Наши парни, среди них Флаг с Лукой, проскочив мимо меня, гонятся за афганцами. Я вскакиваю и бегу следом, окрыленный не столько своей первой победой, сколько тем, что мне удалось уцелеть.
За скалой и впрямь обнаруживается хорошо освещенный вечерним солнцем афганский бивак. Наши ребята обрушиваются на туземцев, что твоя волчья стая, и я бросаюсь в самое месиво бойни. Теперь мной овладевает жажда убийства — мне хочется опять вышибить из кого-нибудь дух, причем отнюдь не из кровожадности, нет, просто я ощущаю, как во мне снова вздымается волна ужаса. Пока она не захлестнула меня, мне крайне необходимо совершить что-то ужасное самому. Не отыскав себе противника, я устремляюсь туда, где двое наших прижали к скале одного из афганцев. Втроем мы насаживаем его на свои копья, и он трепыхается на них, как загарпуненная рыба.
— Умри, умри, умри! — орем мы в три глотки, как три дурака, налегая на древки. Острия наших пик, пронзив жертву насквозь, скребут камень.
А ведь этот афганец не зверь, у него человеческие глаза. Вид его мук терзает мне душу. Наконец удар одного из наемников вершит дело — враг падает, и двое моих товарищей исполняют над переставшим дергаться телом дикий танец, побуждаемые к тому не столько упоением, обычно сопутствующим победе в бою, сколько радостью избавления от собственных страхов. Я кричу что-то, увлекая их в погоню за невесть кем. К моему изумлению, они внемлют призыву и бегут следом.
Все заканчивается конным преследованием, в котором Стефан и шестеро наемников настигают последних беглецов. Они приводят обратно четырех пленников. Мы убили семнадцать человек, потеряв одного (малого, что несся впереди всех рядом с Толло). Трое наших ранены, в том числе мой приятель Кулак, сломавший, неловко грохнувшись оземь, лодыжку. Наступает ночь. Наши парни забирают оружие мертвецов, с жадностью поедают провизию, вытряхнутую из их котомок, и греют спины у костров, в которых жарко трещит собранный ими хворост.
В тот день два афганца пали от моей руки. Позднее их лица будут мне сниться. Позднее меня начнет мучить раскаяние. Но это придет потом, а сейчас… Сейчас я доволен. Я несказанно горжусь собой, оттирая с предплечий афганским песком засохшую кровь тех людей, которые, если бы могли, прикончили бы и меня, и всех нас не моргнув глазом. Наконец-то можно заснуть, не терзаясь стыдом. Я счастлив так, как, пожалуй, не был счастлив никогда в жизни.
9
Мы поворачиваем обратно. Путь, на который ушло шесть дневных переходов, отнимает теперь у нас вдвое больше времени, поскольку и люди, и животные смертельно устали. Да и идти приходится не по прямой: мы собираем наши же патрули и петляем от деревни к деревне, чтобы желудки еле переставляющих ноги солдат совсем уж не пустовали.
Каждое утро нам с Лукой приходится ломать голову, где раздобыть хоть немного еды, ибо именно мы с ним отвечаем в нашем подразделении за кормежку. Обязанность хлопотная, что говорить, но провизия нужна позарез, и мы применяем на практике затверженные раньше уроки. Учимся нагонять страху на местных жителей, не поддаваться на их слезные уговоры, пропускать мимо ушей заверения, что в доме не осталось ни крошки, не обращать внимания на мольбы и рыдания женщин, стариков и детей. Все это вранье. Раз они до сих пор еще не сдохли, значит, в селении есть что пожрать.
На девятый день обратной дороги к нам прибывает самый блистательный штабной посыльный, какого я когда-либо видел: царский «друг» в командирском чине и с государевой почтой.
Его сопровождают трое афганских проводников. Их приземистые ябу рядом с могучим жеребцом гонца кажутся замухрышками. Правда, тот, кто знает, как быстро передвигаются эти лошадки по горам и пустыне, никогда так не скажет, а тот, кто впервые с этим столкнется, сделает, скорей всего, вывод, что они могут летать. Пока прибывший командир совещается с Толло и Стефаном, мы по-быстрому жарим и уминаем все, что нам удалось отобрать у окрестных селян.
Потом нас всех собирают и сообщают, что Александр уже здесь, в Артакоане. Получив через гонцов сообщение о предательстве Сатибарзана и Спитамена, наш царь, прервав наступление на восток, оставил тяжелые войска под началом стратега Кратера, а сам во главе кавалерии и легкой пехоты повернул назад, преодолев за три дня сто восемьдесят миль пути. При его появлении мятежная конница пустилась наутек, а тринадцать тысяч неприятельских пехотинцев он загнал в горы и осадил в естественно укрепленной твердыне под названием Материнская Грудь. Александр пообещал отпустить их всех с миром, если они опять признают его власть над собой. В ответ ему прислали выпотрошенную собаку. Что значило «убирайся в ад».
Приказы, доставленные «другом», предписывают нам не возвращаться в Артакоану, а со всем возможным проворством поспешать к месту первоначально учиненной мятежниками резни, дабы защитить тела наших соотечественников от вполне вероятного нового осквернения. Нам велено оставаться там, пока Александр не покончит с вконец зарвавшимися бунтовщиками и не прибудет к нам лично, чтобы оказать подобающую честь павшим. Двое афганцев на ябу будут указывать нам дорогу.
Через три дня мы прибываем туда, куда должно, — к узкой горловине между гранитными скалами. Там уже мается кое-какая охрана — недоукомплектованный отряд наемников из Аркадии. Караульные очень нам рады, ибо их слишком мало, чтобы и долее удерживать на расстоянии орды потерявшего голову мародерствующего ворья, состоящего главным образом из местных женщин, болтающихся поодаль в надежде утянуть щит или наконечник копья. Бронза и железо сами по себе очень дороги в этом диком краю, не говоря уж о ценности оружия как такового.
Нам рассказывают, что произошло с нашими соотечественниками. Хуже всего пришлось тем, кто не погиб сразу. Пленников раздели донага, распяли на земле, вогнав им длинные ножи в бедра и развалив мясо до кости, потом выпотрошили несчастных, выкололи им глаза и отрубили гениталии, которые, натерев терпентиновым маслом, сожгли. Все это проделывали, пока в жертвах еще теплилась жизнь.
Проводники-афганцы добавили, что занимались этим не воины, а женщины и детишки. Уж таков здешний обычай — отдавать пленных на бабью потеху. Так поступают не только с чужеземцами, но и с соседями из недружественных племен.
Добросовестные уроженцы Аркадии сложили тела наших земляков в центре лагеря, чтобы надежнее оградить их от каких-либо поползновений. Трупы завернуты, и мы, новички, даже и не пытаемся заглянуть под покровы.
Едва спускается тьма, осаждающие лагерь женщины поднимают по обе стороны ущелья дикий вой. Вскоре вокруг гремит неописуемая первобытная какофония.
— Это шакалы или люди? — спрашивает Блоха.
Лука ежится.
— Шакалы, те воют почти по-людски.
Вечер теплый, но мы все дрожим. В лагерях принято ставить на часы одних только новобранцев, но в такую ночь на дежурство заступают и ветераны.
Где-то к третьей смене двое конюхов Вола убивают афганскую сучку, ухитрившуюся, миновав часовых, прокрасться к самой коновязи и чуть было не подрезавшую одному из этих малых поджилки буквально в трех шагах от командирской палатки. На следующее утро мне и кое-кому еще поручают перенести тела наших соотечественников в специально приготовленное укрытие. Мы беремся за первую завернутую фигуру, чтобы поднять ее, но она разваливается у нас в руках. Части выкатываются из свертка, и мы с ужасом видим, что ноги человека обрублены по колени, голова отсечена.
10
Когда наша колонна возвращается в Артакоану, мы находим нижний город опустошенным, а верхний — разрушенным, обращенным в развалины. Оказывается, в наше отсутствие тут разгорелось восстание, которое было решительно и беспощадно подавлено. На востоке в горах закончилась осада Материнской Груди. Александр со своими отборными подразделениями уже находится в Дрангиане и поспешает на юг, преследуя мятежников-барсаентов и командира бунтующей конницы Спитамена.
Как выясняется, след именно этого хитреца наш отряд и разыскивал по всему базальтовому нагорью. Ведь, собственно, лично Спитамен, а не кто-то, устроил резню, положившую начало всей цепи несчастий. Это он предательски заманил наших в ловушку, а захваченных пленных отдал потом на расправу.
Однако этот негодяй не только жесток, но и умен. Пока мы напрасно гонялись за ним по пустыне, он со своими основными силами окружным путем подобрался к Артакоане, подбил горожан на мятеж, а когда тот провалился, сумел снова скрыться.
Ищи теперь ветра в поле.
До сих пор мне еще не случалось видеть разрушенных городов. Зрелище удручающее. На месте знакомых лавок и мастерских чернеют пожарища, уже обжитые коршунами и стаями диких собак.
Правда, городские сады уцелели, теперь в них разбиты солдатские городки. Девушки резво снуют между палатками и рекой, принося в кувшинах воду.
К сожалению, нашему пополнению так и не удается соединиться с армией Александра. Вместо этого мы примыкаем к вернувшимся в Артакоану тяжеловооруженным подразделениям Кратера. Им сопутствует та самая артиллерия, чьи боевые машины разрушили Верхний город и сломили дух незадачливых бунтовщиков. Обоз сейчас доукомплектовывается перед отправкой на юг.
Результаты деятельности метательных механизмов воистину грандиозны. Половина городских стен снесена начисто. Но и мятежники не посиживали сложа руки: внизу дыбятся обгоревшие остовы примерно дюжины камнеметов, уничтоженных в ходе смелой вылазки сверху. Сейчас нашим корзинщикам приходится спешно очищать рвы от завалов и возводить временные, деревянные оборонительные сооружения. Лес, некогда покрывавший подступы к Материнской Груди, сведен под корень, а местами сожжен до золы.
Нашему отряду дается десять дней на отдых и переформирование. Допуск в верхнюю крепость для солдат открыт, и мы наведываемся туда. Там еще сохранились остатки перегораживавших улицы баррикад, но большая часть того, что могло гореть, обратилась в пепел, а почти все сложенное из кирпича-сырца развалилось. Лишь некоторые каменные здания устояли, и когда мы заходим в черные, обугленные изнутри помещения, под нашими сапогами хрустят кости.