Ад без рая и принц
1
Джейраны похожи на рыб: вспархивают стайкой и поглощаются особой оптикой травянистой равнины. В бинокль видно почти всё – и тяга простора жадно влечет подкрасться, рассмотреть поближе, придвинуть реальность. Степь прозрачна, двоится. Вроде бы она вся тут, на ладони, но жизнь ее скрыта. Оттого бинокль – как и микроскоп, и телескоп – служит инструментом метафизики не меньше, чем воображение. «Иногда в Ширване, – хмуро делится Хашем, – видишь то, чего никогда не обнаружишь въяве. То, что никогда не подпустит к себе. Никогда».
Зрение в бинокле: дышит струями зной, трава скрывает птицу, шакала, волка; волк идет по брюхо в траве, смотрит по сторонам, замирает, язык свешивается набок. Припадает, подволакивая повисшую заднюю лапу.
2
– Я против примитивной религии. Я отказываюсь верить в примитивного Бога. Есть такая вера, которая хуже безверия. И есть такое неверие, которое сильнее иной веры. Я жду мессию. Вот как ты думаешь, каким он будет, этот мессия? Не представляешь? А я очень даже хорошо представляю. В нем не будет ничего мистического. Разве в уме есть мистицизм?
Хашем отвел взгляд и вдумался в воздух, бежавший перед ним раскаленными струями. Ширван спал, залитый зноем.
– Думаю, это будет простой умный мужик, никакой харизмы. Скорее всего, ученый. Знаменитый, молодой ученый, скажем, награжденный Филдсовской медалью, который, возможно, откажется от награды и который всегда и всюду станет бежать низменной публичности. Да, это будет ученый, с большой вероятностью биолог, человек, смотрящий в корень жизни, мыслящий о воскрешении. У него будет доброе, одухотворенное лицо. Он будет отличным семьянином и, когда его признают мессией, будет удивляться сам себе и долго-долго еще не сможет привыкнуть к этой роли – и не привыкнет никогда.
– Богу не поклонение нужно. Он почет и страх всегда возьмет. Богу нужен разговор. Понимаешь? Он хочет, чтобы с ним разговаривали. Не просили, не молили, не выпрашивали, не обещали. А разговаривали. Пусть страстно, дерзко, жестко, требовательно. Ему надоело иметь дело с нашей тупостью, скудоумием, фанатизмом. Я не могу принять Бога, принимающего низость фанатизма. Вера без сомнений – дрянь, отрава. Пусть Он допускает это зло – в дополнение к свету и уму, но я должен сообщить Ему, что я это не приемлю. Умный бунт, понимаешь? Бунт этот как раз утверждает Бога на расчищенном от мракобесия месте. В то время как несомневающееся почитание и несомневающееся отрицание для Бога одинаково бессмысленны как вполне животные, близкие к инстинкту. Инстинкт – ничто, так как существует помимо работы души человека.
– А как насчет интуиции? Ведь в ней вера.
– Интуиция – другое. Она – желание, рожденное движением души.
– Ашур-Аде… Как это переводится? Слышится в нем что-то нежное и адское одновременно?
– Только неучи могут опираться в этимологии на фонетические ассоциации, – завелся с полоборота Хашем. – К аду никакого отношения ни этот остров, ни его название не имеют. Скорее наоборот. Ашур-Аде, Ашур-Адеилим, то есть малый, младший Ашур, «малая десятина», «малая жертва». Ашур – так испокон веков в мусульманских странах называли натуральный налог, десятую часть, Божью долю. И в то же время Ашура – десятый день, день Жертвы, день великого жертвоприношения Аллаху – день становления величайшего шахида, мученика веры, аль Хусейна ибн-Али, третьего шиитского имама, последнего в правящей династии прямого родственника Мухаммеда. У шиитов Ашур – святой день скорби: с начала месяца Мухаррам они оплакивают мученическую смерть Хусейна, убитого в 680 году в Кербеле, а на десятый день выходят на шахсей-вахсей.
– Шахсей-вахсей?.. – насторожился я. Обманчиво несерьезное на русский слух название скорбного шествия я слышал всего несколько раз в жизни… Неясное это действо, свидетелем которого однажды в детстве я стал, перекочевало тогда в ночные кошмары, мучившие меня до горячки. На зимних каникулах пятого класса я гостил у бабушки Серафимы в Пришибе. В тот день меня отпустили погулять в городском парке, и я уже часа два сидел на скамье, читал Джека Лондона, время от времени озираясь вокруг – на крики и шум толпы, раздававшиеся где-то снаружи парка. Вдруг мне приспичило, я скрылся в зарослях. Я был поглощен своими делами, когда об решетку запертых боковых ворот парка ударился человек. Окровавленный голый торс, иссеченные плечи, лицо, раздираемое стоном. Я не знал, что с ним, я испугался смертельно; чумазый от ржавой крови, он рыдал и рычал, необъяснимая мне тогда смесь боли и ненависти нанизывала его на пружину смерти, он плясал, заведенный, скорченный ею, оглушительно хлестал себя солдатским ремнем, взлетавшим вместе с пучком телефонной «лапши», вспыхивала бляха; немолодой, чуть обрюзгший, завидев меня, он заново вспыхнул, стал бросаться на решетку, рассек бровь, кровь брызнула, залитые, стемневшие его глаза сошлись на мне. Я чувствовал смертельную угрозу, как любое живое существо чует грань уничтожения: ворота, схваченные цепью на замке, дрожали от ударов, безумец одной ногой до бедра протиснулся между створок, застрял, вырвался, подлез под цепь… Отбившийся от процессии человек, самозабвенно зашедшийся в исступлении до беспамятства, бился передо мной – я не помнил, застегнул ли я брюки до бегства или потом. После этого случая бабушка Оля, ничего не говоря матери, свезла меня в Баладжары – полечить от испуга у старухи-молоканки, заговаривавшей боязнь с помощью плавленого воска, чашку с которым опрокидывала с молитвами в миску с водой, стоявшую у меня на темени. Вжавшись отвесно спиною, затылком в дверной косяк, я чувствовал, как чуть потеплело ледяное донце на моей голове…
Отлитый воск старуха дала мне в руки: «Вот твой испуг». Я не был уверен, что хочу взять в руки фигурку того несчастного человека. Но взял.
– Вот, посмотри. Это он тебя так испугал.
Голый, заглаженный и искореженный человек лежал у меня в пальцах. Я ничего еще о нем не знал.
– А кто он?
– Человек. Мусульманин, – ответила старуха. – Теперь ты не будешь его бояться.
Я взял его с собой и долго носил в кармане, сделал ему одежду из листьев, связанных ниткой. Долго он был маркитантом у моих оловянных пехотинцев. Но когда я попробовал подогнуть ему руку, чтобы вставить спичку с клочком конфетного знамени, и сломал, пришлось на костерке из щепок расплавить его в баночке из-под гуталина.
Я до сих пор никому не рассказывал об этом случае. Хашем выслушал меня, как всегда покуривая в кулак. Надо было знать его так, как знал я, чтобы догадаться, что на самом деле он думает о сказанном. Хашем никогда не транжирил мысль на эмоции. Он слушал меня, умно глядя исподлобья, улыбка проступала на засиненных щетиной губах.
– Да, шахсей-вахсей, важное дело, – подтвердил Хашем и развел руками. – Имаму Хусейну были нанесены тридцать три колотые и тридцать четыре резаные раны. «Шах Хусейн! Вах, Хусейн!» – «Царь Хусейн! Ах, Хусейн!» – кричат люди, бичуют себя, хоть это и запрещено в общем-то. Грешно: самоистязание, почти самоубийство… Но что поделать с честным рвением?
– Так что тот остров? – очнулся я от страшного воспоминания.
– Ну да, – оживился Хашем. – Ашур-Аде – остров в юго-восточной части Каспия, в Астрабадском заливе. С виду ничего особенного – «высокая мель», песчаная полоса длиной чуть больше километра и шириной метров шестьсот, густо поросшая гребенщиком. Необитаемый до середины XIX века, когда была основана станция Каспийской флотилии для надзора за туркменами-пиратами, остров после революции был Россией утрачен, запустел, задичал, развалины церкви, домов и амбаров занесло песком. Единственный объект, выделяющийся на горизонте, – руины метеостанции. Ашур-Аде замечателен тем, что он был самой теплой точкой во всей Российской империи. Средняя температура января – семь градусов по Цельсию!
Нравы туркменов всегда были нешуточными, но в отсталые голодные времена они отличались особенной хищностью: если человек в пустыне не способен кормиться землей, то он кормится другим человеком. Шедшее без конвоя коммерческое судно, сев на мель близ устья Атрека, рисковало подвергнуться нашествию туземных лодок, дымящихся еще со взморья белыми пороховыми облаками, из которых хлопают выстрелы. Снимались паруса, корабельное имущество, товары вывозились вместе с уцелевшими при абордаже пассажирами и командой. От тысячи до пяти золотом, согласно чину, требовали аксакалы по выкупам, соглашаясь про себя и на сотню: да и червонец золотом переполнял халвой воображение собратьев Аримана, грозы Хорасана. Кормили пленников сушеной рыбой, многие мерли, но больше от страха, чем от тухлой воды из засоленных колодцев или болотного воздуха, в котором была разлита лихорадка. Однако с ашур-адейского рейда вскоре выходил бриг «Мангышлак», или бот «Муравей», или военный пароход «Волга» с десантом, сжигавшим на своем пути аулы, оставленные сбежавшими в пустыню туркменами (в пустыне легко поставить и легко убрать жилища, время от времени туркмены их сами сжигают из соображений дезинфекции, песок скоро занесет дувалы без следа, спасшиеся блохи переселятся на землероек и сусликов). При благополучном исходе операции пленники уже через неделю, вкушая благорастворенный воздух Баку, протяжно чистый – не напиться, как и шолларской горной водой, – приходили в чувство, и пережитое смертельное приключение им виделось, будто иллюстрация сквозь папиросную бумагу. (Только шолларскую воду пили на Артеме, когда уже в Баку далеко не во всех районах она была; до 1962 года ее привозили на остров водовозным кораблем, после шла из труб; не знал я тогда, что всякая иная вода, которая мне достанется потом на чужбине, окажется чем угодно, но только не подобной шолларской росе. Вот еще отчего детство так чисто, не только потому, что – пусто.)
3
– Я хочу найти рай, – говорит Хашем. – Я хочу определить его составляющие, я хочу понять, в чем суть праведности и наслажденья. Я составил каталог представлений о рае. Как его понимают в тех или иных верованиях. И скажу тебе, что это убогое зрелище. Представление человечества о рае – еще ничтожнее, чем представление об аде, которого нет.
– А что есть?.. – удивился я. – Как это без ада?
– Есть геенна, в которой душа человека либо уничтожается, если он страшный грешник, либо в течение какого-то времени претерпевает исправительные процедуры, чтобы позже быть помещенной на соответствующий уровень, которого она достигла в результате своего развития.
– А что? Справедливо, мне кажется, – согласился я.
– Вопрос с раем не решен. Может ли сознание быть раем? Или рай – это только для тела? Или рай – это воссоединение со своей чистой душой, обретение души как возлюбленной? И что дальше – после обретения рая, как быть с привычкой, ведь человек всегда требует обновления. Следовательно, рай – это созидание, но может ли созидание быть вечным? Нет наслаждения от созидания без разрушения, без спада, как и нет наслаждения от счастья без горя. Нет праведника без падения, и чем выше карабкаешься, тем страшнее, тем больнее падать. Рай – это чистая жизнь в сотворчестве с совестью, умом, телом, руками. То есть земная жизнь и есть тот рай и тот ад, которые грезятся. Следовательно, планета – по такой простой мысли – будет разделена территориально. Рай – станет чем-то вроде Америки, куда грешники будут стремиться из ада всеми силами, правдами и неправдами, как стремятся в Штаты бедные люди из стран третьего мира. Как нищие на панели торгуют нашим милосердием, так и все концессии расторговывают идею рая. Необходимо прекратить эту торговлю. Необходимо обрести иное понимание рая – а именно: понимание его как служения Всевышнему, трудового, творческого, непрерывного развития сознания, знаний, раскрытие величия Его творения. Не является ли проблема того зла, той недоброты, которая распространяется от полюсов воздаяния и наказания, всеобщей проблемой религии, этаким бронзовым векселем, с помощью которого она вербует своих подданных, на деле же у нее, религии, нет реальных средств оплатить их усердие. Давай я тебе докажу. Хочешь? Ну вот ты спас душу, что дальше? Что ты будешь делать со спасенной душой? Куда пойдешь? Какого состояния благости она достигнет и сколько она в нем продержится?
Тут я развел руками.
– …И только не надо говорить, что пути и способы Господа нам неизвестны, – сказал Хашем, отмахнувшись от Аббаса, который пришел нас звать пить чай. – Господь не настолько высокомерен, чтобы потчевать своих детей нелепостями. Ну вот, допустим, самое страшное, но всё равно давай представим, давай дадим упражнение сердечной мышце: у матери умер ребенок, что делать? Как жить? Она не хочет ничего, кроме смерти. И Господь воскрешает ребенка. И мать, вся в слезах счастья, благодарит Господа. И что? Это и есть рай? Да – несмотря на то что потом этот вымоленный ребенок вырастет во взрослого человека, с которым у матери могут быть не самые простые отношения, этот ребенок может хамить, игнорировать, не приезжать месяцами и творить прочую бесчувственность. И это всё равно для матери рай, хоть он ничем уже не отличается от простой жизни… Простой, незамысловатой, как восход солнца, но полной. Понимаешь? Но не бывает полной жизни без воскресения. Притом что привычка к смерти – самое безнравственное, что может дать нам цивилизация… Вот здесь – да, я должен допустить необыкновенность. Без воскрешения нет дороги. Воскрешение мертвых – вот конечная задача цивилизации. В эту задачу входит всё – и развитие человека, и развитие природы. Воскрешение мертвых должно стать венцом сообщества людей, подлинным венцом Творения. И как раз здесь наука обязана стать вожаком цивилизации, понимаешь? Нравственно чистая область должна открыть, распространить свое действие. Я уверен, что мессия будет куда большим специалистом в научных областях, чем в пыльной теологии…
– Ну, например, кем? – мне давно уже стало интересно.
– Кем? – Хашем прикурил еще папиросу и принял от Аббаса стакан чая, который он нам принес вместе со сладостями: у кого-то из егерей сегодня был день рождения. – Ведь есть же примеры людей, ученых, чьи заслуги перед человечеством грандиозны. Вот, например, мой кумир Норманн Борлаг. Он накормил весь третий мир! Борлаг в кратчайший срок вывел устойчивые к паразитам сорта пшеницы и тем самым в конце 1940-х годов спас от голода Мексику…
– Мне запомнилась твоя мысль насчет забвения… – сказал я.
– Да, это правда. Забвение – счастье. И в то же время нет большего ужаса, вся нечистота смерти как раз и состоит в этой аннигиляции… Так что подсказывает мне чувство справедливости? Какое развитие событий оно признает верным? Повторимся. Прежде всего никакого бесконечного наказания быть не должно. Любой почти грешник может исправиться. Его только нужно прокалить в печи покаяния так, чтобы ничего в нем, кроме чистоты и красоты, не осталось. Тем не менее есть грехи, за которые полагается полное уничтожение. Но и тут нет угрозы, нет вот этой безумной переговорной склочности. Раз так сделал – значит, всё, пошел вон. Душа аннулируется, будто ее и не было. Это скорее практично и полезно, чем гуманно, скорее умно и великодушно, чем глубокомысленно. И жизнь начинается сначала – только с отличным, прокаленным человеческим веществом, отныне не развращенным богатством, властью, ненавистью. Вот так я думаю.
Мы сделали перерыв и сходили в сторожку, поздравили Ильхана с днем рождения, ему было очень приятно. Посидели с егерями часок и вернулись.
– Религию следует модернизировать, обогатить достижениями науки, искусства, медицины, технологии, мысли человеческой. Наука сейчас говорит человеку о Боге больше, чем любой проповедник… Хватит взывать к Богу из ямы сокрушенности и рефлексии. Чтобы тебя услышали, необходимо выйти и отмыться от морока догматики, послушания, посредничества, от власти авторитета, просто какого-то частного заразительного безумия. Свободный ото всего этого атеист милей Всевышнему, чем задавленный жаром веры сектант. Верою спасешься… При чем здесь вера, когда диалог с Всевышним начинается с Закона? И не надо говорить, что это тебе, такому умному, допустимо так думать – а у других ни сознания, ни сил, другим нужны чужой ум, чужая воля и так далее… Другим нужно знать, что они не умрут, чтобы не плакать по ночам. Другим нужно хоть что-то светлое, пусть ритуально, пусть пустышка сверкает, хотя и искрой высекает в потемках их душ хоть что-то человеческое…
– Вот скажи мне, почему гурии нужны в раю? Почему чувственное наслаждение необходимо для утешения человека?
Мне становилось всё интереснее, но я знал по опыту, что соображать мне станет всё труднее, и спешил сформулировать волнующее…
– Я думаю, что это самый верный способ заманить человека в рай… купить его идеей посмертного воздаяния. Половое наслаждение самое сильное, человек не властен с ним справиться. Иначе человечество вымерло бы. Человек – самый живучий вид. Человечество должно жить несмотря ни на что – ни на войны, ни на эпидемии, ни на прогресс. Еще неизвестно, отчего современный человек превозмог на эволюционной лестнице своих соперников, – не то из-за размеров мозга, или крепости зубов, или плотоядности, не то благодаря нашим повышенным способностям к размножению; как ты понимаешь, это никак нельзя проверить археологическим способом.
– Согласен, – сказал я. – Но отчего так вышло? Из-за способности нашей к искусству?
– Не знаю, не уверен, здесь думать надо… Вот посмотри на меня, – продолжал Хашем, – кто на меня позарится? Притом что я не могу любить первую попавшуюся, верно? И как мне быть? Куда душе развиваться? Закрытость чувственности влечет во мне несчастье, тоску, мне тошно – ты можешь представить себе это? Или тебе повезло?
– Трудно сказать. Различение будничного и святого начинается с того, что ты намеренно путаешь эти категории. Берешь на пробу, каково будет их заменить друг другом. Каким бы ты праведным ни стал, каких бы ты высот ни достигал, всё равно момент наслаждения – любого, из какой бы формы он ни изливался, будет моментом пола. Понимаешь?
Хашем хмуро на меня посмотрел. Он решил не углублять тему:
– Так вот, человек мучится избавлением: когда бы всё это кончилось, жизнь была бы не мила, чем бы еще заняться в этой бесслезной пустыне. Вот отчего чаще у воздерженцев – монахов всех видов и сословий – людей, обделенных милостью полового удовольствия, – возникают идеи о конце света, о приходе избавителя. Человечество несчастно не потому, что оно знает – оно умрет; человечество легко удовлетворилось бы смертью как избавлением. Оно несчастно именно при жизни, именно потому, что обездолено: и душой, и телом, и достатком в любом виде… Когда я представляю себе, сколько людей в мире задавило себя, загнало в культурную свою оболочку половую тоску, – мне хочется плакать. Но не бывает простых истин. Мир полон сущностей, действующих по принципу дополнительности. Наше половое несчастье оплачено шедеврами искусства и веры. И вот непонятно, отчего человек нацелен на красоту. Казалось бы – есть у тебя жена, пусть хоть какая-то, но есть. Однако человеку известно о какой-то иной красоте, иной привлекательности чувственной, и вот это вложенное знание, с одной стороны, развивает в человеке понимание Бога, а с другой – мучает тоской несбыточности. Человеку, который не любим этой высшей женщиной, остается только полюбить раскаленную пустоту.
– Всё это пареная репа, – огрызнулся я, – ты еще скажи о неизбежности бедности и пользе стремления стать богатым.
– Ты награждаешь ислам своими собственными страхами, не имеющими к нему никакого отношения. И самое плохое, что ислам сам начинает подыгрывать вашему ужасу. Без ислама не было бы Возрождения. Кто привнес в Европу античность? Кто научил весь мир арифметике и алгебре? Что за ужас и бред вы приписываете нам?! Поговори с любым образованным аспирантом исламского университета, и ты устыдишься. Поговори с толковым суфием, и ты заплачешь от стыда. Неизвестное всегда нагружается личным страхом. Перед лицом тумана ты прежде всего боишься себя, личных фантазмов. Разговаривая с мертвыми, ты разговариваешь с самим собой… Самая мрачная почва для ислама – нищета и мракобесие. На ней из посеянных слез вырастает ненависть. Нужно утешить женщин – матерей и жен. Нужно накормить и вылечить детей.
– Но откуда ты знаешь, что Принц, например, не желает мусульманам благоденствия? Ведь разве не ради простых людей он воюет? – так впервые в нашем разговоре возникло имя руководителя всемирной террористической сети, знаменитого тайного вождя экстремистов, которого, как оказалось, Хашем знал лично.
Хашем пронзительно на меня посмотрел.
– А всякий ли человек способен стать тираном? Каким образом мир делится на либералов и консерваторов? Что влияет? Детские годы? Дьявол? Бог? Как высекается искра свободной воли? Как именно сумма событий, происшедших с человеком, определяет его склонность к той или иной натуре? Как в человеке развивается дурное начало? Ведь внешне маньяка не отличить от среднего человека. Гитлер и Эйхман, особенно Эйхман, были обыкновенными людьми. Эйхман роман «Лолита» назвал гадким и мерзким. Гитлер любил рисовать натюрморты. Так как стать Принцем? Как поймать его? Да очень просто. Вот как поймать в пустыне льва? Нужно зайти в клетку, закрыть ее и после совершить преобразование инверсии относительно границ клетки. В результате лев окажется внутри, а ты сам снаружи. Так же следует поступить и с Принцем. Следует выплеснуть себя вовне – во всю Вселенную, а Принца всунуть в свою оболочку. И убить. Убить дважды. Сначала себя – освободиться от себя. Затем – убить Принца.
Хашем неистово ругал молодых бородачей, которые ходят в религиозные кружки:
– Они сидят день напролет в подвале вокруг одного чайничка чая, слушают глупости, а затем раскачиваются с книгой в руках и бубнят распевом как заведенные. Зрелище мрачное, полная замена мозга дерьмом. Однако стипендия у них в этих медресе огромная, ибо даже гроши в такой нищете – огромные средства, особенно для юнцов.
Хашем то свирепел от гнева, то переходил на ровный, как лезвие, тон, и мне становилось не по себе.
– Но что ты хочешь? Может, пусть лучше Богу молятся, чем бедствуют или наркотиками увлекаются.
– Что я хочу? Я хочу, чтобы религия наконец начала уважать человека… Лучше натуральные вещества и натуральный кайф, чем быть сожранным живьем.
Я рассказал Хашему, что в записи ДНК содержится стихотворный ритм. Он сначала никак не мог поверить, но потом вдруг пришел в дикое возбуждение и потребовал выдать все ритмические раскладки, правила рифмования, строфические структуры. После чего на неделю ушел в Ширван и вернулся со стихами. В честь его возвращения был устроен короткий зикр, и после него Хашем ночь напролет читал егерям сочиненные стихи и прославлял меня как их вдохновителя. Егеря кланялись мне в благодарность. Ночь была ветреная, пламя костра стелилось по земле, ветер катил угли…
4
Хашем ненавидел нефть, проповедуя принципы Зардешта, возвеличивавшего чистый дровяной огонь жизни – в противовес огню нефти. Егеря принимали его инсталляции – могил библейских великанов Ишмаэля, Эсава, Голиафа, выполненные из собранного разнообразного плавника, за алтари, которые когда-нибудь воспылают в Ширване.
– Ошибка человечества в том, что оно ожидает апокалипсиса. Я утверждаю: апокалипсис уже свершился. Для того, кто не хочет этого понять, я предлагаю один простой способ. Этот неверующий человек должен один раз в день взглядывать на фотографию, где изображены дети в Освенциме. И тогда он всё поймет. Ему ничего не останется. Ни в одном мыслимом описании апокалипсиса нельзя встретить то, что произошло в XX веке. Ни одна аллегория не допускает такого ужаса, ни одно из существующих описаний грозящих или бывших ужасов и проклятий не стоит рядом с тем, что произошло. Эта фотография очень известная, ты наверняка ее видел. На ней сняты дети – трех-четырех-шести лет, стоящие гурьбой перед колючей проволокой, они протягивают фотографу руки с засученными рукавами, показывают татуировки с номерами. Дети еще не истощенные, прибыли недавно, прошло всего несколько дней, как их разлучили с родителями. Они стоят и показывают фотографу руки. Понимаешь, ни одна фотография – ни горы трупов, ни ряды банок с газом «Циклон», ни матрасы с женскими волосами, ни Мамаев курган, набитый железом и костями миллиона солдат, – лучше не объяснит человеку то, что в действительности случилось в мировой истории, чем фотография этих детей…
Глаза его блестели, отражали меня, дужку пустыни, но голос его был тверд. Он помолчал. Зло растер глаза кулаками, запястьем.
– Так что – так. Ожидание апокалипсиса развращает, отнимает у человека волю творчества. Зачем бороться за счастье человечества, когда скоро всё рухнет и счастье и суд произойдут сами?!
– То есть ты ратуешь за создание новой религии, правильно я тебя понимаю?
– Не создание новой, а за модернизацию существующих. За решительное их преобразование.
– Как ты предлагаешь это делать?
– Необходимо пересмотреть всё, что замечательного происходило в истории, – коммунизм, социализм, сионизм, извлечь из каждого общественного или религиозного движения частицы святости, очистить их и вернуть в лоно той или иной религии. Каждой религии есть что позаимствовать у других религий, у искусства, философии, науки, даже у язычества, должен произойти своеобразный обмен мыслей, должен включиться некий метаболизм сознания, необходимый для преобразования той религии, к которой это сознание питает склонность, – думал вслух Хашем. – Любой фундаментализм, то есть консервативная система взглядов, отсекающая достижения в развитии, – губительна. Потому как царство Божье на земле будет достигнуто развитием мысли, ремесел, искусства, самосознающей историей человечества, наконец научившегося мыслить собственное сознание как диалог человечества с Богом.
– Звучит симпатично и симптоматично, – воспользовался я передышкой. – Но не проще ли думать об этом с позиции экуменизма?
– Экуменизм – ошибочен, потому что в нем неизбежен принцип эклектики, прямой суммы. Я говорю даже не о синтезе религий, а о создании, открытии новейшего сознания. Птицы не могли научиться летать, сойти с земли в воздух, никакая эволюция не смогла бы заставить их шагнуть в воздух, они уже летали… Так и я стараюсь обнаружить это новое сознание не в рамках эволюционных идей, но уже там, на той вышине, где возможно строительство царства Бога…
– Не понимаю.
– Да тут понимать нечего. Нужно, чтобы каждый стал Хлебниковым. Давай с тебя начнем, а? – засмеялся Хашем. – А что? Отличная идея! Нарядим тебя в лохмотья, отпустишь космы, бороду, пойдешь гулять в Иран, а я присмотрю за тобой по дороге. Годится?
Тогда я только рассмеялся. Но холодок правды, истинности того, о чем говорил Хашем, был заронен в душу.
Вот такие разговоры мы время от времени вели с Хашемом. Мне интересно было его слушать, в моей жизни никогда не хватало сумасшествия, а я чувствовал, что только отчетливая инаковость, надмирность хоть как-то может оправдать мое пребывание в мире. Однажды Керри мне сказал: «Лишь безумец может хоть что-то изменить».
5
Однажды мы снова заговорили о Принце, но скоро его бросили и горячо заспорили об Ишмаэле. Дошло до того, что мы заново по буквам вычитали всю его историю, со всеми психологическими и историческими деталями, составили список милостей и бед, причиненных и исправленных Сарой и Авраамом. Мы старались тщательно взвесить роль справедливости и воздаяния в отношениях всех героев. Но чем глубже мы вдумывались в эту историю, тем больше вопросов возникало у нас – и о роли избранности в целом, и о множестве нюансов семейного кодекса.
Образ Ишмаэля Хашем проецировал на судьбу Принца, бросившего вызов западной цивилизации. Он собирал по крупицам события его биографии, все мифы о нем и искры правдивости. Хашему казалось (на мой взгляд, вполне справедливо), что раз он знает запах пота человека (знакомство с Принцем завершилось физическим противоборством), то его интерпретация личности этого человека близка к истине.
– На сердце и устах сходятся поцелуй свободы и перст Господа. Что должна испытать беременная женщина, которую отец ее ребенка изгнал в пустыню? Какое главное чувство в палитре эмоций, доступных человеку, должен испытывать сын женщины, родившей его в сердце пустоши, на грани смерти? Что, кроме мести, должно влечь за собой Ишмаэля? Как понять ему, что на обиде нельзя выстроить мир? За прошедшие тысячелетия Ишмаэль не приобрел ни толики самосознания, не стал больше самого себя, больше своей обиды и своей мести…
Принц преклоняется перед отцом, подобно всем братьям, рано его потерявшим. Шейх Мухаммед – бедняк из Йемена, сумевший добраться до немыслимых высот не благодаря нефти, а благодаря труду и уму.
Джидда вечно отвоевывается людьми у пустыни. Песчаные бури каждый раз наполняют сады города песком. С этого и начал работу отец Принца – с создания дворницкой артели, обслуживавшей имения богачей, включая оказание садоводческих и ирригационных услуг. Постепенно Мухаммед завоевал авторитет, позволивший ему брать строительные подряды.
Выстроенная шейхом Мухаммедом парадная лестница в королевском дворце, скопированная с лестницы в Зимнем дворце Петербурга, стала главным звеном его карьеры. Большинству своих материальных деяний он умело придавал легендарное звучание. Остроумно построил дорогу, наблюдая за ишаком, отправившимся из Джидды в Эт-Таф, проложив за ним маршрут на карте и таким образом обеспечив себе следование принципу наименьшего действия: ишак в гору долго не пойдет. Крупнейший работодатель в регионе, практически монополист на рынке труда, ибо чем еще заняться в пустыне, кроме как преображением ее – вылепливанием из того же песка с помощью цемента стен, потолков, полов, – Мухаммед любил режиссировать свою биографию. Например, мог даровать деньги на авиабилеты нищим индонезийским паломникам, обобранным проводником на обратном пути с хаджа. Или спасти страну от финансового кризиса, выплатив зарплату государственным служащим вместо короля Абдул-Азиза, опустошившего казну. Или лично, вместе со своими рабочими вести земляные работы на военной базе в приграничном районе Саудовской Аравии во время противостояния Йемена и Египта, находясь под обстрелом египетской авиации.
Один из основополагающих эпизодов имел место, когда отец взял Принца на прием к королю и тот пригласил мальчика сесть рядом. Однако отец посмел перечить королю и запретил сыну садиться. Владыке понравилась льстящая дерзость остроумного прораба. Урок отца Принц запомнил.
Шейх Мухаммед погиб на склоне лет в авиакатастрофе. Серебряный крестик нес его через пустыню, через небо – к невесте, так и не ставшей его двадцать третьей по счету женой. Вынужденная посадка в пески произошла посреди пустыни. Принц верил, что отец выжил. Он убедил братьев бросить поисковую армаду в центр Аравийского полуострова, в места, где не ступала нога верблюда. Отца не нашли, и Принц несколько недель в одиночестве бродил по пустыне, вокруг лагеря спасателей, пока его не посетило видение: почерневший отец сидел на троне – пристегнутый к выломанному из фюзеляжа креслу. Видение сковало Принца, и, по сути, из пустыни он уже не вернулся.
– Мы все расхлебываем сейчас последствия нефтяной лихорадки, потрясшей Саудовскую Аравию в XX веке, – продолжал Хашем. – Драма эта перегружена жадностью, тайнами, конфронтацией фундаментализма, отрицающего историю как откровение Бога, с дерзаниями и соблазнами Запада. Недавние кочевники в течение всего одного поколения поднялись до самых вершин иерархии и богатства, взошли от Мекки и Медины до Лас-Вегаса и Голливуда. Благодаря умению, уму и преданности королевскому семейству отец Принца, шейх Мухаммед бин Ладен, стал главным королевским реставратором, ответственным за архитектурную сохранность святынь Мекки, Медины и Иерусалима. В наследство детям он оставил не только богатство, но и мечту о новом мире, основанном на прогрессе и на вере.
После смерти Мухаммеда семью возглавил старший сын Салем, обучавшийся в Англии и в установке на театральность поспевавший за отцом. Салем говорил на семи языках, носил джинсы, играл на губной гармошке и вел дела строительной империи своей семьи по всему миру. Над четырьмя дворцами четырех его жен развевались национальные флаги их отчизн: американский, немецкий, французский и британский. Как и отец, Салем погиб в авиакатастрофе – за четыре года до того, как я познакомился с Принцем во время его последнего публичного появления на соколиной ярмарке в Кветте.
Как видишь, превращение Принца в террориста объясняется не его происхождением, а простым стечением обстоятельств. После гибели отца у Принца, который тогда был еще школьником, появился целый ряд менторов-фундаменталистов. Первый из них – учитель физкультуры в школе, который приучил его к факультативному изучению религии и объяснил, что доблесть состоит не в смелости, не в великодушии, не в доброте, а в полной и безраздельной власти над людьми. Следующим учителем Принца стал харизматический фанатик Абдулл Аззам, познакомивший его с идеей вселенского джихада. Поначалу все эти сорняки не давали всходов, и в старших классах своей элитарной школы Принц оставался самым известным юным плейбоем Бейрута, поклонником фильмов Бунюэля и увлеченным путешественником по Европе.
Даже ко времени иракского вторжения в Кувейт у Принца и в мыслях не было стать лидером международного мусульманского партизанского движения, как он сейчас себя называет. Он не протестовал открыто против согласия королевской семьи на ввод американских войск, а лишь принял меры для спасения своих капиталов. Похоже, учитывая его активную деятельность в Афганистане против русских, поначалу американцы не воспринимались им как прямые враги. Принц не спешил испортить отношения с саудовской королевской семьей. Через год он уехал в Судан, где приобрел во владение бескрайние поля подсолнухов, стал коннозаводчиком и торговцем арабскими скакунами, занялся инвестированием в промышленные производства и организацией лагерей воинов джихада, которые пополняли ряды партизан во многих точках мира, например в Боснии.
Ссора Принца с саудитами произошла после отказа королевской семьи принять от него десятитысячную армию, предназначенную для защиты нефтедобывающих производств. Гордость Принца была поражена. Я что-то слышал об этом событии тогда в Кветте. Говорили, что на соколиной охоте Принц не расстается со своим спутниковым телефоном, ожидая ответа саудитов…
Вскоре Принц официально был лишен доли во всех семейных компаниях, к тому времени занимавшихся целым спектром передовых технологий – от разработок спутниковых систем и добычи иридия до создания транснациональной сети баров Hard Rock Cafe. Однако всё это похоже на ложный маневр: по арабским обычаям братья не могут лишить своего брата его доли в семейном богатстве – это прерогатива только отца. А отец – на стороне Принца – там, в пустыне.