Алессандро Ластрикати проверял их уже тысячу раз, но не смел ослушаться, памятуя о буйном нраве хозяина и его тяжелой руке. Челлини в эти часы был так страшен, что его испугались, будь он даже хилым карликом.
Гроза меж тем набирала силу. Молнии сыпались все чаще. И что это были за молнии! Некоторые не затухали по несколько секунд, как будто сам пророк Илия тыкал пальцем в грешную землю. А может, вовсе не Илия это, а сам Юпитер ожил, чтобы засвидетельствовать второе рождение древнего героя? Такие молнии сделали бы честь и старому громовержцу.
Без пауз ревел гром, заставляя сжиматься в ужасе все сущее. Ветер свистел и выл, и слышалось в его злом голосе завывание стаи голодных демонов, вышедших на охоту. Ярость бури, казалось, превратила воздух в нечто твердое, и его напор с легкостью выворачивал столетние деревья. Молнии не отставали, играючи раскалывая могучие стволы в три охвата от кроны до земли. Дождь все не начинался.
Но даже небывалый разгул внезапно одичавшей природы не мог отвлечь Бенвенуто. Его голос перекрывал гром, а помощники даже думать забыли о страшной буре, завороженные энергией своего хозяина. Сегодня и здесь именно он был богом.
Не богом, как оказалось спустя некоторое время.
Божком.
– Хозяин! Хозяин! – С улицы прибежал заполошный ученик. На лице не было ни кровинки. – Хозяин! Крыша загорелась! И стена! Пожар!!!
Здание мастерской не выдержало жара печи раньше бронзы. Страшное слово «пожар» сковало рабочих ужасом, который в любую секунду мог разродиться банальной паникой. Но Челлини не растерялся. В тот день его не мог остановить и огонь.
– Вы трое! – гаркнул он, выпрямившись и опираясь на огромную свою кочергу. – За мной, во двор! Ты – поднимай слуг! Тащите ведра и лестницу! Бернардино, следишь за горном! Отвечаешь головой! Побежали!
«Где же дождь?!» – буквально вопил он про себя, принимая кадки и ведра, что споро передавали по цепочке слуги. Челлини стоял на приставной лестнице в синем ореоле непрекращающихся молний. Он чуть ли не руками раскидывал горящие доски. Заливал огонь водой, сыпал проклятиями, подгоняя людей. Ему вторил чудовищной силы гром.
Слуги и рабочие пригибались под ветром, таскали ведра, орудовали шестами и топорами, покорные воле художника. Наконец огонь унялся. В крыше зияла порядочная дыра, а в стену как будто выстрелили из пушки.
– Готово дело! – оскалился Бенвенуто. – Пошли работать! Вы! Поставьте здесь бочки с водой и не переставайте поливать стену. Она жара не выдержит и снова займется. За дело!
Молния. Гром.
Челлини забегает в мастерскую. Кажется, все в полном порядке. К горну не подойти, так он раскалился. Бронза дрожит и теряет форму. Если бы художник знал, то непременно вспомнил бы о фазовом переходе[119], но он не ведал ни о чем подобном, что совсем ему не мешало.
Заглушки в горне держатся отменно. Металл пойдет, только когда его выпустят. Люди на местах и готовы к работе. Печь исправно пожирает дрова. Порядок.
К сожалению, фазовый переход может настичь любую материю, не только бронзу. Гораздо более надежное человеческое тело тоже имеет свой предел. Даже несгибаемый Челлини.
Стоило ему отойти от печи, как ноги подкосились, так что он с трудом доковылял до скамьи. Он хотел рявкнуть на помощников, мол, чего уставились, всем работать, но из горла вырвался только слабенький стон. Неверной рукой он ухватил кувшин с водой… и едва не выронил, так его трясло. Выпростал кувшин целиком, разлив половину на исподнюю рубаху и кожаный фартук. Попытался встать и не смог. Попытался еще раз.
– Бернардино! – прохрипел он, стуча зубами. – Помоги подняться! Я должен прилечь. Ты останешься здесь и будешь следить за горном, как я тебя учил. Бронза сейчас потечет. Мой дорогой, следи внимательно, ошибиться ты не можешь. Когда металл будет готов – выбивайте заглушки, уверен, что форма наполнится отлично. Худо мне, Бернардино, как никогда не было. За пару часов эта немочь меня доконает.
Не слушая возражений Бернардино Манинелли, он ушел к себе и бросился на кровать.
Что было дальше, мы видели уже. Художник приготовился помирать.
«Великая болезнь» постигла его от чрезмерных трудов. Часа два он провел в «великом борении», непрестанно чувствуя, что лихорадка все усиливается.
Прогнав служанок, чтобы не отравлять последние часы бабьим причитанием, он велел напоследок отнести в мастерскую поесть и попить. Оставшись наедине с собой и недугом своим, художник блуждал между двумя мирами, вспоминая прожитое и беспрестанно тревожась о судьбе статуи.
Когда стало ему совсем худо от этих «безмерных терзаний», художник увидел сквозь пелену боли и бреда, что в дверях стоит человек, изогнувшийся буквой S, трясущийся даже сильнее больного Бенвенуто и с ожиданием неминуемой казни на лице.
– Маэстро! – наконец вымолвил он – Ваша работа погублена, так что уже ничего не поправить.
Услышав это, Бенвенуто испустил крик такой безмерный, что его слышно было на огненном небе. Неведомая сила подбросила его с ложа. Ураганом ворвался он в мастерскую, раздавая тумаки и пинки. Проклятия его и упреки гремели сильнее грома.
Челлини встретил перепуганный Алессандро Ластрикати, не чаявший уже увидеть его живым.
– Бенвенуто, все пропало. Металл загустел и забил отверстия. Ничего не поделать, бронза выгорает, печь уже не потушить. Ничего не поправить, все кончено.
При этих словах мастер вскинулся, готовый на худое. Его взгляд грозил карами и метал молнии не менее грозные, чем молнии небесные, все еще раздиравшие небо.
– Слушайте меня, неучи! Слушайте и делайте, как я скажу, раз ничего не можете сами! Встать к желобам, готовьтесь топить металл. Несите сюда все дрова, что есть, дьявол, тащите из дома лавки и столы! Все в печь! Кидайте олово в горн!
Бенвенуто подал пример, ухватив оловянную чушку.
Печь охотно приняла дубовые доски, загорелась еще жарче. Бронза начала сиять, а олово быстро поплыло, восполняя выгоревшую присадку. Тем не менее тесто, образовавшееся перед заглушками, текло очень медленно. Тогда в горн полетела вся оловянная посуда, что нашлась в доме. Дело пошло веселее.
В довершение всего хлынул дождь. Пока слуги затыкали дыру в крыше, на раскаленный горн пролилось достаточно воды. Послышался грохот с превеликим сиянием огня, как будто молния образовалась, так что все замерли, пораженные небывалым страхом, из-за какового всякий растерялся, и Челлини больше других. Когда грохот стих, Челлини увидел, что треснула крышка горна. Теперь или никогда!
– Вышибай заглушки! – заорал он, метнувшись к другому концу желобов и отворяя отверстия в форме. И бронза потекла!
«Я оживил мертвеца», – думал Челлини, ворочая кочергой металл в желобах и восклицая громогласно:
– Боже, который своим безмерным могуществом воскрес и на небеса взошел!
И не думал более о лихорадке, и о страхе смерти не вспоминал, такая наполнила его новая сила. Только лишь радость творения в те минуты владела им, и ничто более над ним было не властно.
Когда же форма наполнилась, Челлини приказал принести еды и вина, после чего до света выпивал и кушал вместе с помощниками, и никто не думал о его зуботычинах и попреках, и волнения жизни не казались более важными.
Через три дня бронза остыла. Форму подняли с превеликой осторожностью из котлована и установили на фундамент.
Бенвенуто радостно напевал что-то, скалывая спекшуюся землю и глину, открывая миру свет небывалого совершенства.
Персей работы Челлини. Тот самый
Неведомо, что он думал в те часы и что вспоминал.
Спустя некоторое время на площади Сеньории под восхищенный вздох толпы с исполинской фигуры сдернули покрывало, и тогда Челлини дружески подмигнул изваянию и помахал ему рукой.
На него глядел Пауль Гульди, ландскнехт его императорского величества, который сам себя частенько называл Солдатом Императора.
Конец.