Светлана КековаСОЛДАТСКАЯ ТРАВА
* * *
Не лодырь, не завистник,
сухая голова, —
цветёт тысячелистник —
солдатская трава.
Роса на хвойных лапах
как слёзы маяты…
Но этот горький запах
и мелкие цветы,
зелёно-серый стебель
среди лесных шпалер…
А рядом — то фельдфебель,
то унтер-офицер.
Жужжит комар-безбожник
и трутень-атеист,
скрывает подорожник
невинно-нежный лист;
но он глядит с любовью
сквозь призрачную синь
туда, где долю вдовью
клянёт трава-полынь.
* * *
Если жизнь становится
смертным ложем,
торжествует вновь пустоты утроба.
Мы лежим во тьме и понять не можем —
кто отвалит камень от двери гроба?
В помутневшем воздухе стёрты грани
между нашим раем и нашим адом.
На больничной койке, на поле брани
жизнь и смерть, как видно,
гуляют рядом.
Не песок, не камни в земном пейзаже,
не приказ царей, не людская злоба —
только наши страхи стоят на страже.
Кто отвалит камень от двери гроба?
И хотя своё торжество когда-то
Ирод-царь отпраздновал в Кесарии,
но уже готовили ароматы
Саломия, Марфа и две Марии.
Не поддавшись страху, тоске, испугу,
шли под сводом неба, смотрели в оба
и шептали тихо во тьме друг другу:
«Кто отвалит камень от двери гроба?»
* * *
Созрели коробочки мака, зарос лопухами овраг,
а слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.
Его не поймаешь, не скроешь, не спрячешь навеки — увы —
среди разноцветных сокровищ растущей на воле травы.
Его драгоценного смысла не может коснуться пророк.
Висят над водой коромысла как повод читать между строк,
смеяться, угадывать мысли и ноги закутывать в плед…
А ты, прорицатель, исчисли количество прожитых лет.
В попытке понять совершенство ты к тайне вселенной приник,
ты тоже получишь блаженство в один ослепительный миг.
Но только не сдерживай слёзы и в мире ничем не владей,
покуда летают стрекозы, подобные душам людей,
вращается круг Зодиака, гремит погремушкою мак,
и слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.
* * *
Летит по небу кладбище ворон,
чтоб отразиться в сладких волнах Леты.
Встав на паром, где царствует Харон,
сквозь смерть я вижу руку с топором,
во мраке вырубающим предметы.
Как знать, кому принадлежит рука,
какая будет вытесана форма —
нагая птица, профиль дурака,
нож деревянный или облака
эфира, формалина, хлороформа?
И сам топор не знает, хоть убей,
зачем сегодня он повис над бездной.
И серый безработный воробей
сидит, как тать, в густой пыли уездной.
Не знает тело, в чём его вина.
Походки почерк мелок и уборист.
Глаголы все поставлены в аорист —
наверно, Бог меняет времена.
И время спит с улыбкой на устах
и говорит: я быхъ, я рьхъ, я стахъ,
и над младенцем точит свет лампада.
Висят, как обезьяны на хвостах,
нагие черти в вертограде ада.
Немые черви точат солончак.
Глагол во фразе нужен, как рычаг
для подниманья непосильных грузов.
Ты говоришь — и соль в твоих речах
блестит на солнце,
как кристаллы в друзах.
* * *
…я жаждала страдать и быть забытой —
монахиня смиренно говорила
и целовала землю, где ступала
нога её наставницы. Зима
была бесснежной. По утрам мороз
узоры молча рисовал на стёклах,
но таяли к полудню миражи
тропического леса. Окна храма
впускали солнце, и его лучи
свечей зажжённых бережно касались.
И нищая стояла тишина
у алтаря, где, преклонив колена,
молитвы возносил смиренный пастырь
за грешный мир — за души всех живых
и всех усопших…
* * *
На лучшие слова твои
ложится тень, как грех Адамов.
Но строят гнёзда воробьи
под кровлями жилищ и храмов.
Законам тления и сна
доселе мир подвластен тварный,
но в небесах царит луна,
как некий гений лучезарный.
И кто судьбой за грех платил,
тому посмертный жребий страшен —
но влажным пламенем светил,
как прежде, небосвод украшен.
Пускай щебечет птичий рой,
горячей солью пахнут слёзы,
бесшумно из земли сырой
растёт сияние берёзы.
И неба вечная купель
влечёт неведомою силой,
и светлый ангел колыбель
качает над пустой могилой.
* * *
Жизнь растёт из умершего семени,
как из озера — тело реки.
Мы скользим по поверхности времени,
как по глади озёрной жуки.
И с какою-то детской беспечностью
смотрим вверх — и срываемся вниз.
Разве можно, беседуя с вечностью,
получить поощрительный приз?
Как бы мы свою жизнь ни коверкали,
пожиная познанья плоды,
мы всегда отражаемся в зеркале
ослепительной, чудной воды.
Там колышутся ивы китайские
и дрожит силуэт рыбака,
перед ним расстилаются райские,
победившие смерть облака.
Видишь — в этой живой бесконечности
все начала сошлись и концы.
И снуют, словно вестники вечности
водомерки, жуки-плавунцы.
* * *
Птицы, летящие в дальние страны без визы,
реки, себя от истока влекущие к устью,
клёны, одетые в шитые золотом ризы,
арфы созвездий, поющие гимн захолустью,
все они живы, как наши ушедшие годы,
так нам знакомы, как вещи, видавшие виды.
Ночью и днём, несмотря на капризы погоды,
ангел возводит больших тополей пирамиды.
Ветер, как нищий, копается в лиственном хламе,
вётел шары отражаются в водах ребристых.
В их глубине, как в огромном языческом храме,
своды украшены стаями рыб серебристых.
Бедный скиталец, неведомый странник, пришелец,
путник усталый, бредущий по белому свету,
что же ты слушаешь листьев шуршанье и шелест,
не замечая, что жизнь твоя канула в Лету?
Ты не боишься слепого клинка Немезиды
и не срываешь взращённый богинею ирис,
ибо в земле, собирающей слёзы Изиды,
тело срастётся, весною воскреснет Осирис.
Ну, а покуда беззвучного полон движенья
купол хрустальный в осеннем причудливом блеске.
Если б душа увидала своё отраженье,
благословила бы эти текущие фрески…
* * *
Давай мы построим дом с черепичной крышей,
он будет узкий, длинный, кирпично-красный,
не на песке мы построим его — на камне,
а в основанье серебряный крест положим.
Сначала в воздухе выстроим красный угол,
чтоб было где нам поставить икону Спаса.
Потом мы окна сделаем, чтобы ночью
на нас смотрела звезда под названьем Сатис.
Украсим окна ставнями, на которых
две райских птицы смотреть друг на друга будут.
Мороз-траву я развешу на красных стенах,
тимьян, душицу и алые шишки хмеля,
а рядом с домом выроем мы колодец,
из глубины изведём водяную жилу
и в эту воду серебряный крест опустим,
умоем лица прозрачной земною кровью.
Мы будем молча разглядывать птиц небесных,
траву сухую, бегущее мимо время
и солнца луч, что играет на чистых стёклах.
* * *
Мы красили волосы хною иранской
и времени двигали глыбы,
покуда в потоках воды Иорданской
скитались священные рыбы.
Мы пили вино, и сквозь грани стакана
оно пламенело, как рана,
и слёзы любви Галилейская Кана
мешала с водой Иордана.
И мы целовали сквозь кружево шали
в тоске материнские руки,
и вместе небесную пищу вкушали
в преддверии вечной разлуки.
Мы падали, в кровь разбивая колени,
рыдали, как малые дети,
и Богу молились, пока в Галилее
сушились рыбацкие сети.
Плывёт облаков поднебесное братство
прообразом будущей жизни.
О, как нам досталось такое богатство
в земной и небесной отчизне!
На лицах останутся счастье и горе,
как оттиск на ткани убруса,
как вечно хранит Галилейское море
следы от стопы Иисуса.
* * *
Знакомый мир поймать не может
взгляд:
уже исчез старик, сидящий в кресле,
и сон исчез, и дом исчез, и сад,
и звёзды в небе мелкие исчезли.
Худой скворец клюёт болиголов,
и смерти плод скрывает жизнь в зачатке,
а зренье выбирает свой улов —
следы лучей и бликов на сетчатке.
Какой создать из этих бликов мир —
тоской ума, игрой воображенья,
чтобы в слепом движении светил
узнать закон сердечного движенья?
И где-то в сокровенной глубине
Бог милосердный совершает чудо:
покинув дом, дитя идёт ко мне,
сад шелестит листвою из-под спуда,
в высоком небе водят хоровод
созвездья, птицы, ангелы и дети,
а там, внизу, из галилейских вод
рыбак усталый выбирает сети.