивалось.
Город методично и неуклонно убивали. Он сопротивлялся все более вяло, уверенно отходя в мир иной.
Посреди агонии его огромного тела двигался маленький человечек на коне, бессильным эритроцитом пытаясь погасить очаги заразы. Эта болезнь была не по нему. Имя ее – безумие. Когда армия превращается в толпу – наиболее смертоносный патогенный организм в природе. Страшнее холеры, ужаснее чумы.
Мы с вами знаем, читали и видели, что толпе необязательно собираться в одном месте. Толпа легко заражает огромные пространства, так что вечером засыпаешь частицей единого народа в могучей державе, а просыпаешься сам по себе – неделимый атом среди роящейся толпы.
Нам легко судить, а вот испанец этого не знал, а оттого очень боялся, поминутно ежась не то от страха, не то от омерзения. Ведь он первый раз в жизни видел со стороны, что делают толпообразованные индивиды, не имеющие ни собственного разума, ни персональной ответственности. Хуже всего было то, что он твердо знал, что не раз и не два с удовольствием поддавался пьянящему чувству ложного единения. И ненавидел себя за это. Теперь ненавидел. И было ему непереносимо стыдно. За себя и за своих братьев по оружию.
«Что я наделал? Что я делал?! Что все мы натворили?! Как это остановить и как предотвратить в будущем?! Здесь ли мне место?!»
Риторика, риторика. Лишняя на войне вещь. На войне не нужны вопросы без ответов, на войне нужно быстрое и решительное действие. Желательно без раздумий. Командование пускай думает, у него голова большая.
Судьба решила напомнить Франциско, кто он и где он, подкинув справа по курсу тело неконвенционного вида.
Тело сидело, привалясь к мазаной стене. Наш герой заприметил его, решил сперва, что это просто очередной труп – великое дело, их тут сотни, – и нацелился проехать мимо. Оказавшись ближе, он отметил, что тело, во-первых, живое, во-вторых, по национальности не турецкое и не тунисское. Скорее всего, германское, ландскнехтское скорее всего.
И что бы ему тут делать? Франциско на глазах превратился из рефлексирующего нытика в собранного военного на вражеской территории. Он взял меч наотлет, легким движением корпуса остановил вышколенного коня и внимательно огляделся. Ведь если дано поврежденное тело соратника, значит, те, кто его повредил, могут сидеть рядышком, подкарауливая сердобольного самаритянина. С хреновыми намерениями подкарауливая, надо ли пояснять!
Вроде бы все спокойно. Вопли, грохот, бах-ба-бах, псевдопчелиный гул на фоне. Но ни шороха подозрительного, ни скрипа железного, ни взгляда злого. Такие вещи испанец привык ощущать шкуркой, копчиком. Иначе не прожил бы так долго.
Нет гарантии, что хитрый враг еще хитрее опытного испанца и так ловко притаился? Что же. Товарищу он помочь обязан, а если коварный неприятель рядом, придется подыграть. Пока он наготове, легкой добычи тем гипотетическим парням не обломится.
Невесомое трение шенкелей, и конь шагает вперед. Франциско по-голубиному силится заглянуть себе за спину, не уставая ворочать головой.
Всё ближе.
У стены точно ландскнехт, такой наряд и такой доспех ни с чем не спутаешь. Левая рука закрывает брюшину кирасы, правая покоится на рукояти двуручного меча. Голова в штурмхаубе упала вперед, насколько позволяет сопряжение подбородника и стального ворота.
Еще один четвероногий шаг.
Никто не пытается выскочить стремительно и стремительно сделать гадость.
Хотя предчувствия все равно самые пакостные.
Конь подходит всё ближе.
Ну?!
Никого. И слава богу. Но бдительности не терять! Глаза растопырить!
Лошадка спокойна. Вроде бы никого. Был бы кто плохой, натасканное боевое животное давно бы забеспокоилось.
Фу-ух… Кто тут у нас?
Мама дорогая!
Пакостные предчувствия оправдались в самом неожиданном и оттого еще более пакостном варианте.
Не перепутать. Этот спадон и этот доспех может быть у одного человека во всей армии.
Пауль! Пауль Гульди!!! Как же так?!
Стремительный соскок, резкие и ненужные движения рук… На колени пред другом, и во весь голос:
– Пауль! Пауль! Пауль! Ты слышишь?! Что с тобой, Пауль! Не вздумай умирать!!! Что, черт возьми, с тобой?! Ты жив?! Скажи что-нибудь! Пауль!
Ландскнехт медленно, словно нехотя поднял голову. Неверной рукой отщелкнул подбородник и бросил шлем наземь. Глянул в лицо испанца и очень тихо сказал:
– Я. Пауль. Уже сколько лет как Пауль. – Голос какой-то шипящий. Лицо серое, под стать цвету глаз. Даже красиво.
– Жив, пресвятая Дева! Сейчас я тебя вытащу, потерпи! И не молчи, брат, что с тобой?! – Франциско, неловко лязгая латами о латы, пытается обнять ландскнехта. Не то от радости, не то чтобы поднять и отвести к коню.
– Что со мной? Я убит, брат. – Гульди слабо, но неуклонно отстраняет испанца. – Я. Убит. Отвоевался.
– Ты что несешь?! Дурак, лучше помолчи, сейчас я дам тебе воды, у меня есть! – Франциско делает страшные глаза, не верит и яростно трясет головой, так что плюмаж смешно колышется.
Гульди просто отнял левую рукавицу от кирасы, коротко показав подбородком вниз. Глаза, впрочем, не отрывались от испанца, будто он боялся увидеть то, что увидел его друг.
Прямо над поясничной пластиной зияла круглая дюймовая дыра, грубо разворотившая изящество мелкорифленого металла – привет уходившей эпохи. Де Овилла только тогда понял, что ландскнехт сидит в луже крови, которая толчками продолжала струиться из-под подола.
– Не вздумай воды. Один глоток. И я мертв. Хотя я уже мертв. Но мне надо завершить дело. Помоги. – Голос звучал все тише, губы его едва шевелились. Казалось, жизнь, покинувшая сильное тело, вся без остатка сосредоточилась в глазах его, что смотрели твердо и буквально горели.
– Как же так… Пауль… Что случилось?!
– Неважно. Полез спасать бабу. Кретин. Ваши испанцы. Мушкетеры. Хотели, сам понимаешь. Трахнуть. Повздорили. Кто-то пальнул. Из мушкета. В живот. Готовое дело. Неважно это. Не перебивай, слушай. Мне надо закончить. Дело. Без тебя никак. Сам уже не осилю. Поможешь?
Франциско секунду помолчал, сморгнул, закусил ус, а после заговорил, словно ринулся в холодный омут:
– Пауль, слушай меня. Я все о тебе знаю, слышишь? Все! Доставай свои снадобья, я знаю, у тебя есть, вся армия судачит, как ты вылечил девочку в Антверпене! Я тебя раньше не выдал и сейчас промолчу, но черт дери, спасай себя! Ты можешь, соберись!
– Какие снадобья? Что? – Трудно поверить, но на бескровном лице проступило удивление.
– Не болтай! Пауль, я же сказал: я все знаю. Я… я следил тогда… после дуэли… Я следил за вами с Зарой! Я видел, как в огне приземлился железный корабль, да, черт возьми! Я видел, как ты говорил на непонятном языке с теми… солдатами в странных доспехах, что вышли оттуда, я видел, как корабль улетел, также на струях пламени! К звездам! Я думал, что умру со страху, но я видел там тебя! Ты не боялся, ты был с ними за своего! Все одно к одному. Знания твои невозможные, твоя невозможная сила, история эта мутная про Антверпен и про твое колдовство. Какое там колдовство, просто ты, Пауль, пришелец со звезд! Как и те из летающего корабля! Ты ведь так же пришел к нам! Я не дурак, не слепой, и я твой друг, а друга не обманешь! И не нужно, ведь я люблю тебя, во имя Господа, такого, как ты есть! Не убивай себя, лечись, как ты можешь! Ты же можешь всё, если вы заставили огромные железные корабли летать быстрее ветра, как я видел! Давай!!!
Бледные губы Гульди дрогнули и расплылись в улыбке.
– Деревня, – прошептал он. – Ничего не скрыть. Хе-хе, наблюдатель… хренов. Друга не обманешь. К лучшему. Меньше объяснять. В глазах темнеет.
Он запретительно вскинул ладонь, видя, что паникующий испанец готов снова заговорить о лечении и «снадобьях».
– Слушай. Не перебивай. Прошу. Важно. Я умру. Скоро. Довези. Эту сумку. Меч и нательный крест с иконой. Вместе. Пять миль строго на юг от Туниса. Три часа пополуночи. Будет буря и огонь с неба – не бойся. Это за мной. Хе-хе, железный корабль быстрее ветра. Отдай груз. Меня не тащи. Брось. Только груз. Сделаешь? Больше некого просить. Ног не чувствую. Не дойду. А надо. Мои записи, все. Отдать. Нашим. Ну?
Франциско вскочил на ноги, схватился руками за голову, тут же сел и с нажимом заговорил:
– Я все сделаю. Все. Но почему ты даже не попытаешься? Спаси себя, попробуй, ты умеешь! Ты не можешь умереть, не теперь!
– Я могу. Еще как могу. Пуля прошла. Сквозь брюхо. До хребта. Почему я так долго жив. Не знаю. Это не лечится. Умереть… могу. Как все. Esse homo[112]. Отвези. Ради Христа, отвези. Клянись.
– Клянусь Богом, но…
– Уже совсем не больно. Не холодно. Не страшно. Боже мой, какая тут красота…
Голова ландскнехта бессильно упала. Изо рта вытекла струйка крови. Пауль услышал слова клятвы, и в нем будто сломался некий важный стержень, что соединял до поры тело с душой. Рука последний раз сжалась на рукояти двуручного меча, последний раз скрипнув сочленениями латной рукавицы.
Пауль Гульди навек остался на Земле, о чем и мечтал.
Farewell![113] – как говорят братья англосаксы по ту сторону пролива и по эту.
Ровно в три часа пополуночи в пяти милях к югу от разгромленного Туниса можно было видеть сюрреалистическую картину. Среди жестокого пустынного бурана на землю в струях огня упал огромный железный корабль, больше флагманской галеры Андреа Дориа. На него бестрепетно взирал человек в железных латах, твердой рукой удерживавший ошалелого коня.