– Ездил сегодня с Соломиным купаться. Вот у кого личная жизнь не сахар. Ему бы хозяйку смирную, трудолюбивую, может, детишек бы ему нарожала. А то с этой зазнобой он долго не протянет. Что-то будет?..
– А по мне так пусть хоть передушат друг друга, и чем скорей, тем лучше, – сказал Турчин. – Я бы уже сейчас их в милицию сдал. В цивилизованных странах есть закон о предупреждении преступления.
– Нигде таких законов нету, Яков Борисыч.
– Почему нету? – встрепенулся молодой доктор. – Это только у нас нет, а во всем мире почитается за правое дело предупреждать беззаконие и смертоубийство.
– Разве можно ограничить свободу человека, ничего не совершившего? – сказал отец Евмений.
– В случае Соломина – да.
– Снова занесло вас в дебри, – сказал Дубровин сокрушенно. – Это ваши анархические премудрости вас так исковеркали. Поменьше вам о судьбах мира следует думать, побольше о ближнем. Когда же вы повзрослеете, Яков Борисович?
– «Уж я не тот любовник страстный, кому дивился прежде свет…» – громко запел Турчин.
– Прекратите паясничать, – сказал Дубровин. – Есть еще пиво?
– Если не Соломина, так бабу его точно пора бы изолировать, – продолжал Турчин. – А то из-за нее Весьегожск весь перестреляется и ширяться начнет. Нравственная грязь куда заразней вируса.
– Что ж вы привязались к Соломину? Он славный парень, горячий только, подвержен аффектам. Зато восприимчивость его оставляет свежее впечатление. Я, например, уже и не помню, когда влюблялся или когда природа меня трогала. Хотя… природа хороша у нас, слов нет, как хороша.
– Соломин, может, еще и образумится, но дама его – червленая, с ней кончено. В данном случае я забочусь о более важной вещи, чем физическая свобода отдельной личности. Удалив ее из общества, мы тем самым спасем общество от разложения. Здесь не до сантиментов. У нас тут дети рядом, не кто-нибудь. А Соломин ваш не заслуживает жалости, ибо дело рук утопающих в руках тех, кто их так и не научил плавать. Естественный отбор жесток, но справедлив.
– Человек для того и создан Богом, – сказал отец Евмений, – чтобы милостью к падшим отменить закон ради преображения мира.
– Отмена естественного отбора уничтожит прогресс и вместе с ним человечность вашу и милосердие, – возразил Турчин. – Ибо нет ничего более безжалостного, чем тупость и беспомощность, вставшие у кормила мироздания.
– Но к чему бедную девочку куда-то гнать… Или чего вы хотите с ней сделать? – пробормотал Дубровин. – Неужто нельзя как-то полегче судить, человечней?..
– Благие намерения ваши, Владимир Семенович, до добра не доведут, – отвечал Турчин. – А батюшку уже довели. Теперь смотрите сами. Пока она болела, и Соломин с ней нянчился, и мы все возились, без участия никак не оставляли, всё было прекрасно. Они были смирные и приятные люди с общей бедой на двоих. Тяжесть ее окружающие разделяли с ними по мере сил. Но не прошло и года после выздоровления, как снова ее потянуло в болото. Она умудрилась завести себе любовников среди дачников и, говоря, что едет в Москву, останавливает автобус в Алабино и оттуда возвращается в Весьегожск.
– Прекратите, Яков Борисович, как смеете сплетни разносить! – рявкнул Дубровин.
– Это вы, Владимир Семенович, откройте глаза на правду. Опыт учит: дыма без огня не бывает. Весь город судачит. И не притворяйтесь, что не слышали. Это для батюшки нашего новость, но вам-то Капелкин точно уж доставил.
– И я слышал… – шепотом проговорил отец Евмений и покраснел.
– Неудивительно, – продолжал Турчин. – Про это уже не только на исповеди говорят. Любовников ее никто не считал, но отравленная ночью собака и проколотые шины уже были в нашем репертуаре. Вчера только и разговоров было о стрельбе по окнам. Стреляли по даче некоего таможенного офицера Калинина. Целились в канареек, сидевших в клетке у него на балконе. Таможенник этот пять лет назад осветил своим благочестием наши края. Он который год здесь, на окраине, ни с кем не знается, живет за глухим забором, приезжает с немецкой овчаркой, которая прохожим спуску не дает, и выносит на балкон клетку с канарейками; их и постреляли картечью.
– Как же она с ним познакомилась, милый мой? – возмутился Дубровин.
– В этом деле сказ короткий. Но ни за одну из версий не поручусь… Хотя почему бы ей было однажды не проголосовать, когда шла пешком от Алабино, а ее догнала таможня на джипе? Так что следовало бы предпринять что-то, пока жареный петух нас тут всех не заклевал насмерть.
– Так-то уж и заклюет? – поднял голову отец Евмений. – Вы о милости к падшим слыхали?
– А то ж, – пожал Турчин плечом. – Одну оставим гнить, она и других заразит…
– Спасая одного человека, вы спасаете целый мир.
– Если утопающий сопротивляется, полагается бросить его, спросите у римского права… А что до жалости к Соломину, то я бы не стал ее раздувать до вселенских масштабов. Он же потом еще и благодарить будет. А не станет, так и с глаз долой, невелика потеря. Я никогда не питал к нему симпатий. Он меня сразу насторожил своим въедливым желанием сдружиться, сыскать компанию единственно для бесед и излияний. Таких людей невозможно лечить, мы, врачи, это прекрасно знаем. Там, где на водителя или крестьянина – на всё про всё, с диагностикой и предписаниями – уходит двадцать минут, на такого рефлектирующего типа тратится полдня. И это только начало, потому что после он начинает тебе звонить и справляться о назначении. Говорит вдруг, что вот, мол, он с другим доктором в Москве посоветовался и тот, видите ли, заронил у него сомнения в диагнозе… Но даже когда ты отправляешь его по матушке лечиться к этому лучшему эскулапу, он снова звонит тебе и просит прощения, и ты вновь обречен лечить его неисчерпаемые невротические страхи и фантазии. А когда он припирает тебя к стенке и ты готов уже разбить об него стул, он поднимает руки и опять просит прощения. И куда деваться, ты, конечно, скоро снова лишен бдительности ради милосердия.
– Вы не устали сегодня ригористом выступать? – спросил отец Евмений.
– Нет, не устал. Могу еще час, другой. Но до Фиделя Кастро мне далеко, это точно. А что?
– А то, что злословить уж полно. Недостоин наш Соломин ваших инвектив.
– Ах, оставьте свои православные сантименты, – Турчин поморщился. – Вам разве не ясно, что одна у нас теодицея: мир потому плох, что человеку его исправить положено… Мир менять надо, понимаете? Не сиднем сидеть, а пчелкой работать… А что до Соломина, то он с самого начала потряс тем, что мог рассказать первому встречному обо всем сразу. И об убогой своей жизни в городе, и о том, как он жаждет покоя и счастья, и о своей крале, которую называет женой, а я уверен, что она и не знает, что он ее так величает. Юные анархисты прозвали его Извините Ради Бога – так он всегда говорил, когда являлся каждый вечер на огонек; а у нас одна только мысль была после десяти кубометров раствора, замешанных и отлитых в опалубку, – поужинать и в спальник. И вот ты уже падаешь лицом в костерок, а он всё бу-бу-бу, и конца и края нет его рассказам про то, как он спекулировал, и про то, как пытался открыть филиал в Германии, но кончилось тем, что от страха перед полетом напился до положения риз, потерял документы между двумя аэропортами и его депортировали. И про то, как успешен был в привлечении клиентов: будто бы два министра Казахстана и один наш губернатор инкогнито, оказывается, давали деньги для его биржевых спекуляций. И о своем партнере-игроке повествовал: кажется, Сыщенко его… да, такая специальная, свистящая фамилия для проходимца. И я поддался, уверился в том, что он достоин жалости. Так всегда бывает, когда нам на пути попадаются личности, словно бы торгующие нашей жалостью; ведь нищие для того и существуют, чтобы продавать нам наше милосердие. Вот с такой пользой представился мне Извините Ради Бога, и я смирился с его существованием, но сейчас вынужден признать свою ошибку и потребовать вырвать его с корнем из нашего еще пока созидательного бытия.
– Яков Борисыч, остерегитесь искать… солому в глазу ближнего, – решился сказать Дубровин. – Так, кажется, отец Евмений, в Писании сказано?
– «Сучок в глазу брата твоего», от Матфея, седьмая глава, – поправил священник.
– Я свое бревно регулярно на растопку пускаю, вы обо мне не беспокойтесь, Владимир Семеныч, – сказал Турчин, – вы о себе позаботьтесь… Раз уж мы здесь затем оказались, чтобы построить то малое лучшее, что есть в широкой округе, мы не имеем права снимать с себя ответственность за происходящее. В ситуации самоуправления каждая личность в своем устремлении к благородному и умному сотрудничеству с другими индивидами обязана взять на себя смелость судьи и экзекутора. Соломин заслуживал снисхождения лишь до того момента, покуда существование его не угрожало здравому смыслу. Теперь же каждый из нас обязан принять участие в определении мер, которые бы обеспечили чистоту общественных ценностей.
– Да вы начетчик какой-то, – воскликнул Дубровин. – Вы замечательный доктор, специалист, которого я уважаю, но помилуйте! Сейчас я себя ощутил как на партсобрании – хоть никогда ни в партии, ни на собраниях не был, но, вас слушая, я там вдруг очутился: ба, да где я? Если следовать вашим рассуждениям, нужно не останавливаться после изгнания Соломина, необходимо сразу же за этим потребовать искоренения всех пьяниц, бомжей и особ, неизвестно на какие деньги отстроивших свои богатые дачи. Что с ними-то делать будете? В Москву обратно гнать?
– Не кипятитесь, Владимир Семеныч, лучше послушайте. Я здесь не за комиссара. Мне лично Соломин ничего особенно дурного не сделал, но в то же время во все времена гражданские республики имели практику остракизма – в том или ином виде. И я не понимаю, почему нам в нашей, смею надеяться, республике нельзя внедрить правоприменение.
– Да кто ж позволил вам судить?! – вышел из-за стола Дубровин. – Чудак-человек, что ж вы набросились на Соломина?
– А почему нет? Он не святоша и за одно только, что кажется мямлей, не заслуживает исключительного всепрощения. Что славного он сот