— Она и выкупит, жалкий ты проходимец!
Я отдаю ему дарик. Как бы от лица армии, которая, разумеется, не заплатила бы и ломаного медяка. Да и едва ли мне, зеленому рядовому, ниже которого рангом одни лишь рабы и мулы, пристало представлять воинскую казну. Однако, с превышением полномочий или без оного, сделка совершена, и Аш не без ехидства напоминает мне, что забота о прокорме выкупленной девицы теперь уже лежит не на нем, а на мне.
Я вывожу девушку из колонны, стаскиваю с нее ношу, набиваю ее торбу снедью и тычу пальцем в обратную сторону, давая понять, что она может топать домой. А сам с чувством глубокого удовлетворения догоняю своих.
Ах, до чего же славно шагается с таким чувством, правда, я им наслаждаюсь не долго, поскольку минут через десять малышка снова в строю — и снова с тем же мешком кунжута. Ну и как теперь быть? Не гнать же ее оттуда плетью, уподобляясь старому индюку?
Оказывается, освободить женщину в этой стране не так-то просто. Строго говоря, Гологузка не нуждается в освобождении, ведь она не рабыня и не принадлежит никому. Ни Ашу, ни даже мне. Однако в жизни своей местные жители неукоснительно руководствуются великим множеством правил, среди каковых выделяется так называемый тор — свод установок, определяющих женское бытие, согласно которому каждая женщина должна пребывать аз хакак, «под охраной» какого-либо мужчины. Обычно до замужества пригляд за ней осуществляет отец, потом муж, но если прямые попечители почему-то отсутствуют (чаще всего по причине безвременной смерти от меча, кинжала или копья), то эту обязанность берут на себя братья, дядья или даже сыновья оставшейся без защиты афганки. Получается, что, уплатив за носильщицу выкуп, я как бы взял ее под опеку.
— Теперь ты ее муж, — посмеивается Аш. — Она твоя жена.
Флаг с Толло и другие парни вовсю потешаются над моим затруднительным положением. А заодно предупреждают, что я, влезши в это дело, нарушил еще один афганский кодекс, нангвали, и теперь, если у этой девицы объявятся родичи мужского пола, они просто обязаны будут меня прикончить. Сообщая мне это, они ржут — вот козлы!
— Ты должен понять, Меки, — Аш называет так всех македонцев, это его версия прозвища мак, — подобная женщина, — и он вскидывает обе ладони, словно отталкивая проклятие, — у нас считается наварзал и аффир.
Нечистой и неприемлемой?
— Тогда пусть продолжает работать за плату.
— Какая плата? Я не так богат, чтобы платить чужим женщинам. Я всего лишь бедный старик.
— Ты старый разбойник.
Что тут поделать? Я оставляю Гологузку при Аше, причем, поскольку она продолжает тащить по горам свой мешок, хитрому продувному афганцу по-прежнему начисляются за нее деньги, но ей он при этом не платит ни медяка, заявляя, что это было бы непозволительным расточительством.
И ведь что интересно, чем чаще мы с этим старым мошенником препираемся, тем больше сближаемся и по ходу дела уже начинаем трапезничать вместе, рядком пристроившись к какому-нибудь придорожному камню, способному послужить нам столом. Сдается мне, что при всей своей напускной язвительности мой порыв старик понял — и по-своему даже одобрил.
Однажды вечером, когда я пишу письмо невесте, он, глядя на это, вдруг спрашивает:
— Ты ей обо всем сообщаешь, Меки?
— Обо всем, что ей нужно знать.
Паршивый старикашка заливается смехом.
15
Зиму армия проводит в Баграме, гарнизонном городке, построенном пару столетий назад Киром Великим у подножия центрального горного массива. Широкую защищенную от ветров хребтами и пиками долину, где он расположен, омывают две реки — Кофен (или Кабул) и Панджшер.
Рай, да и только. Так, во всяком случае, представляется нам. Есть где расквартировать войска, есть чем их прокормить, сносный климат, полно фуража и вдосталь места для муштры и учений. Солдат не должен застаиваться. Между тем северные перевалы, по слухам, уже на дюжину локтей засыпаны снегом, а к середине зимы толщина слоя обещает удвоиться. Такая преграда непреодолима даже для Александра, в Бактрию ему не пройти. Как и предсказывал Аш, до весны Бессу со Спитаменом нас нечего опасаться. Однако длинные вереницы верблюдов и мулов продолжают подниматься из Кандагара, доставляя доспехи, оружие, съестные припасы и все необходимое для предстоящего наступления. С одним из таких караванов прибывает и Дария, любовница Илии. Яркая красота этой женщины покоряет сердца обитателей маленького мирка и делает ее чем-то вроде знаменитости, во всяком случае, среди македонцев. А вот афганцы ненавидят свою соплеменницу, связь с захватчиком — это предательство, ниже афганка уже пасть не может. Дария с Илией селятся в старой части Каписы, на уютной улочке с тутовыми деревьями (шелковицами) и дикими сливами. Живут они на широкую ногу, принимают гостей, и мне приходит в голову пристроить свою Гологузку к ним в услужение. Провернув это, я испытываю невероятное облегчение. Что называется, гора с плеч.
Армия между тем занята учениями и строительством нового укрепленного опорного пункта. Предполагается, что он со временем разрастется и станет новой Александрией — возможно, Кавказской.
Теперь мы постоянно видим царя. Каждый день он в сопровождении всего двух вестовых и пары юных телохранителей объезжает обучающиеся войска, часто спешиваясь и указывая на замеченные ошибки. Армия его обожает.
Мы живем в шатрах, выстеленных соломой. Человек по шестнадцать, если не считать женщин, которые стряпают, шьют, стирают — короче, создают нам уют. Нынче даже Лука обзавелся девицей, это длинноногая дылда Гилла. Во всей нашей компании только у меня нет подружки, хотя должен признаться, что у шлюхи я все-таки побывал. Теперь вот гадаю, считать это изменой моей невесте или нет? И выпивать я стал больше, чем раньше. Холодно, скучно — как тут не пить?
Аш тоже здесь, дожидается весны, чтобы отправиться с нами дальше. Армия оплачивает ему простой и содержание мулов, а женщин он, чтобы не тратиться на их прокорм, временно распустил, резонно рассудив, что в таком большом лагере без работы они не останутся. В худшем случае сделаются «курицами», подстилками самого низкого сорта для рядовой солдатни.
К своему удивлению, я все якшаюсь со старым паршивцем, у которого, оказывается, в каждой дыре по дружку. Мы с Лукой, как новобранцы, так завалены всякого рода работами, что очень редко освобождаемся до темноты. С кем же еще нам общаться, как не с прибившимся к армии людом? Приятели-земляки уже давно тискают своих «куриц». Один Аш не спит. В еще совсем недавние времена, объясняет он неторопливо, его клан дадикай состоял в смертельной вражде самое меньшее с двумя-тремя соседними племенами. И везде было так. Местные кланы издревле враждовали между собой. Однако ненависть к завоевателям оказалась сильней застарелых раздоров. Все нынче объединились, все сделались пактианами. Апиратаи и гигенни, тираои и таманаи, а также майони, саттагиадаи и еще сотни племен и родов. Я спрашиваю старика, как же он может работать на Александра, если так сильно нас ненавидит. Ответ его прост:
— В конце концов, Меки, мы все равно вас прогоним.
Он смеется и передает мне купаты.
Лука по-прежнему дико переживает. Убитый им в горах враг не идет у него из ума. Корит мой приятель себя в основном за бездействие. Говорит, что ему надо было либо добить бедолагу, чтобы тот не мучился, либо попробовать его как-то спасти. Свихнулся, короче. Жалуется, что глаза умирающего афганца преследуют его даже во сне, а в ушах стоит треск копья, пропарывающего тому брюхо. Чтобы хоть как-то поддержать друга, я делюсь с ним не самым приятным опытом своих собственных душевных терзаний. Рассказываю, как на смену омерзительному упоению пришли угрызения совести, отвращение к себе и печальная уверенность, что я уже стал другим и что эта перемена вовсе не к лучшему. Но любые слова мои как об стенку горох — не помогают, и точка. Да и чем, собственно, может помочь сопляк сопляку в такой непростой заморочке. Тут нужен кто-то поопытней, уже хлебнувший кое-чего в своей жизни.
И такой человек находится. Толло.
— Продырявить арбуз труднее всего, — говорит он как-то днем, когда мы садимся перекусить на край рва, временно отложив лопаты и кирки.
«Продырявить арбуз» — значит убить противника колющим ударом в живот. «Выпустить харч» — это то же.
— На этом каждый новичок спотыкается. Вроде бы все очень просто — тычь себе пикой и тычь, но не тут-то было. Пика не помело, а неприятель не крыса. Чтобы вогнать ему острие в брюхо, нужна смелость. Смелость и твердость.
Лука слушает. Хитрец Толло хорошо понимает, как нужен сейчас ему такой разговор.
— Настоящий боец, — продолжает Толло, — наносит удар с обеих ног, глядя в глаза врагу, расправив плечи. Доверяй своим рукам и оружию и стой как скала. Ты, Лука, кстати, сделал все правильно там, наверху. Я видел тебя. И порадовался. Тут есть чем гордиться.
Мой друг краснеет. Толло ухмыляется.
— Думаешь, ты теперь стал солдатом? — Он любовно хлопает Луку по плечу. — Ну, может, и не совсем, но, во всяком случае, ты уже не мальчишка.
Муштра и строительство — вот чем мы заняты. И то и другое может длиться и длиться, однако в войсках, возглавляемых Александром, жилы солдатам понапрасну не рвут. Свободное время — это святое, оно твое целиком. Никакого комендантского часа, никаких ночных проверок. От полудня и до двух часов — общий перерыв на обед. Вино дешевое, им хоть залейся. Вместо шагистики и отработки каких-то уже прилично освоенных тобой приемов можно отправиться на охоту. К этому никого не принуждают, но от желающих нет отбоя. Весьма поощряется физическое саморазвитие: палестры и гимансии строятся даже раньше столовых и алтарей. В отличие от порядков времен Филиппа и начала восточной кампании, женщинам не возбраняется бывать в лагере, ночевать со своими возлюбленными в палатках и сопровождать колонну на марше. Таковы несомненные преимущества службы в соединениях, находящихся под личным началом Александра. Но разумеется, у всего есть и оборотная сторона.