Надежда Викторовна говорила моей маме:
— … Особенно страшно было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненные, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь как соляной столб и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным… И только потом, примерно через два страшных года в людях наступил какой-то внутренний перелом. Это было как дуновение ветерка, что ли?.. Однажды в Библии я нашла странное выражение, которое так и не поняла до конца: «Глас прохлады тонкой…». Может быть, все случилось именно так? Я не говорю, что, мол, я слышала какой-то глас или ощущала некую мистическую прохладу, но все-таки все началось с какого-то тончайшего веяния правды в уставших людях… А до этого война перемалывала обычных гражданских людей. Эти люди были способны на подвиг, на самопожертвование, но там, внутри себя, они все-таки оставались обычными людьми, даже когда сознательно шли на смерть… Они не были солдатами, они были просто смелыми мальчиками и девочками, даже если им было за тридцать. Они могли стоять у станков, растить хлеб, воспитывать детей, но убивать себе подобных!.. (тут обычно Надежда Викторовна тянулась к папиросе и долго перекатывала ее в тонких пальцах) Поймите, Катенька, это очень и очень болезненный процесс перестройки психики. И одно дело, если человек медленно и постепенно готовится к этому в армии в мирное время и совсем другое, когда… не знаю, как сказать… когда все это совершается под бомбами, артобстрелами и во время чудовищной неразберихи.
Еще Надежда Викторовна любила порассуждать об огромной ошибке Сталина, который готовил армию и народ к быстрой победе во Второй мировой войне, но в результате получилось тяжелое и кровавое отступление сорок первого года.
… — Это же просто чудовищно! Допустим, вас уложили на операционный стол и объяснили, что операция будет простой и легкой. Вам даже не дали наркоз. Потом прошло четыре-пять-шесть часов, а операция все не заканчивается. Вам нестерпимо больно, вы видите над собой застывшие, безразличные лица врачей и готовы кричать не только от боли, но и от обиды. Ведь внутренняя готовность к боли порой важнее обезболивающего.
Однажды один из гостей сказал Надежде Викторовне, что, мол, перед войной Сталин не совершил ошибки. Он просчитывал Гитлера как политика, а тот оказался обыкновенным сумасшедшим.
Надежда Викторовна только пожала плечами:
— Гитлер всегда был сумасшедшим. Ошибка Сталина как раз в том и состояла, что он считал его политиком.
Гости приходили к отцу не чаще пары раз в месяц, но даже такие не частые визиты нелегко давались моей маме.
Больше всего мама и Надежда Викторовна не любили дядю Семена с фронтовым позывным «Майор». Это был краснолицый, веселый и добродушный человек, который иногда… ну, в общем… давал волю своим словам. Летом, когда гости отца собирались во дворе, эти слова слышали через открытое окно женщины в комнате. Мама и Надежда Викторовна сердились и часто из окна вылетала катушка ниток или что-нибудь более тяжелое, в виде пустой пудреницы.
— Тебя что, грузовым вагоном контузило, да?! — кричала Надежда Викторовна.
— Да, слегка, но не вагоном, — соглашался дядя Семен. — Помню в окопе засыпало и утрамбовало танком так, что, только руки снаружи остались. Чувствую, — все!.. Отшебуршился. Конец пришел. Вдруг чувствую, кто-то меня отрыть пытается. Руки-то мои снаружи и шевелятся, значит жив человек. В общем, копаемся мы вдвоем: я изнутри головой как крот рою, а тот человек снаружи руками. Земля — убитый после дождя суглинок. У меня уже в глазах темнеет, но вдруг я рукой — цап!.. И на женскую грудь нарвался. Меня как током ударило — мол, мама родная, да ведь меня баба отрыть пытается!.. Ожил я, стал бойчее через глину пробиваться. И снова — цап!.. Снова женская грудь, но уже другая — явно побольше…
— Так тебя, что две доярки откапывали? — съязвила Надежда Викторовна.
— Три! — дядя Семен торжественно поднял вверх три пальца. — Целых три штуки.
— Врешь ты все, — не верила Надежда Викторовна. — А зачем врешь?
— Конечно, вру. Но вру для красоты, — смеялся дядя Семен. — Потом рассказали, что меня худенькая и тоненькая как тростинка санинструктор Верочка из земли отрывала. И ты что, думаешь, что я и в самом деле запомнил, как по мне танки елозили? Там, в окопе, все просто было — накрыло тебя землей — и все как отрезало. Потом — вдруг свет в глаза и воздух в легкие как из насоса. И сам ли ты выбрался или отрыл тебя кто-то — через секунду уже не помнишь… То есть вообще ни черта не понимаешь. А еще, например, куда-то ползти пытаешься, а тебя за штаны держат… И еще в ухо орут: «Ты куда ползешь?.. Ты что, сука, в плен собрался?!..»
Волна смеха перекрывала все дальнейшие слова.
Шутки «Майора» были смешны только мужчинам. На всякий случай Надежда Викторовна и моя мама старались не приближаться к нему ближе, чем на два шага. И только пару раз, когда настроение «Майора» было не столь буйным, он был выслушан со вниманием не только с мужской стороны. Ну, а поскольку его рассказ коснулся судьбы молодой девушки, то и мама, и Надежда Викторовна не перебивали речь «Майора» даже когда он переходил на грубые шутки.
— … Я, можно сказать, в «СМЕРШ» с самого начала попал, еще в мае 1943 года. Вызвали меня в штаб дивизии и спрашивают: «Ты шпионов ловить умеешь?» Я говорю: «Нет, конечно. До войны в милиции работал, но не со шпионами, а со шпаной». Гляжу, генерал заулыбался. «Это, — говорит, — одно и тоже. Иди и учись, старший лейтенант». Пришлось привыкать… Но, в общем, работа как работа оказалась — то ты шпионов ловишь, то тебя шпионы, короче говоря, не скучно было. Причем от возни с бумажками до стрельбы иногда полшага было, а часто и меньше. К таким резким переходам я так и не привык… Уже после войны лет десять по ночам вскакивал и пистолет под подушкой искал.
Так вот, значит… Осенью сорок четвертого года попался нам гауптман Хеске — фашист до мозга костей, ему наши половину левой руки отстрелили, так он, собака, все равно своего бешенства не растерял. С осени сорок первого года служил тот гауптман в полевой фельджандармерии и наше начальство заинтересовал его рассказ о начале партизанского движения в районе Смоленска.
По рассказу гауптмана Хеске выходило, что там действовал партизанский отряд какой-то Жанны и очень много он немцам крови попортил. Наше начальство кое-какие документы подняло, но по ним никакого отряда Жанны не значилось. Вроде бы кое-что в рассказе немца сходилось по фактам с боевой группой номер «пятьдесят семь», только она погибла сразу после выброски. В начале войны так частенько бывало… Опыта — мизер, народ на оккупированной территории запуган, все дороги немецкие патрули блокировали, а по кустам и буеракам много не набегаешь… Воевать почти вслепую приходилось.
А все-таки по рассказу гауптмана Хеске получалось, что партизанский отряд не просто воевал, но оказался почти неуловимым. Немец часто повторял «Жанна, Жанна!..», мол, вы русские специально своей диверсантке такое имя придумали, чтобы за ней народ пошел. А это, мол, не совсем честно, потому что это имя не русское, а французское и настоящая Жанна Д’Арк была католической святой, а не советской комсомолкой. Кроме того, вы, русские дураки, потому что атеисты (смелый был немец на слова, это я с чистой совестью говорю) и вы даже десятой части не сделали, что могли бы с такой отчаянной девчонкой провернуть. Странные слова!.. Словно жалел он ту девчонку, которую поймать хотел. В общем, немного сдвинутым на русской Жанне оказался фашист. Но это понятно, ловил он ее долго, да так и не поймал…
Начальство наше задумалось и решило, так сказать, воздать должное неизвестной героине. В этом смысле «СМЕРШУ» не очень трудно было работать — шлешь запрос и не дай бог ответа вовремя не получишь. А дело-то важное. Например, у нас вся страна знала о подвиге Зое Космодемьянской. А тут вдруг еще одна героиня и такая, что враги ее до сих пор клянут.
Вскоре из кое-как собранной скудной пачки набранного материала (в сорок первом году было многое потеряно) удалось набрать следующие факты. Осенью 1941 года в немецкий тыл была заброшена группа парашютистов-разведчиков. Их задание заключалось в следующем: провести диверсию на крупном железнодорожном узле и установить связь с партизанским отрядом, неподалеку от этого «узла». С партизанами было, пожалуй, сложнее было чем с диверсиями. Знаете, в начале войны были такие «партизаны», которые легко превращались в едва ли не бандитские шайки. Вот один из таких отрядов — малоперспективный, попросту дремлющий в лесу — диверсанты с Большой Земли и должны были мобилизовать на активные действия. А на самом железнодорожном узле действовала крошечная подпольная группа. Но она была до смерти перепугана и никакого рвения не проявляла.
Отряд с Большой Земли почти сразу после десантирования попал в засаду. Диверсанты с боем отступили в лес и погибли один за другим. Возможно, у них была инструкция: главное, прикрывать радиста и скорее всего командир группы должен был ликвидировать его, если бы увидел, что появилась угроза плена. Но в данном случае радист — только он один! — смог уйти от немцев. Наверное, потому что этот радист был… «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей». Командир отряда не смог выстрелить в спину девушке, которой не исполнилось еще и двадцати лет. Ее прикрывали до конца, и она смогла оторваться от немцев…
Через два дня на Большой Земле получили странную радиограмму: «Я осталась совсем одна…» И все! На вызовы рация не отвечала, то есть попросту отмалчивалась.
Начальство пожало плечами… В общем, бывает. Оно отложило подальше документы о заброшенной группе, тем более что их было не так много. Заброску в тыл группы готовил особый отдел армии, армия попала в окружение и все, что удалось спасти из документального — не более, чем пара бумажек.
Кроме того, провалов было слишком много. Они были кровавыми, а отвечать за очередной — да еще за живую девчонку с рацией среди немцев — очевидно, никому не хотелось.