Столяров и Разин
1
Мы с Хашемом перепробовали почти все знаменитые секции города, включая боксерскую (сбежать на дикой скорости по склону, слаломом увертываясь от встречных кипарисов и акаций, разогреться с прыгалкой и «лапой», получить на ринге искрящихся тумаков). Но всерьез нас зацепил только «Клуб любителей моря»: Столяров, друг и многолетний корреспондент Хейердала, бесстрашный мореплаватель, любитель-исследователь, далеко продвинувшийся на топливе страсти и здравого смысла, покорил нас наповал. Правда, Хашем в старших классах делил со мной эту увлеченность всё реже благодаря своей поглощенности Штейном; на меня же Столяров оказал решающее влияние. Узнали мы об Александре Васильевиче из телепередачи «Клуб кинопутешественников» о приезде на Кавказ Хейердала, искавшего здесь предков викингов – асов. В репортаже было сказано, что Столяров ведет секцию в яхт-клубе, на следующий день мы были уже там, но Столярова не нашли, а нашли через неделю, когда он вернулся из плавания. Небольшая яхта, не длинней автомобиля «Волга», стояла на стапелях под лебедкой на пирсе. Бородатый широколицый человек, весь обгоревший на солнце, пегий от облезавшей лоскутами кожи, разматывал куски бинта и примазывал их смолой к корпусу яхты. Для знакомства он приветливо попросил нас помочь и показал, как правильно накладывать эпоксидные пластыри, как проверяется крепеж снастей, из каких частей состоит парусное судно. «Самое ценное в яхте – руль и якорь, – сообщил с ходу Столяров. – Без руля никуда не доплывешь, без якоря вынесет на камни».
Добродушный, но в то же время глубоко погруженный в себя человек, открывший нам азы Вселенной, Столяров втолковывал важность походов и говорил, что тем, кто живет на берегах Каспийского моря, необыкновенно повезло: «Каспий – самое большое в мире бессточное озеро. Кровеносная его система покрывает европейскую часть России, Кавказ и Среднюю Азию. Следовательно, море наше – уникальное средостение планеты. Линза, глазное дно Земли, око, воронка колоссальной прорвы ландшафта – гор, равнин, степей, пустыни. Порог Персии, вход в Индию, Каспий полон тайн, он живой, его дыхание явно. Недаром в нем была найдена нефть, воплощение мощности цивилизации, ее питание, движитель ее истории. XX век содержал в себе апокалипсис. Гитлер воплотил собой антихриста. Он рвался к нефти, на Апшерон. На пороге Каспия, в Сталинграде, произошел Армагеддон. Мамаев курган принял в себя миллион жизней. Сталинградская битва отринула антихриста от Баку, от нефти, с помощью которой он мог прийти к победе, с помощью которой он мог сжечь весь мир, всех людей. Наши отцы и деды отстояли Апшерон. Наша обязанность – изучать и понимать Каспий. Понимать его берега, острова, заливы, его горы, его шторма, вулканы, ветра».
2
Пещеру Разина искали все, с незапамятных времен. Только Ротшильды не искали, они не выходили из конторы и считали деньги. Пещера не нужна была их воображению, как Луна не нужна кротам. Тем более они могли купить такую же.
Людвиг Нобель, 4 апреля 1889 года: «Март был занят экспедициями. Искали пещеру Разина, где русский разбойник схоронил награбленные богатства. Бродил с геологами вдоль берега, посещал острова. Угадывали скрытые подземелья в прибрежном пейзаже, закладывали шурфы в подозрительных местах. Действительно нашли два подземелья, ведшие от стертых с лица земли феодальных замков к морю. Никаких сокровищ, кроме негодной медной утвари».
Столяров однажды водил нас в специальный маршрут, соединявший все сторожевые башни Апшерона, расставленные на подступах с моря, – утомительный под отвесным зноем поход, в котором Хашем в последний день получил тепловой удар и сутки после отсыпался в приемном покое.
Башенный марафон открыл задуманную Столяровым серию экспедиций по местам походов Стеньки Разина. Вершиной должна была стать высадка на Ашур-аде, острове, который Разин не раз использовал в качестве убежища и откуда выступал в триумфальные сражения. Остров, правда, сейчас принадлежал Ирану, но Столяров надеялся при помощи морских пограничников, которые были закадычными друзьями с иранскими коллегами, получить разрешение на экскурсию. По его мысли, нас должны были туда забросить торпедным катером в субботу – четыре часа очень быстрого хода – и днем в воскресенье забрать. Но всё не складывалось.
Интерес к Стеньке у Столярова был вызван не кладоискательством, но желанием дать обоснование русской тяги к Персии. Он объяснял ее не только стремлением жителя речной страны оказаться на краю света, отыскать устье в вечность, в безбрежие. Столяров, уважая принцип Оккама, выводил всю эту метафизику из желания уйти за тридевять земель из-под государственного закона – в своеволие, в сытную жизнь.
– На родине ты холоп, на краю земли – царь. К тому же жителям России, переживавшим затяжные тяжкие зимы, тратившим половину жизненных сил на отопление жилища, теплые края уже представлялись раем, – говорил Столяров. – Дома голодно и без портов на улицу не выйти, а в походе ты и сыт, и пьян, и княжна раздетая в шатре. В каком же еще виде, кроме райского, могли казакам привидеться плодородные земли Гиркана, в которых урожай овощей снимается четырежды в год, а зимы настолько мягкие, что простого очага достаточно для отопления жилища. Первое, что сделал Разин, – он попросил ленкоранского хана оделить его казаков землей, чтобы они могли на ней честно жить и служить ему праведно. Некоторые казаки пошли в поход вместе с женами и детьми, тем самым демонстрируя свои мирные поселенческие намерения. Но хан ответил им пословицей: «Если придут к тебе враги и попросят дочь твою – отдай, но не воюй. И если придут к тебе враги твои и попросят жену твою – тоже отдай, но не опустошай народ свой войной. Но если придут к тебе враги твои и попросят пядь твоей земли – подними войско твое и отдай жизнь свою, но пяди отчизны не уступи». Тут-то всё и началось.
Мы упрашивали Столярова рассказать у костра какую-нибудь небылицу о Разине, которые он собирал как этнограф по здешним селам или когда ездил с Хейердалом в Иран. Рассказы эти мы обожали слушать перед отбоем. Помню повествование Столярова о какой-то поддельной грамоте, которой казаки хотели убедить шаха в том, что они послы и что их более шести тысяч вместе с женами и детьми. Что сам царь русский просит у шаха для них земли плодородной, а отплатят тем, что послужат ему в военном отношении верой и правдой. Получив отказ, казаки устраивают грабеж и отплывают в море, прячутся на островах. Персы совсем не мореходы и боятся моря, вот почему казаки на море чувствовали себя безнаказанно: флот персидский был неумел и нерешителен. Зиму казаки провели вблизи Ашур-аде – в пределах Горганского залива, образованного полуостровом, который изобиловал лесами. Казаки устроили при помощи пленных ров и баррикады из стволов и колючих лиан. В лесу было полно оленей, зима миновала сытно. Весной персы выбили их из крепости, и тогда они отплыли к северо-восточной оконечности полуострова, но не смогли там укрепиться и бежали – на Ашур-аде, заболоченный в те времена изрядно, там водилась только птица. С этого острова казаки сделали дерзкий выпад и захватили множество женщин. После чего предались оргии, предназначенной заглушить горечь поражения. Эта история терзала наше воображение. У нас сжималось сердце и пылала кровь в жилах. Остров в темноте горел россыпью костров у шатров, пьяные казаки много суток лежали в забытьи. Несчастные разноплеменные женщины, вырванные из уютного чрева гаремов, обезумев от лишений, в полуживотном состоянии бредут вдоль берега моря, стеная, взывая к штормящему Каспию. Податься некуда, некоторые бросаются в море. Детей им с собой взять не разрешили. Некоторые подчиняются своей участи и прибегают к защите новообретенных хозяев. Море никак не успокаивается. На острове голодно, нужно отплывать на север. И легенда говорит о том, что Стенька приказывает убить всех женщин, чтобы умилостивить Каспий, – засыпая в палатке, мы прямодушно рассуждали о том, как могли бы происходить эти казни. Такова страшная реальность романтического мифа об убийстве персидской княжны.
Вообще Стенька представал в легендах сверхчеловеком, своеобразным жрецом, с которым судьба обращается с безукоризненной лаской. Его харизма и совершенное военное везение составляли религию для его казаков. Он заклинал своих воинов от пуль, они выстраивались к нему, как выстраиваются к старцам за благословением. Еще Стенька заговаривает раны, умеет уплыть из тюрьмы на нарисованной лодочке, освобождает город от комаров, предвидит засаду. Любимое место Стеньки – устье Куры, где ход рыбы значительный и плавни обширны, как на Волге, здесь есть где схорониться. Однако угроза быть окруженными с земли всё же была велика, так что часто казаки выходили в море, где с какого-нибудь небольшого острова горизонт дозорными просматривался превосходно. «В утверждении Туркманчайского договора в российском посольстве в Персии принимал участие доктор Аделунг, – говорил у костра Столяров. – В Тегеране, кроме врачевания сотрудников миссии, он был занят контрразведывательными действиями против англичан. Британцы имели при шахе значительные силы влияния, которые в конечном счете и решили участь посольства с помощью искусно разыгранной интриги. Как раз Аделунгу и принадлежит большинство сведений о Разине, собранных со стороны персов». Персы хорошо запомнили старшину Разина, колоритную личность. Воеводой Степан назначил себе русского священника, ходившего с железным посохом, которым вертел, как тростинкой. Старшина этот (имя его неизвестно), кроме того, что ввел у казаков в употребление полые ядра и пули, набитые хлопком, смоченным нефтью, – однажды придумал такую хитрость. Разина сильно привлекал Астрабад – город в Мазендеране. Он был почти нежилой, поскольку представлял собой собрание увеселительных дворцов. Богатство и женское их содержание возбуждали среди казаков волнение. Наконец Разин отправился в Астрабад на поклон к хану. Поп с железным посохом приказал казакам сабли спрятать на спинах. Степан, одетый в собольи одежды, сел с ханом говорить, достал саблю и стал ею хвастаться. Хан тоже велел подать ему оружие. Тогда поп разит посохом темечко начальника стражи, казаки, стоявшие в строю, вытаскивают – каждый со спины соседа – сабли и шинкуют персов. Разин сам срубает голову изумленному хану.
Походы наши по побережью более или менее совпадали с местами высадки Разина. Особенно живо казаки нам представлялись на полупустынных островах, если нам доводилось на них оказываться. На привалах Столяров рассказывал о всяческих легендах и мифах, сложенных о пещере Разина. То ее описывали как подземный ход под морем к острову Наргин, где в какой-то нише имелась примета: остатки алтаря йезидов – выложенный лазурными плитками павлин; эта многокилометровая пещера часто затоплялась нефтью с водой и оказывалась непроходима, люди гибли в ней от сероводородных выбросов из близко залегавшего пласта. То считалось, что пещера эта теперь далеко в море, а оно сильно с тех пор поднялось, метров на десять, поглотив останки древних прибрежных поселений, как еще раньше поглотило Итиль в дельте Волги. То вообще говорили, что пещера Разина на безымянном маленьком островке, который теперь даже и просто банка; а то болтали, что Разин на Артеме схрон устроил. Но мы-то знаем на своем острове любую дыру – однако же не ко всяким дырам нас подпускают. А еще коллективная фантазия горожан, привыкших к тому, что при прокладывании водопровода в Старом городе непременно открывается какая-нибудь катакомба, крипта, лаз, рисовала, что на месте разинской пещеры поставлен какой-нибудь знаменитый дом города: «Дом Ахундова» (большевистский хан, воровавший народную нефть), «Дом Багирова» (протеже и подручный Берии, Багиров – та самая нелюдь, что заставила невысокого поэта Антокольского встать на табуретку и с нее читать стихи; весь город втихомолку оплакивал поэта) и «Дом Брежнева» (чьи галереи видны с любой точки прибрежного бульвара; стоит дворец в густом нагорном парке, полном исторических захоронений, специально был построен для генсека, который в нем побывал лишь однажды, в последнюю осень жизни, в вязком старческом бреду: весь город тогда согнали вдоль трассы, ведшей из аэропорта, махать флажками перед спавшим за черной шторкой паханом; три года после ювелирный завод расплачивался за золотой кинжал с сапфирами и рубинами, проглоченный сначала Альцгеймером, затем смертью).
Пещеру Разина мы искали всегда, если отправлялись не в Мугань и не к Гиркану. Подводные раскопки у Бяндована, где некогда стоял город, бывший узел Великого шелкового пути, тоже были посвящены грабежам разинцев: саперными лопатками на семиметровой глубине прокопать сотню метров разрушенных дувалов – дело нешуточное. Но единственная находка совершилась на суше: Столяров чудом откопал в каком-то неприметном пригорке, заподозренном им еще несколько лет назад, три комплекта женских останков, завернутых в истлевшие ковры. Один из них был мумией, показавшейся привлекательной: до сих пор в глазах стоит смуглое ее, с прямыми скулами, гладкое лицо, отчетливо живое; я отвернулся, когда Сикх снимал с нее лоскуты платья… Скелеты мы сдали археологам, которые датировали их XV веком и больше интересовались коврами, чем костями. Обрывок ковра Хашем сумел утаить, и я его потом видел на стене в квартире Штейна.
3
Мугань – степное море, равнинный простор прикаспийского Закавказья, ограниченный Араксом, Курой и персидской границей. Приморская часть изобилует солончаками и солеными озерами.
В целом в Мугани полынь господствует наравне с курчавками, библейскими каперсами, чье одноночное цветение мы сторожили, чтобы разжиться для коллекции редким бражником – слепым или глазчатым – эти бабочки наподобие колибри зависали над цветками каперса с шелестящим трепетом, будто кто-то листал книгу, опирались на спираль хоботка. Каперс знаменит был в наших походах наравне с лакрицей, которую звали мы «сладкий корень» и чье сочное корневище способно было пригасить жажду, с цветастыми небесными дельфиниумами, съедобными мимозками, чьи зерна маслянисты, чуть горчат, но рождают призрак сытости. Камышовые заросли вокруг озер подымают в воздух нездоровье болотной лихорадки, посетившей меня однажды, благодаря чему я видел в море на Артеме парусник из стекла – хрустальный парус его полоскался при смене галса, он шел на мель и взмыл над ней, пропал…
Дожди и снег с Мугани зимой размешивают на солончаках соль с грязью, разливают озера и до весны одушевляют степь воскресшей зеленью трав, стадами овец, дымом кочевий. В восточной части Мугани сеть каналов, ведущих от Куры, орошает поля – пшеницу и сезам.
4
Столяров ведет велосипедный поход, из-под шины заднего колеса его «Украины», просевшей под нагруженным, чуть вихляющим багажником, вырывается струйка пыли, педали медлят на разрыхленных копытами домашнего скота участках. Болотца, заросшие камышом – недвижным сейчас и гремящим от дуновенья, – в сумерках исторгнут звенящие столбы комаров. Из-под куста гребенщика выстреливает заяц, бьет в обод переднего колеса, перелетаю кувырком через руль, велосипед рушится на меня. Привал, необходимый для выправления «восьмерки». «Лучшая стоянка – полшестого», – кричит Сикх, и слова его передаются на разный лад возбужденными восклицаниями по походной цепочке. Поговорка эта нам давно известна, мы знаем, что место для стоянки следует выбирать проворно, не теряя времени, оставшегося до захода солнца, на подбор красот и удобств. Впереди через степь перегоняют скот два чабана в плащ-палатках и курчавых бараньих шапках, лучше всего предохраняющих от зноя. Бесхвостые псы с обрезанными ушами отстают от отары, чтобы попасти нас. У меня к раме принайтовлена палка от собак, я прикидываю, успею ли спороть. Овцы подняли косу пыли, наполненной клубящимся закатом. На берегу арыка, через который утром переправимся вброд, ставим палатки. Хашем укладывается под небом и что-то бормочет, раскладывая вокруг спальника полоску овчинки, разрезанной по спирали. Овечий дух отпугивает фаланг и каракуртов. Отары гонят в степи впереди лошадей и коров, ибо овцы, благодаря густой шерсти нечувствительные к укусам каракурта, успевают растоптать паучьи гнезда.
В костер для дыму, чтобы отогнать комаров, кладется сырой камыш, раскуриваются соцветья рогоза. Хашем достает из чехла гитару, заунывно настраивает. Рагимка шепотом, потихоньку от Сикха, аккуратно излагает небылицу:
– Здесь на Мугани в болотах водится золотая змея. Местные ее называют гызыл илан. Она огромная, как анаконда. Прячется в толще трясины, в плавучих островках. Блеет, как овца. Питается корневищами камыша. Золотая она потому, что чешуя у нее крупная, как у динозавра, на солнце горит.
– Да ладно заливать, – Нури усмехается сдержанно, чтобы не спугнуть очарование тайны. – Травоядная анаконда… Хотя кто его знает. Я однажды, когда на хлопок под Пушкино всей школой ездили, видел на кусте, в самой коробочке цветка, золотую лягушку. Клянусь. Как будто металлическая. Вдруг как прыгнет. Я испугался. Думал, ядовитая.
– Надо Сикха спросить.
– Чур не я. Чтоб мне попало, да?.. – тянет жалобно Рагимка. – Слушайте лучше. Хашемка рассказал – не знаю, правда, нет. Сикха спросить надо.
Хашем поднял бровь и взгляд от грифа.
– Короче. В Египте математика была жреческой наукой. Существовали рецепты вычисления передвижений звезд и геометрических построений, но не существовало доказательств. Математика была тайной магией. Теоремы появились только в Древней Греции. Знаете почему? Потому что в Афинах была демократия, нужно было везде доказывать свою правоту. А в Египте – как сказал фараон или жрец, так и надо делать, никто не рассуждал…
Забренчали аккорды, неуверенные, с промахом по болезненным железным струнам, от которых резаные пальцы никак не желали дубеть. «Четвертые сутки пылают станицы…» – проклятая песня, мне все песни у костра казались шумом, мучением, я не понимал, зачем они нужны, уходил подальше от лагеря, а Хашем впитывал всё артистичное и с апреля выдавал «Поручика Голицына», «Здесь птицы не поют…», две-три песни Высоцкого.
– Хашем, а Хашем, как это – корабль-император?
– Корабль «Император» – это британский крейсер «Император Индии», он прикрывал отход русских войск из Крыма.
От костра иногда слышалось: «Дым, дым, я бедный, не богатый. Дым, дым, я бедный, не богатый», – так заговаривался дым от костра, текший в безветрии то в одну, то в другую сторону.
– Александр Васильевич, а это правда, что только в справедливых странах распространена математика?..
– Правда. Почему не спите еще? – Столяров поднялся к костру от арыка с полотенцем и мыльницей в руке.
Над Муганью волнами ходит стрекот саранчи, редко где вскрикнет цикада. Небосвод стремительно смежает веки. Солнце расплавленным мениском дрожит над горизонтом. Лица темнеют, глаза увлажняются блеском. Сикх раздавил в аптечке драгоценный пузырек с марганцовкой – и ему кто-то подсвечивает фонариком, пока он ссыпает тусклые кристаллы в фунтик, свернутый из обрывка газеты (отравления – полоскать желудок; укусит змея, паук – еще до сыворотки – срочно ввести двухпроцентный раствор внутривенно).
Вдали пастух согнал в кучу овец, посохом раскопал вокруг в ямках землю, поджег. Восемь высоких огненных столбов встали беззвучной оградой. Овцы еще плотней сгрудились, отсвет пламени полощется по их стеснившимся спинам, бокам.
5
В самом начале апреля в ознаменование нового походного сезона мы исследовали новорожденный грязевой остров. Море у Апшерона всегда дышит – и лоцманские карты не работают полноценно. Почти все старые и новые банки – распростертые мели в море, коварно располагающиеся далеко от берега, своим происхождением обязаны вулканической деятельности. Грязевой остров не новость, грязевых вулканов достаточно на суше к югу от Баку – это такие расплывшиеся пригорки, залитые застывшей столбиками ячеистой грязью. Но именно рождение на глазах в море живого геологического существа, особенная его оживленность, даже телесность, с какой существо это кипело и показывалось из моря сквозь вспухшесть земной коры, – всё это волновало и удивляло необыкновенно. Утром в яхт-клубе Сикху доложили, что в двадцати пяти милях от берега близ деревни Шевелян поднялся вулканический остров. Прибыли мы к нему на двух шлюпках и ялике уже на закате. Вокруг лежал штиль, на нем переливались разливы нефти – поодаль пятнами, а вблизи сплошняком. Белевшая макушка острова при приближении оказалась птичьим базаром: гигантская стая птиц множества пород и размеров поднялась в воздух и стала кружиться над нами, осыпая градом помета. Остров был залит горячим грунтом вулканической грязи. Шершавый, неудобный для шага, весь в пузырях, топорщившихся тупыми столбиками, он был усыпан птичьими яйцами, которые не требовали круглосуточного высиживания. Больше километра в окружности и высотой около метра, остров утробно гудел, просыпаясь ревом и всплеском грузных грязевых фонтанчиков. Наотмашь пахло нефтью. Я встал на колени, разбил, расчистил, лег на едва терпимый кожей грунт, чтобы всем существом почуять недра. Они пробрались в меня, кипящая нефть обожгла внутренности. Ребята кинулись собирать яйца, для коллекции, птицы били нас сверху, Сикх кричал, что брать разрешается только по одному каждого вида. Кашкалдаки, нырки, речные утки, гуси-пискульки, серые, белолобые, цапли, каравайки – оглушительно гоготали и каркали на все лады, били нас в шею, в головы. Удар гусиного крыла сравним с ударом палкой. Мы защищались веслами и выдернутой с ялика мачтой. Багряное солнце билось и секлось в неистовой молотьбе кружащих птичьих крыльев. Уже в сумерках выйдя из окружения плавающей нефти, мы зажгли ее и, долго уходя в ночь, любовались зрелищем полыхающего моря. Огненными периодами оно окружало остров, над которым носились стаи растревоженных птиц.
6
Весной девятого класса Сикх собрал у нас свидетельства о рождении для оформления летнего допуска в погранзону. Вернул их только через три недели, ибо тем летом собрался вести нас в недельный поход в первую зону, с самым строгим допуском, – на озеро Ханбулан, в наделы давно обещанного Гиркана.
В тех местах костер не разжечь, почва – не земля, а подушка листового перегноя. Деревья – каштанолистный дуб, дзельква, железное дерево, часто многоствольное, ажурно статуарное, скульптурное, ибо растет медленно, неподвижно, тихоход среди остальных деревьев.
Многие деревья в Гиркане, как здания, как храмы, останавливают, захватывают взгляд – гигантские организмы с расщелинами, полными воды, мха, со своими ручьями, которые как в горах – образуются где-то вверху в кроне, на незримых уже этажах, потихоньку, напитываясь из туманов, или росой, или влажностью стопроцентной при перепаде между тенью и нагретым полем верхней листвы, по струйке капли собираются в трещины, дают ток ручейкам. В дуплах и расселинах стоят озерца, полные глухого сумрака, листьев, собранных с верхних этажей крон искр солнечного света. На одной из стоянок я нарвался на водопой шершней, который те устроили в расселине ствола: желто-черное лоснящееся стадо гигантских насекомых густо облепливало намокшую, замшелую кору.
Утром Сикх привел нас к царь-дереву: каштанолистному дубу-гиганту, одному из трех самых древних деревьев в Гиркане. Когда мы увидели его, мы одновременно увидели и себя – крохотных, тянущихся цепочкой друг за другом по тропе через сумрачную огромную поляну, по краю которой под переброшенными стволами стынет ручей, меж ярких рощиц гибкого, с глянцевитым стеблем бамбука.
«Этому дубу больше восьми веков. Старики перед тем, как идти в сорок первом году на войну, приходили к нему. Аксакалы говорят, что дерево с тех пор не изменилось. Стоит дуб, как и стоял, будто время не прошло», – говорит Сикх, оглаживая ладонями уходящий вверх ствол, от высоты которого кружилась голова, будто предстояло ступить и провалиться ввысь, в прорву кроны.
Темный влажный лес, свободный от травяного покрова и подлеска, одновременно дремучий и просторный, влек перспективой, составленной новыми и новыми сводами крон, хранящими верхний тайно-близкий мир, осеняющими всё новые и новые колоннадные поляны.
Полдня мы просидели у норы дикобраза под гребнем оврага, играли в шахматы, поджидая, – пока не появился фырчащий, сердитый старик на коротеньких сильных лапках, с подвижным мокрым носом, и свет фонарика повернулся, потек в его иглах. Дикобраз спрятался, но скоро снова вылез, сердито расшвыривая землю, затопал к ручью.
Нижний пояс Гиркана по краю прореза́лся заброшенными биджарами. В шестидесятых годах забетонировали отводную плотинку на Ханбулан, перестали высевать рис. Долгий луг, со всех сторон объятый уходящим в гору лесом, залитый парящими островками тумана, пересекался нами на рассвете. Две белые стреноженные лошади плыли вдалеке в травах.
От дебрей низменности мы поднялись в лесной пояс гор – к хребту, изрезанному оврагами. Загадка: почему этот крохотный участок выстоял перед кавказскими оледенениями, – в силу чего, входя в Гиркан, вы переступаете за порог ряда геологических эпох, входите в третичный период, полный уникальных реликтовых растений. Сырость и сумрачность низинного леса, сказочно заросшего сассапарилью, плющом, обвойником, древовидными лианами, похожими на распятых, растерзанных, высохших меж ветвей старух, на которых – на их растянутых обезьяньих руках, животах, ногах – можно бешено раскачиваться, подтягиваться, перелетать с одной на другую.
Выше в горы тянутся заросли айлантуса – шелковой акации, ее дурманные, облепленные бархатистой влажной пыльцой розовые соцветия в перистых, разлетающихся кронах напоминают хохолки венценосных журавлей. Извивающаяся, сплетенная колоннада железного дерева перемежается вертикальными древесными селениями дубов с глубоко изрытой обомшелой корой.
Тропа выводит к Ханбулану – протяжной водной толще с крутыми берегами, полупрозрачно заросшими железным деревом, дубом. Сквозь листву и витую телесность стволов слепит отражением солнца водная гладь, оправленная терракотовыми склонами. Они испещрены полосами урезов: уровень воды в Ханбулане колеблется сильно – щедрость изменчивей скупости. Единственный мощный водосбор на подступах к Ирану, озеро подымает, питает выше по склонам светлые грабовые и буковые леса, среди которых разлетаются ясные рощи грецкого ореха. Ближе к хребту лес полон света, тишина становится звонкой, крик – долгим, не гаснет, как в низине, поглощаясь сплетеньем растений, прелой, пружинистой, как стог, землей. Множество эндемиков и десяток исчезающих видов растений. Рысь, косуля, вепрь, медведь, леопард, дикобраз, похожие на мумии гнезда шершней, гигантские слизни: размером с собаку, ползучий гад агатовой прозрачности, живущий десятки лет и дышащий легкими, а не кожей, был обнаружен мной поглощающим крышку котелка…
Сейчас ясно, что тогда в Гиркане недра будоражили по-особенному. Источавшийся ими звук не был простым протяжным звоном нефти в соляных куполах, в песчаных ловушках, скрежетом и скрипом синклиналей, как в основании Апшерона, на излете Большого Кавказского хребта, погружающегося в море. К Ширвану уже свободно журчали, вздыхали, длились и запевали гармоники, замысловато прогуливаясь мелодикой по октавам. Такое звучание легко модулировать акустическими контурами: получится электронная музыка медитативного содержания. Я слышал недра не ушами, мне не нужен был переводчик, порой эти движения силы коры приводили меня в трепет, как снизошедшая музыка композитора, как нечленораздельная, слышимая мозжечком, божественная речь пророка. У меня нет никакого музыкального слуха, и я приходил в ужас от мысли, что, возможно, хлеб отдан человеку не беззубому, а с зашитым ртом, что воду подают не жаждущему, а зараженному бешенством – водобоязнью. Я помнил рассказ Хашема, пересказавшего из книжки, как Чайковский в детстве бежал ночью к матери в постель, моля избавить его от музыки, поразившей его сознание. Но меня звон недр нечасто доводил до трепета, разве что землетрясение могло щелкнуть по барабанным перепонкам, шесть баллов, трещины по штукатурке, семьдесят километров от берега до эпицентра, шесть утра, никто и не слышал, я провожу ладонью по стене, рука бледнеет от побелки… В Гиркане некое новое, невиданное в иных местах движение взяло близкую, высокую ноту, будто неживое распевалось определенно животным голосом. Очевидно, могучи были отложения растительно-животного мира на фоне всеобщей безжизненности миллионов лет оледенения: всего два или три километра отделяют выжженную степь от вечного барочного буйства Гирканского леса. Шуршание опавших слетевших и истлевших за миллионы лет листьев, стволов – миллиарды тонн накормившей будущее древесинного локуса органики; топот, хруст и визг хищников и жертв – спрессованный из множества эпох тучный шум дышал мне в позвоночник сквозь каремат и спальник…
7
Квинт Курций Руф, красноречивый фантазер-биограф Великого Александра, устами Столярова сообщил нам будоражащую историю о том, как в 330 году до нашей эры царица амазонок Фалестра посетила вставшего на юге пред Гирканом Александра Македонского. Оставив войско на Мугани, лишь с тремястами телохранительницами она преодолела Гиркан и приблизилась к лагерю греков. Пристально осмотрев вышедшего к ней Александра, она сообщила, что хоть тело его несоразмерно его величию, но тем не менее она желает зачать от него ребенка. Александр согласился подарить ей тринадцать дней своего мужского внимания. Фалестра так и не зачала от великого огня. Тем не менее подростковое наше воображение заполыхало дебрями Гиркана, подожженными яростным, но несжигающим тайным огнем наготы амазонок, утешавших себя воинами Александра. Телесные сжатые огни раскачивались на лианах, провисших над ручьями, перетекали с берега на берег, я слышал слабое пение, я длился ему вослед, задыхаясь от летящей навстречу чащобы, полной непроходимости и шакальего воя, гнавшего меня, пригибавшегося под перекинутыми стволами, по колено в ручье (опустить раскрытую ладонь, распознать направление течения) обратно к стоянке.
«В течение сорока миллионов лет Гиркан пребывает в примерно одном и том же виде: здешние эндемики – реликты третичного периода, одна из неразгаданных тайн природы. Организм Гиркана отточен эволюцией как никакой другой. Как развивался этот оркестр древней флоры? Почему именно он выстоял целый ряд вечностей, эпохи наступления пустыни, вторжения ледников? – ставил перед нами вопросы Сикх, озаренный отсветом костра, худощавый, ломкий. – Я мечтаю о том, чтобы Гиркан входил в ожерелье мировых драгоценностей природы, чтобы отныне здесь была не пограничная зона, а природоохранная, чтобы перл эволюции был открыт для изучения лучшими биологами, геологами, зоологами. В Гиркане должен быть обеспечен свободный ход мировой научной мысли. Но прежде его необходимо хотя бы показать миру, научной и просто любознательной общественности, которая даже и не подозревает о таком сокровище. Я мечтаю, чтобы здесь, на берегу Ханбулана, был построен Центр природы и науки, снабженный аэропортом для связи с главными заповедниками мира: кантата Большого каньона, мшистый тетраэдр Мачу-Пикчу, молочные от тумана бухты Курил, готика норвежских бухт, луговые лона Новой Зеландии, сиреневые Мальдивы… Наша дымчато-багряная осень на отрогах Талышских гор в полном праве встать в этот ряд!» – так говорил нам Сикх.
8
Ширван, собственно, был для Хашема скрижалью. Карту древнего Израиля Хашем переносил на Ширван контурным методом, которым мы пользовались на Артеме для изображения Голландии: кирка и мотыга, ямки и борозды.
Я полюбил уходить в Ширван затемно, встречать рассвет, шел под звездами, держась за низкую ручку ковша Большой Медведицы, или без них – наугад, только сторонился стены камышей, но, уклонившись от озера, шел, уже не опасаясь, с палкой от змей, всегда готовый провалиться по колено в зазыбившийся пригорок, полный писклявых песчанок, прянуть в сторону, замереть, дождаться, когда затаенные звуки ночи вновь сомкнутся надо мной, засуетятся, замельтешат, заволнуются и потом вдруг расступятся и потихоньку замолкнут совсем, когда турачи проснутся в зарослях гребенщика горнистами, когда ударит вспугнутый первый, тяжко шарахнется другой, а я пойду себе, уже заблудившись, снова оглядывая предрассветную степь кругом. Я фотографирую эти линии – детеныши и самки редко идут след в след с самцами, оттого и след самцовый – жгут, вокруг которого вьются, танцуют, сплетаются тонкие пунктиры, но как точно ступают! Трехпалый орнамент рассыпан зернами.
Потом Хашем расскажет о судьбе Столярова, и я пойму, как целовать простор безбрежный, будто смерть в уста, я осознаю безумие, сознание одиночного предстояния перед Богом. Учитель говорил: «Кругосветное плавание не форма психического заболевания, а способ жизни на воде. Люди отправляются в двойные, тройные кругосветки целыми семьями, так как нет ничего проще, чем на моторной яхте на автопилоте идти куда пожелаешь, суда сейчас строят непотопляемые, комфортней иной квартиры, моей уж точно». Заблудившись в Ширване, я часто вспоминал Столярова, дожидался ночи и (как учил великий Сикх, дорогой Александр Васильевич), закинувшись навзничь, принимал ринувшееся на грудь глубокое, до жути полное звездной массы небо, стараясь ориентироваться в нем, запоминая, как числа, нумеруя справа налево по удалению, расположение серебряных зернисто-пылевидных скоплений. Со временем я вспомнил и развил уменье – нужно проникнуть в небо настолько, чтобы звезды простерлись по всему куполу глубиной и можно было повернуться, осмотреться, найти свой телесный угол в полусфере, который верно бы направил на восток… Перед тем как заснуть, я вставал и ногой прочерчивал канавку, ставил стрелку, чтобы с утра быть точным. Полярной звезды мне было недостаточно.
9
Спросил однажды Хашема: почему ты занимаешься птицами, животными, степью, зачем тебе всё это, когда ты мог бы пойти по селениям, распространять свои идеи, заняться миссионерством, найти посредников, обезопасить себя несколько, укрепить? Хашем ответил простой историей, изложенной Хлебникову Миюхесом, легендарным бакинским цадиком, к которому вслед за Блюмкиным захаживал любопытный Абих. Хлебников приходил к Миюхесу изучать каббалу, хотел сам написать каббалистическую работу, ибо «тридцать два – число букв русского алфавита обладает святой сакральностью: десять из них можно заменить цифрами, а оставшиеся двадцать две буквы привести в соответствие с еврейским алфавитом…».
Хлебников спросил Миюхеса: есть ли предвестия, когда придет еврейский мессия? Миюхес ответил так:
– Спросили мудреца: что делать человеку, которого приход Спасителя застал с саженцем в руках, что делать ему прежде всего? И ответил мудрец: «Сперва посади свое дерево, а потом уж беги навстречу».
Хашем помолчал.
– Так вот, – сказал он, – я всё еще сажаю дерево.