Дважды будет удостоен и ордена Кутузова 1‑й степени.
Среди генералитета эти ордена подчас ценились выше «Золотой Звезды» Героя Советского Союза. Особенно в среде генералов и маршалов- фронтовиков.
Сталин, внимательно наблюдая за тем, как его питомец мужает в боях и на равных дерётся с лучшими генералами и фельдмаршалами Гитлера, ревниво ограждал Конева от нападок со стороны, от всяческих неприятностей, которые могли помешать главному. Точно так же он относился и к другим своим любимцам — Рокоссовскому, Жукову. Он считал себя их создателем, творцом. Так оно и было. И когда несправедливо умаляли заслуги кого–то из них, воспринимал это как личное оскорбление.
Генерал армии С. М. Штеменко вспоминал: «Однажды во время нашего доклада в Ставке позвонил Конев и сообщил прямо Сталину об освобождении какого–то крупного населенного пункта. Было уже около 22 часов, но Верховный Главнокомандующий распорядился дать салют в тот же день. На все приготовления у нас оставалось не более часа. Я тут же написал «шапку» приказа. Она была утверждена. После этого из соседней комнаты, где стояли телефоны, позвонил сначала Грызлову о немедленной передаче мне нумерации войск и фамилий командиров, затем на радио Пузину — о предстоящей передаче приказа и, наконец, коменданту города — о салюте. «Шапку» занес машинисткам и сел монтировать остальную часть приказа, пользуясь своей рабочей картой и имевшимся у меня списком командиров. Примерно через полчаса мы с Грызловым сверили наши данные. Я опять пошел в машбюро, продиктовал недостававшую часть текста, отослал приказ на радио и, вернувшись в кабинет Верховного, доложил, что все готово, в 23 часа салют будет.
— Послушаем, — сказал Сталин и включил неказистый круглый динамик на своем письменном столе.
По радио приказ всегда читался с таким расчетом, чтобы не более чем через минуту по окончании чтения грохотал салют. Так было и на этот раз. Своим торжественным, неповторимым голосом Ю. Б. Левитан начал:
— Командующему 1‑м Украинским фронтом! Войска 1‑го Украинского фронта в результате…
В этот миг Сталин вдруг закричал:
— Почему Левитан пропустил фамилию Конева? Дайте мне текст!
В тексте фамилия Конева отсутствовала. И виноват в этом был я: когда готовил «шапку», заголовок написал сокращенно: «Ком. 1 УФ», упустив, что имею дело не с генштабовскими машинистками. У нас, в Генеральном штабе, они сами развертывали заголовки. Сталин страшно рассердился.
— Почему пропустили фамилию командующего? — спросил он, в упор разглядывая меня. — Что это за безымянный приказ? Что у вас на плечах?
Я промолчал.
— Остановить передачу и прочитать все заново! — приказал Верховный.
Я бросился к телефону. Предупредил КП не давать залпов по окончании
чтения приказа. Потом позвонил на радиостудию, где Левитан уже кончил читать, и попросил, чтобы он повторил все сначала, но обязательно назвал бы фамилию Конева.
Левитан почти без паузы стал читать приказ вторично, а я опять позвонил на КП и распорядился, чтобы давали теперь салют, как полагается. Все это происходило на глазах у Верховного Главнокомандующего. Он, казалось, следил за каждым моим движением и, когда мне удалось, наконец, исправить свою ошибку, сердито бросил:
— Можете идти».
Такие, как Конев, не стремятся к наградам и звёздам. Такие стремятся к победам. А ордена и звёзды на петлицы и на погоны приходили сами собой, с победами. Личная храбрость дополняла характер будущего полководца теми бесценными чертами, которые обычно завершают портрет героя. И если порой доклад можно было подсластить пилюлей и преувеличить значение скромной победы, представив её как нечто более значительное, чем отличались во время войны почти все штабы без исключения, то личную храбрость и умение держать себя в руках в самых скверных обстоятельствах имитировать было невозможно. Солдат знал, чем пахнет окоп и как ёкает селезёнка, когда надо было подниматься в атаку или когда перед окопом появлялась «бронеединица» противника.
В ноябре под Калинином был момент, когда Конев поднял роту в контратаку, и положение на угрожаемом участке было восстановлено как раз благодаря этой неожиданной стойкости отступающего, наполовину разбитого и рассеянного подразделения.
Конев сам был храбр и умел ценить храбрость своих подчинённых. Он чувствовал солдатскую душу.
Ноябрьское наступление, проводимое немцами как второй этап операции «Тайфун», так же, как и октябрьский бросок на Москву, своей цели не достигли. Противник был остановлен.
Красная армия накопила силы и готовилась к контрудару.
Калининский фронт выполнил приказ Ставки.
Фельдмаршал фон Бок, все эти дни не покидавший своего передового командного пункта и лично руководивший последним решающим броском на Москву, как отметил в дневниковой записи за 22 ноября Гальдер, «со своей невероятной энергией он всеми силами гонит войска вперед. Однако, как кажется, из наступления на южном фланге и в центре полосы 4‑й армии и 3‑й танковой группы ничего путного уже не получится. Войска здесь выдохлись… Но на северном фланге 4‑й армии и 3‑й танковой группы возможности для успеха еще имеются, и они используются до предела. Фон Бок сравнивает это сражение с битвой на Марне, когда все решил последний брошенный в бой батальон. Враг и здесь подбросил новые силы. Фон Бок вводит в бой все, что только может».
Последний батальон, который действительно мог решить судьбу Москвы, тем временем находился под Калинином. Но снять оттуда его фон Бок так и не осмелился. Этот батальон день и ночь не выходил из боя, его непрерывно атаковал батальон противника, принадлежащий одной из стрелковых дивизий Калининского фронта.
Командующий группой армий «Центр» начал получать из штабов своих армий и соединений тревожные донесения: его войска не могли больше продвигаться вперёд, а то, что в результате жесточайших боёв достигнуто, оплачено слишком большой кровью германских солдат. Переутомлённый и больной, фон Бок запросил главнокомандующего сухопутными войсками фельдмаршала фон Браухича об остановке операции. Браухич, зная, что Гитлер отреагирует на такое известие слишком нервно, ответил, что «не в его компетенции принимать такое решение». Бои продолжились. Фон Бок, видимо, чувствовал, что русские вот–вот предпримут нечто такое, что германским войскам ещё не доводилось испытывать во время похода на восток.
И фон Бок, и фон Браухич на своих постах продержатся недолго, вскоре они будут отстранены от командования войсками и отправлены — один в резерв, другой на излечение.
Глава восемнадцатаяБИТВА ЗА КАЛИНИН И МОСКВУ. ВПЕРЁД!
«… Принято к исполнению, нажимаю вовсю!»
В дни калининского «сидения» в жизни Конева произошло некое событие, которое впоследствии изменит всю его личную жизнь. Однако вначале он не придал этому событию особого значения.
Все эти дни, как вспоминал адъютант командующего Саломахин, они жили в просторной избе. Обед им готовила хозяйка. Саломахин приносил тушёнку, хлеб, и хозяйка варила им картофельное пюре, сдобренное тушёнкой. Тем немногочисленный штаб Калининского фронта и питался. Когда у Конева обострилась язва желудка, он попросил Саломахина найти опрятную женщину, которая умела бы хорошо и более разнообразно готовить и которая бы согласилась ещё и убираться в его комнате. Не мог он заставлять своих сослуживцев, будь это даже рядовой боец тыловой части, принуждать ухаживать за собой. Денщичество он возненавидел с 1916 года, когда в 212‑м полку вынужден был терпеть власть глумливого фельдфебеля.
Саломахин отправился в расположение тыла 30‑й армии. Разыскал заместителя по тылу, сказал: так, мол, и так, нужна скромная, работящая, чистоплотная.
— Есть такая? — спросил он тыловика.
— Есть, — тут же ответил тот. — Антонина Васильевна Петрова. Самая что ни на есть образцовая. Имеет благодарность по службе. Только ты сам с нею договаривайся. Если согласится, я отпущу.
— А где она, твоя Антонина Васильевна?
— Да вон она. — И офицер кивнул на буфетчицу.
Рассказ Антонины Васильевны Коневой (Петровой) в пересказе дочери Наталии Ивановны Коневой: «В штабе фронта, куда Антонину привез адъютант Саломахин, была комната командующего. В ней стоял заваленный картами стол, деревянная скамья, узкая железная кровать, накрытая солдатским одеялом, а под кроватью тапочки. В комнате было пыльно, неуютно. Мама тут же начала наводить порядок и чистоту. Вошел командующий — высокий, худой и очень усталый, как вспоминала мама. Он куда–то спешил и на ходу надевал шинель. Посмотрел на молоденькую девушку, растерянно стоявшую посреди прибранной комнаты, и сказал очень мягко, несмотря на суровый вид и привычку отдавать приказы: «Ну, будь хозяйкой», — и почти сразу уехал.
Их близкие отношения начались спустя полгода после этой встречи.
Он к ней долго присматривался, расспрашивал о родных, о ее жизни до войны. Она с самого начала понимала, что приглянулась командующему. Отец все больше привязывался к этой милой, кроткой с виду, но с сильным характером девушке. Молоденькая Тоня обладала той женской преданностью и надежностью, теплом и добротой, которых ему не хватало в другой жизни, с женщиной, что «не умела ждать».
На первый взгляд, типичная ситуация. Полевые жёны были и у Рокоссовского, и у Жукова, и даже у многих командармов. Война, какой бы долгой она ни была, в конце концов закончилась, и генералы вернулись в свои семьи, к законным жёнам.
Но для Конева фронтовая любовь стала судьбой.
Антонина Васильевна Петрова родилась на хуторе Мухино Торопецкого уезда Псковской губернии в многодетной крестьянской семье. Вот откуда и трудолюбие, и умение делать любую домашнюю работу. Тем не менее Антонина смогла окончить сперва начальную школу, а потом и среднюю. В шестнадцать лет с подругами уехала в Москву, на заработки. Устроилась в Наркомат леса, буфетчицей. На паях с подругой снимала комнату. Вскоре началась война. Подруги пошли в военкомат. Их направили в 31‑ю армию. Во время вяземского сражения 31‑я армия б