ать Александра, и каждый раз (четыре дня кряду) нас после томительного ожидания распускают. Царя нет как нет.
Что не в последнюю очередь делает Афганистан неуютным местечком, так это отсутствие природных укрытий. Ветры с гор дуют сильнейшие, а на равнине ни кустика, ни деревца. Негде спрятаться. Местность, конечно, потрясающе впечатляющая, но ее красота, если можно так выразиться, безжалостна к человеку. Если зарядят дожди, то вода хлещет немыслимыми потоками, если разведрится, то каждая неприкрытая металлическая хреновина вмиг превращается в раскаленную сковородку, а тебе совсем некуда деться ни от солнца, ни от воды. А сейчас вот идет суховей. Мы в пути уже мерились с ним силенкой.
Тугой воздух тебя чуть ли не опрокидывает. Двигаешься как по подземному ходу. По сторонам ничего не видать, мир сжимается, он весь помещается между щелками твоих глаз и котомкой ковыляющего впереди парня.
Где мы? Никто, как водится, нам об этом не сообщает. Сведения набираем по крохам. В низине, где-то восточней озера Сейстан, нашу колонну догоняет малый в крытом возке, запряженном двумя довольно бодрыми мулами. На дороге затор, а этот хлыщ орет, чтобы мы расступились, надеясь с ходу проскочить узкое место. Мы бранимся, толкаемся, но сторонимся, и ему удается проехать.
Это «чернильная душа», один из множества борзописцев, прибившихся к армии Александра с тем, чтобы вести хронику ее славных побед. У солдат отношение к этим недоделанным гомерам двоякое: с одной стороны, в них видят хлюстов, безопасно глазеющих на то, как другие льют кровь, но с другой — кому, спрашивается, не будет лестно, если его имя возьмут да увековечат на страницах какого-нибудь исторического труда? Кроме того, эти писаки, в конце концов, живут одной с нами жизнью: глотают ту же пыль, вытряхивают из сапог тех же змей. И уж кто-кто, а они всегда в курсе последних событий.
— Эй, стило навощенное! — окликает малого Толло. — Какие новости?
Хроникер, узнав говор, расплывается в улыбке.
— Э, да вы, кажется, македонцы! Как это вы сюда затесались?
Колонна наша по большей части состоит из ахейцев с ликийцами.
— Как-как? Тебе, пачкуну, лучше знать.
— Ладно вам лаяться. Сами-то вы откуда?
Вот вопрос, на какой солдаты всегда покупаются, словно малые дети. Мы начинаем выкрикивать названия родных городов, как будто действительно верим, что наш новый приятель тут же запишет их в свой дневник.
Этого пачкуна зовут Коста, с виду он больше похож на актера или на музыканта — явный ловкач и свой в доску парень, правда, уж будьте уверены, в жизни своей не проведший одной борозды. Зато одет как заправский служака — и плащ у него потерт там, где надо, и поля шляпы чуть загнуты на военный манер.
— Почему бы тебе не написать книгу о нас? — кричит ему Тряпичник. — Мы и есть настоящая армия.
— Я бы написал, — со смехом отвечает хроникер. — Да только кто будет ее читать?
Мы продолжаем тащиться на юг и прибываем-таки на место, где нас распускают на отдых, но продолжают мучить ежедневными построениями.
Наконец на рассвете пятого дня вдали мелькает царский штандарт. Это уже кое-что. Штабные в очередной раз выгоняют нас строиться. На сей раз мы, позевывая, заполняем площадку возле конского рынка, где обычно выгуливают застоявшихся лошадей. Она вроде бы обнесена какими-то там заборчиками, да только ветру те не помеха.
Тут будто из воздуха возникает сам Александр.
И перед нами словно бы зажигается еще одно солнце. Сумрак рассеивается, день, до этого тусклый и серый, становится ярким, свет — золотистым. Я и не думал, что наш царь столь хорош — и это при явном отсутствии всяческого стремления как-то подать себя, приукрасить. Он в простом кавалерийском плаще, без каких-либо знаков отличия или царских регалий, но вовсе не так мал ростом, как утверждают досужие болтуны. Я в полном шоке, я, кажется, не был бы более потрясен, даже если бы вдруг увидел перед собой кого-либо из легендарных героев — Персея, Беллерофонта или самого Ахилла. Солдаты разражаются восторженными воплями, которые не стихают, хотя царь поднимает руки, призывая нас к тишине.
Александр улыбается. Стройный, подтянутый, гладко выбритый, он выглядит ошеломляюще молодым.
— Друзья! — читаем мы по его губам, поскольку звуки слов, разумеется, тонут в шуме всеобщего ликования. — Друзья, ну, пожалуйста, успокойтесь…
Когда рев стихает, Александр приветствует нас и сообщает, что мы уже не новобранцы, а полноправные солдаты действующей в сложных условиях армии. С момента прибытия в Артакоану нам будет начисляться боевая надбавка, все наши путевые расходы незамедлительно возместят.
Дальше мне, как и остальным, представляется случай воочию убедиться в правдивости людской молвы. Тут уже многие говорили, но я не очень-то верил, что Александр знает в лицо всех солдат. Всех до единого. Так оно и выходит. Ну, новички в этом деле, конечно, не в счет, но ветеранов из первой шеренги царь и впрямь безошибочно окликает по именам, а знакомясь с молодыми ребятами, тут же припоминает, кто из их родичей служит или служил у него, и, широко улыбаясь, призывает всех нас всегда и во всем равняться на своих уже овеянных воинской славой отцов и старших братьев.
— Поверьте мне, шансов проявить свою доблесть впереди еще много. Жарких сражений хватит на каждого… и добычи тоже!
Дав улечься новой вспышке восторга, Александр кратко обрисовывает ход нынешней кампании и очерчивает план предстоящих боевых операций. По его словам, масштабные действия как таковые близятся к завершению и все, что нам останется после них, — это преследовать уже разбитого, отступающего врага и охотиться за отдельными пытающимися скрыться вождями. Он обещает, что уже к осени мы покинем эту страну и двинемся в Индию, где нас ждут такие сказочные богатства, что перед ними померкнут даже сокровища завоеванной Персии.
— Однако, — добавляет Александр, — хотя все в основном уже сделано, пока противник, даже столь дикий и малоразвитый, не прекратил сопротивления, недооценивать его нельзя. Это было бы непростительной глупостью.
Тут лицо его суровеет. Он шагает к краю помоста, с которого, надо думать, в базарное время продувные распорядители с большой выгодой для себя ведут куплю-продажу пригоняемых со всех концов Азии лошадей, и, подавшись вперед, чтобы нам было получше слышно, принимается пояснять свою мысль.
— Друзья, хотя ваше пребывание на афганской земле пока еще нельзя назвать долгим, вы, конечно же, не могли не заметить, что мы ведем здесь войну, весьма отличающуюся от тех войн, о каких вы слышали дома. Может быть, некоторые из вас даже несколько разочарованы этим. Уж больно все вокруг не походит на триумфальный путь к воинской славе, по которому, никуда не сворачивая, мечтает твердой поступью двигаться любой солдат. Я отношусь к этому с пониманием, но и вы со своей стороны должны раз и навсегда уяснить для себя одну вещь. То, что здесь происходит, — это тоже война, и действия, предпринимаемые нами, оправданы стратегической необходимостью, а потому они так же законны, как и любые другие военные меры. Да, они сильно отличаются от привычных, но и сам этот край не похож на другие края, он населен племенами с особенным нравом, и склонять их к покорности мы должны отнюдь не теми способами, которые нам с вами по душе, а только теми, которые приведут нас к успеху.
Здешние воины, в отличие от всех тех, с какими нам приходилось сражаться раньше, никогда не сойдутся с нами грудь в грудь в решающих битвах. Честный бой не для них. Завидев наш развернутый строй, они трусливо бегут, зато при каждом удобном случае норовят завлечь нас в ловушки, разят, кого могут достать, из засад, налетают, как вихрь, из ночной темноты и, нанеся нам урон, исчезают.
Слову местных вождей верить нельзя, клятвам тоже. Чуть зазеваешься или расслабишься, тут же получишь коварный удар. Они бьют в спину, без колебаний нарушая даже самые выгодные для них соглашения. Таких примеров не счесть. Неспособные одолеть нас в открытом бою, эти люди тем не менее не признают себя побежденными, а удирают и вновь возвращаются, чтобы язвить нас опять и опять.
Надо признать, ими движет похвальное чувство — ненависть к хлынувшим в их страну чужакам. Они ненавидят нас с той же упрямой стойкостью, с какой еще издревле привыкли переносить любые лишения и невзгоды.
Но действия этих людей отнюдь не похвальны. Все они жаждут нещадно уничтожать нас — даже старики, женщины и мальчишки. Но не открыто, как это подобает солдатам. Нет, они нападают исподтишка, стараются усыпить нашу бдительность показным миролюбием, иногда даже просят помощи, а когда мы оказываем ее, убивают. И это еще в лучшем случае. Думаю, все вы знаете, как тут обходятся с теми, кого захватывают живьем.
При всем при том никто не может обвинить меня, что я пришел сюда с намерением ограбить и разорить этот край. Нет, я все еще как-то пытаюсь договориться с главарями разбойничьих шаек, в какие сейчас превратились все местные племена. Я делаю им самые великодушные предложения, приемлемые для обеих сторон. Жестокое нескончаемое кровопролитие нравится мне не больше, чем вам, и я был бы рад, если бы мне удалось превратить здешних туземцев в надежных и верных союзников македонцев. Будь у меня к тому хоть малейшие шансы, я бы с радостью ухватился за них, но, увы, мне в этом смысле вообще не на что опереться. Противник не оставляет мне выбора, он не ищет союза, он хочет нам навязать и навязывает ни на что не похожую, изматывающую, изнурительную войну. Тактика его всем предельно понятна. Что ж, раз у нас нет иного выхода, мы приспособимся к ней.
Далее Александр заговаривает о великом значении армейской сплоченности, зиждящейся на глубокой внутренней убежденности каждого из солдат в правоте своих действий. Победить нас противнику невозможно: наше военное превосходство бесспорно. Однако своим коварством, свирепостью и упорством наш сегодняшний враг вполне способен смутить нас, поколебать наш дух и тем самым не дать нам сломить себя окончательно. Так что всемерное укрепление воли к победе становится сейчас чуть ли не главной из наших задач.