Корабль замер, покачнувшись на посадочных стойках, упала десантная аппарель, и на свет божий вывалилась группа в легких скафандрах. Они недолго кричали что-то всаднику, он что-то кричал в ответ. Потом один из пришельцев поднял забрало шлема, сплюнул и бросил резкие злые слова. Спустя секунду от другого обитателя корабля ко всаднику протянулась мгновенная ослепительно синяя дуга. Всадник рухнул как подкошенный. Его подхватили и утащили внутрь. Аппарель захлопнулась.
Минут через десять корабль исторг пламя и умчался ввысь, презрев несомые безумным ветром тучи песка и пыли. А потом и ветер прекратился, как будто сам собой.
Остался только обожженный до стекла песок, если не считать изрядно изумленного обилием впечатлений конягу. Последний, впрочем, оставаться далее не собирался. Тряхнув гривой, осиротевшая скотина неспешно потрусила в сторону лагеря имперской армии.
Эпилог
– Кругом предатели! Завистники и предатели! И возраст, проклятие, возраст! – Челлини лежал в постели, укутанный одеялом. Тело его сотрясала жесточайшая лихорадка. Приступ оказался нешуточный, так что прославленный художник всерьез готовился отойти в лучший мир.
– Умираю, – так прямо и сказал, отсылая служанку. А еще подумал, что Персей его, пожалуй, увидит свет, который ему самому зреть более не суждено.
Служанка взялась было причитать и уговаривать его, всячески ободряя. Но что толку было в ее словах, когда статуя – венец его немалых трудов – рождалась в муках в полуразрушенной мастерской, а он не мог по слабости телесной, что внезапно сковала его тело, сделать все своими руками, вынужденный довериться работникам и подмастерьям!
Бенвенуто бабские причитания были только в тягость, да и какое в них утешение?! Он отослал домоправительницу Фиоре ди Кастель, повторив, что до завтрашнего утра ему не дожить.
Какая досада, право! Сколько было сделано, какие трудности и препятствия сокрушены! Сам диавол, кажется, в буквальном смысле пускал пыль в глаза и насыпал песку на оси колесницы его судьбы. Но Челлини все преодолел, и теперь его Персей стоял, запечатанный в земляную форму под содрогающимся от жара горном. А художник валялся в спальне, содрогаясь от жара не хуже того самого горна.
Он то и дело порывался встать, бежать в мастер-кую, но каждый раз падал на ложе, не в силах пошевелиться. Упрямое сознание и воля его никак не желали покидать измученное тело, подарив сон и забытье. Бенвенуто каждую секунду оставался разумом возле раскаленного горна, что вот-вот должен был оплодотворить форму потоками жаркого бронзового семени.
И о каком покое могла быть речь! Ведь он умирает здесь, а там его Персей рождается без него! А среди подмастерьев он небезосновательно подозревал вредителей, подкупленных или невесть еще как науськанных этой скотиной Баччо Бандинелло[114]. Ох, не зря он не раз и не два в глаза презрительно называл его Буаччо[115] и задавал перцу под хвост этой бездарности.
«Уверен, что не обошлось здесь без денежек герцогского мажордома Пьера Франческо Риччи, поделом досталось его проклятой голове. Правду говорят, если Бог хочет наказать – лишает разума», – думал Бенвенуто, и тоже с полным основанием. Со сказанным синьором они ссорились неоднократно из-за жадности и вороватости последнего. Сколько крови он испортил ему еще во время постройки мастерской! Сиятельное серебро благословенного Козимо в значительной мере до работ не доходило, оседая в бездонном кошельке казнокрада.
А как замечательно все начиналось! Когда его вызвали из Франции на родину, во Флоренцию, Челлини сорвался с места не раздумывая, хотя король Франциск и осыпал его милостями. Статуя Марса, опять же, была неокончена, а Бенвенуто терпеть не мог бросать начатую работу. Но выехал тут же, не откладывая. Ведь он так давно не ступал по земле прекрасной своей родины. И самое главное – появилась возможность изваять Персея, о котором он мечтал и неоднократно примеривался, но так и не сумел изготовить в той или иной форме.
Эскиз буквально жег ему руки. Давняя безумная история, в результате которой получился тот самый рисунок и которая окончилась его изгнанием из города, все еще стояла перед глазами, как будто это было вчера. Не вчера, к сожалению. Со времен вечнозеленой беззаботной юности много лет минуло. Тогда все казалось возможным, его дар не знал преград, а руки требовали новой, неизведанной работы.
Нынче все уже позади. Хотя мастерство и возросло многократно, и талант ярко горит, и сила в руках осталась, а все равно превратился неугомонный художник из мальчика в старика. Пора было задуматься о жирной точке, черте под всеми его трудами. Персей, фигуру коего он представлял до самой мельчайшей детали, буквально рвался в этот мир, обещая славу и память в веках.
И вот – приглашение с родины. Обругав себя старым ослом, Челлини покинул спокойное пристанище под сенью щедрой длани французского самодержца и рванул на юг. Во Флоренцию. К интригам. К завистникам. К препонам. К славе.
Герцог Козимо – покровитель искусств, арбитр изящества – встретил его на вилле Поджо-а-Кайано, что украшает местность в десяти милях от Флоренции.
Роскошная зала, убранная гобеленами и наилучшими античными скульптурами, вызолоченное кресло, благосклонный взгляд знаменитого владыки, надменный взгляд его испанской супруги, незаметная суета слуг. Челлини, привычный обращаться без стеснения и страха с вершителями судеб, просто и прямо стоит посреди великолепия, ведь он сам – творец, красота – его жизнь.
Герцог выдержал приличествующую паузу.
– Мой Бенвенуто! Мы рады видеть тебя в нашем доме, на нашей земле! – Козимо небрежно одергивает широкий рукав и указывает гостю на кресло пред собой.
– Я ваш покорный слуга, ваша светлость! – Челлини почтительно гнет спину и усаживается. – Что будет угодно вашей милости мне повелеть?
– Оставь, оставь, Бенвенуто, эти лишние слова! Я хочу, чтобы ты видел во мне друга и покровителя, но никак не «светлость» и господина. Я не собираюсь повелевать, я прошу тебя.
– Ваша светлость, счастлив и горд называться вашим другом и с наслаждением принимаю ваше покровительство! В чем же суть вашей просьбы, позвольте осведомиться?
– Как ты знаешь, проклятая республика сокрушена и Медичи в моем лице вернули городу законный престол! Я считаю нужным это славное событие увековечить. Нужен символ победы! Нечто такое, что будет напоминать потомкам о великом этом деянии и предостерегать от ошибок прошлого.
Герцог поднял глаза и задумался. Молчал он довольно долго, а под конец изрек:
– Персей! Огромная статуя, прекраснее всех античных шедевров! Персей с отсеченной головой Медузы! Вот это то, что нужно, я много размышлял и пришел к такому выводу. Медуза – республика, а герой – законная власть! Аллегория изящна и понятна. Я считаю, что ты сможешь выполнить эту работу. В мраморе ли, металле – на твое усмотрение художника. Вознагражу тебя я так, что ты и думать забудешь о милостях короля Франциска, которого, я слышал, ты повсеместно восхваляешь и превозносишь.
Челлини не мог поверить, что слышит то, что слышит. Ему даже не пришлось уговаривать герцога, склоняя к выбору темы. Козимо сам указал на его мечту и не повелел, а попросил ее выполнить. Итак, Персей!
Бенвенуто в три дня вылепил восковую модельку в локоть высотой. Ему даже не требовалось заглядывать в эскиз, ведь он жил в его памяти, в голове, в кончиках его пальцев.
Вышло превосходно, а иначе и быть не могло. Бенвенуто был безмерно хвастлив, но никогда не лгал. Не мог солгать он и о безмерной величине дарования своего и мастерства. Все, что он делал, – от грифельных рисунков и мелкой ювелирной работы до сладкоголосых арф или полноразмерных статуй – получалось блестяще.
Не было неудачи и в этот раз.
Герцог пришел в восторг.
– Бенвенуто, друг мой! Сделай Персея не хуже своей модели в полную величину, и я прикажу поставить его на площади Сеньории! Это будет великолепно.
– Ваша светлость, смею напомнить, что там уже стоят Давид и Юдифь великих Микеланджело и Донателло. И хотя статуя будет в десять раз лучше модели, моя работа недостойна сравнения с великими произведениями Школы[116].
– Бенвенуто, это мне решать, я достаточно повидал разного и достаточно разбираюсь в искусстве. Работай, твори, я прикажу обеспечить тебя всем необходимым.
И вот тут-то и начался ад.
Челлини не догадался оформить отношения с Медичи договором, как полагается. А герцог перепоручил его мажордому. Пьер Франческо Риччи сразу невзлюбил Бенвенуто. А когда тот в своей обычной манере публично наорал на него из-за устроенной волокиты, сказав: «Такие, как я, рождаются раз в тысячу лет, а такие, как ты, входят в каждую дверь десятеро в ряд», Риччи его люто возненавидел.
Маслица в огонь добавлял давний недоброжелатель Челлини Баччо Бандинелло – посредственность и бездарь, зато хитрейший и проворнейший делец, доивший герцогскую казну с завидной регулярностью на почтенные суммы. Надо полагать, что делился он при этом с Риччи самой щедрой мерой, заполняя ойкумену города своими поделками, кои даже у людей неискушенных часто вызывали смех.
Как-то раз Челлини в запальчивости сказал всё, что думал о его Геркулесе, который попирал мраморными пятами площадь перед Палаццо Векьо. Сказанная статуя заслуживала насмешек горожан еще и потому, что всем было известно: на нее был угроблен кусок мрамора, который Баччо хитро увел у самого Микеланджело.
Челлини, разозленный тем, что Бандинелло изводил его, наушничая герцогу, и тем, что постоянно чинил препоны в найме толковых работников, бросил в лицо своему недругу обвинения в бездарности. При герцоге, при всем дворе. А гордость Баччо, того самого Геркулеса, расписал без прикрас, как обычно, громогласно и, что еще обиднее, очень точно и правдиво.