Ночной десант
Полчаса назад первый мотострелковый батальон в ожидании приказа задержался в лесу около большой заснеженной поляны.
Третьи сутки идут дивизионные учения. Третьи сутки солдаты и командиры не видят солнца и звезд: снежный вихрь властвует всюду — от этой поляны до ледяного неба. Мир сузился до небольших пределов видимости, и, кажется, все в нем сейчас забито снежной пылью, которая крутится рядом, сечет лицо, сбивает дыхание.
У высокого дерева, привалившись широкой спиной к корявому стволу, стоит сержант Максим Гончар. Крупное, прокаленное морозом лицо, открыто ветру, словно бросает ему вызов, и лишь изредка он передвигает шапку с одного уха на другое. Если бы кто внимательно посмотрел на него со стороны, непременно удивился бы переменам в выражении лица: только что оно светилось легкой улыбкой, потом вдруг замерло в раздумье и снова посветлело.
Максим прислушивается к стонам леса и к самому себе, пытаясь понять, какие чувства в нем вызывает это тяжелое учение, самое тяжелое из всех других, в которых ему довелось участвовать за полтора года службы. В роте все знают, что он подал рапорт с просьбой направить в высшее общевойсковое военное училище. И странное дело, когда Максима спрашивают, почему он решил стать профессиональным военным, а не инженером на заводе или, скажем, комбайнером, на такой вопрос он отвечает, словно бы стесняется, что его давно привлекает мир людей мужественных и сильных, каких особенно много в армии. Иной раз размечтается, видит себя то на параде во главе строя, то на учениях, которые ему тоже по душе. Никогда он не ощущает в себе душевной вялости, поэтому живо реагирует на все: весел солдат или хмур, широко шагает по службе или спотыкается. Правда, рядом с собой Максиму хотелось бы видеть только таких же, как он сам, рослых и крепких парией, но не беда, что среди сильных иногда встречается слабый, с таким тоже интересно работать, видеть, как он на твоих глазах становится солдатом.
Но всего этого он не сказал и в беседе с командиром роты капитаном Корнеевым, когда пришел к нему с рапортом. «Охотно поддержу вашу просьбу, товарищ Гончар. Хорошо обдумали свой шаг? Ведь это на всю жизнь». Он ответил: «Хочу в жизни такого дела, чтобы оно всегда шевелило меня, толкало вперед». Корнеев пристально посмотрел на него, будто изучал впервые, усмехнулся: «Кудряво сказано… Романтику ищете? Она вокруг нас, но не каждый видит ее и чувствует. Впрочем, вы хорошо знаете, что наша военная жизнь — непрерывная работа с людьми. Судить о ней по частностям нельзя — ошибешься. Некоторые частности работы офицера одних могут разочаровать, у других, наоборот, создать ложное представление о нашей службе как о легкой жизни, по которой офицер всегда шагает в белых перчатках. Поэтому на военную службу офицера надо смотреть в целом, со всеми ее праздниками и буднями».
Максим согласен с ним, поверил, что капитан говорил искренне.
Сейчас Гончар смотрит на белый хоровод под лапами елей, видит, как подрагивают на ветру метелки поваленных снегом кустов, и думает, что вот это и есть наши будни, о которых говорил Корнеев. А учения продолжаются и еще будут идти сколько нужно.
Рядом солдаты перебрасываются короткими фразами:
— Дороги совсем замело.
— Пробьемся.
— Смотри какой пробивной! Забыл, как утром бронетранспортер толкали? Вот была работенка!.. Кругом вихрит, в двух шагах родную маму не узнаешь, а наш бэтээр устроился передком в воронке и никак не хочет вылезать.
Последние слова громкой скороговоркой, стараясь перекричать свист ветра, выпалил солдат Березкин. С высоты своего роста Максим не может рассмотреть его лица, особенно выражение глаз, а видит только небольшой посиневший нос. Щеки, подбородок и даже припухшие губы укрыты стянутыми у самого носа ушами шапки, забитой снегом. Березкина больше других измотали дни учений, но Максим часто слышит его бодрый тенорок, с удовольствием сравнивает сегодняшнего Березкина с тем, каким он был в начале лета, когда пришел в роту. Стеснялся своего слабосилия, боялся насмешек, уединялся. Но насмешек не было, каждый старался помочь ему. Он постепенно втягивался в новую жизнь, и все же порой Максим замечал набегавшую на его лицо грусть. Видно, тосковал по прежней жизни в лесной глуши. Вырос в семье лесника, часто с восторгом говорил о природе.
Однажды на полковых учениях под моросящим целый день дождем рота оборудовала опорный пункт. Березкин вяло махал лопатой, потом совсем перестал копать, смотрел на струи грязи, стекавшие с бруствера в окоп. Максим подошел к солдату. «Напрасный труд, товарищ сержант, — заговорил Березкин, кивнув на оползавшую грязь. — И вообще-то, зачем без толку перебрасывать землю с места на место? Распахать бы ее для хлеба или деревья посадить здесь, цветы», — «А кто страну будет оберегать, если мы с вами цветами займемся?» — «Так-то оно так…»
Не знал Максим, насколько плотно улеглись в сознании Березкина его слова, а маленький случай следующего дня, кажется, подействовал сильнее. В ходе учений рота на короткое время задержалась на улице небольшого села. Как водится в таких случаях, солдат обступили ребятишки. Девочка лет пяти подошла к Березкину, робко потрогала его противогаз. Березкин поднял девочку на руки. Она обняла его за шею и тихо сказала: «Дядя, не пускайте к нам войну». От неожиданности Березкин ответил не сразу, а потом твердо сказал: «Не бойся, не пустим…» Девочка спрыгнула с рук, побежала вдоль колонны. Березкин провожал ее взглядом, и Максим видел, как блестели его глаза.
Новый заряд порывистого ветра взвихрил снег на поляне.
— Озорует ветер, — снова заговорил Березкин и повернулся к Гончару: — Нам-то что, товарищ сержант, переживем парочку зим и в запас уйдем, а в вашей военной жизни много будет таких вот испытаний.
— Ничего. Учения даже при такой пурге только бледная копия боевой обстановки.
— Бледная? Выходит, надо приближать ее к оригиналу?
— Да, конечно. — Машинально ответив Березкину, Максим смотрел, как в бешеном вихре мечутся верхушки деревьев, и радовался выдержке солдат. Снова услышал голос Березкина.
— В часть я пришел, когда в гарнизоне летал тополиный пух. Теперь вроде бы тоже пух, но злой, колючий. — Он быстро потер руки в перчатках, прихлопнул ими и бодро закончил: — Как бы зима ни злилась, а все равно наш человек не может без нее. Идешь по морозцу в сапожках, а снег под ногами хруп, хруп…
Стоявший напротив Березкина солдат Щеголев придвинулся к нему, растянул тонкие губы в улыбке.
— Хруп, хруп… А что это, Вася, у тебя висит под носом?
Березкин быстро смахнул каплю перчаткой и, чтобы скрыть смущение, затеял со Щеголевым борьбу.
В это время на просеку, ведущую к поляне, вышел капитан Корнеев, подал команду строиться. Когда рота построилась, капитан объявил, что другие подразделения продолжают наступать в сторону реки, а их батальон выводится на короткий отдых. Синоптики обещают хорошую погоду. Ночью батальону предстоит десантироваться на вертолетах в расположения «противника».
К полуночи ветер стих. Улеглась снежная пелена. Впервые на учениях все увидели звездное небо.
Батальон продвигался по просеке к большой поляне. После отдыха в учебном центре солдаты выглядели бодрее.
Первая рота спешилась у вертолетной площадки. Уже шла погрузка на вертолеты машин, пушек, минометов.
Щеголев проследил взглядом за орудием, скрывшемся в проеме одного из вертолетов, спросил стоявшего впереди Березкина.
— Летал?
— Нет, впервые. До армии не бывал дальше райцентра, где учился в школе, остальное время жил в лесу.
— Не боишься?
— Вот чудак! — Березкин повернулся к Щеголеву: — Как все, так и я. Командиры с нами? С нами. Вертолеты тоже надежные. — Он всмотрелся в лицо Щеголева: — А ты не боишься?
— Чего еще выдумал… На этой стрекозе не приходилось, а на самолетах летал два раза: те куда выше забираются… Не бояться надо, Вася, а гордиться. Вот если бы отец меня сейчас увидел! Обязательно сказал бы: «Высоко ты, Роман, вознесся, мы в ту войну больше пешком топали». А я бы ему: «Что ж тут такого, батька, вся наша страна вон как вознеслась, а с ней и армия. Не может она стоять на месте».
Максим с интересом прислушивался к разговору Березкина со Щеголевым, а когда увидел проходившего мимо Корнеева, подумал: «Вот кто устал больше всех. Мы хоть немного отдохнули, а он и эти часы просидел с комбатом за картой и расчетами на погрузку».
Посадка началась через полчаса. Гончар временно замещал командира первого взвода и потому первым повел своих солдат к вертолету. Построил взвод недалеко от машины, доложил командиру экипажа о готовности к посадке, вручил список людей.
После посадки свет выключили, и через открытый люк Гончар видел только белое пятно снега, солдат, мелькавших в просвете, слышал короткие команды.
Люк закрыли. Корпус машины задрожал. Сильнее, сильнее… Внутри все наполнилось гулом, и вскоре вертолет оторвался от земли.
Случись это днем, когда можно посмотреть и на соседей, и на землю, все было бы куда интересней, а теперь ничто не отвлекало, звук вертолета подавил все остальные, от него никуда не денешься — давит на уши, на каждую клетку тела. Гончар не представлял, сколько времени взвод уже в полете и сколько осталось лететь, не мог воспользоваться часами.
Вдруг машина накренилась вперед. Круче, круче… Потом вдруг носовой крен сменился боковым, от которого некоторые солдаты не удержались на сиденьях. Максим чувствовал, как чьи-то руки крепко обхватили его, судорожно вцепились в шинель. Нащупал голову, уткнувшуюся в колени. Вертолет уже выровнялся, а голова все не отрывается от его колен.
Слева от него должен сидеть Березкин. «Неужели это он? А говорил, не испугается, будет, как все». Наклонился к голове у колен, крикнул в ухо:
— Не бойся, это вираж.
Руки разжались, голова поднялась. Вскоре Максим почувствовал легкий толчок и догадался: сели. Двигатель еще работал некоторое время, а когда стих. Гончар подал команду надеть противогазы: местность могла быть «зараженной».