Писание
1
Возвращаясь после командировок, отходя после вахтового напряжения, я с мрачным азартом следил за Хашемом, поджидая, когда он скажет: «Я – мессия». И – дождался.
Как только это случилось – оказалось, что у меня на руках больной ребенок, который кричит, кусается и бьется, но не желает взять в рот жаропонижающее. Но откуда у меня лекарство? Я могу только быть рядом – и только. Господи, как я мог оставить его одного, одинокого, безумного, его надо было вытаскивать отсюда, надо было увезти, показать мир, отвлечь, увлечь… Но вот он ходит с перевернутым страдающим лицом, припадает к косяку, плачет.
Неподалеку от Восточного кордона вырыл себе яму, лег в нее. По нему ползли насекомые, муравьи, а он лежал недвижно.
Однажды я вышел из себя, сорвался.
– Я не понимаю. Чего ты ноешь? Чего нос повесил? Доставай кайт! Летать меня поучишь.
2
– Не на ту наживку американцы Принца ловят. Он не клюет на человеческое.
Один раз Хашем ушел в Ширван надолго. Я успел снова заступить на вахту, вернуться… Не было его дней двадцать. За это время заповедник почти развалился. Все обыскались Хашема по Ширвану. Наконец нашли. Я нашел. За Бяндованом, на самой границе с плавнями Куры. Он сидел на брошенной нефтяной вышке, поднявшись на нее до середины высоты. Мне удалось его оттуда снять. Сам он не мог идти.
Постепенно я понял, что с головой погрузился в бредни Хашема. Теперь его игра – моя игра, его безумие – мое безумие, и мне оно сладостно. Я понял, что я рухнул в детство, как в западню, что теперь нам с ним необходимо доиграть. Кеес и Караколь выросли. И готовы умереть всерьез.
3
Я уже говорил, что у Хашема в летном сарае висит карта, выполненная на кальке, наложенной на карту Ширвана: зеркальное отражение Святой Земли, в десятикратной доле масштаба. Край Средиземного накладывается на Каспий, Соленый лиман – на Мертвое, Кинерет – отражается в Среднем озере: оно насыщается Ширванским каналом, то есть Иорданом, текущим в Соленый лиман, который питается зимними штормами, перехлестывающими через полосу суши.
Глядя на эту карту, я получил отгадку того упорства, с каким Хашем разыгрывал в Ширване библейские сцены. Стало ясно, зачем егеря всю весну выстраивали копию ковчега Ноя, в точности следуя размерам, указанным в Книге Бытия. Зачем было потрачено столько досок, гвоздей и смолы, зачем столько животных – каждой твари по паре – кануло в пучине Каспия? Или все-таки их прибило к казахскому, к туркменскому, к российскому берегу? Нигде никаких сообщений. Животных сначала проводили по всем кордонам: так и минули мимо меня рыжая корова и гнедой бык, серая овца и черный баран, коза и козел, буйвол и буйволиха, клетки с горлицами, белоснежными голубями, утками, султанками, пеликанами, египетскими цаплями, бакланами, фазанами, турачами, всем артикулом Гызылагачского заповедника, добытого Аббасом. Стало ясно, зачем из девяти полиуретановых надувных матрасов Хашем спаял и склеил кита, привязал его к дереву стометровым шнуром и провел в нем три дня, болтаясь на волнах. Стало ясно, зачем в центре Ширвана Хашем после Навруз-байрама два дня свозил на «Ниве» плавник, а затем устроил огромный костер, отсвет которого я увидел с Северного кордона, и мы с Ильханом во тьме помчались как угорелые на пожар. Мы застали уже угли и Хашема, сидящего подле. Потом он разделся догола и сел на горячее еще пепелище, и сидел неделю, невзирая на дождь и ветер, оскребывая себя переломанным пополам блюдцем. Аббас приходил к нему и что-то спрашивал. Егеря втихомолку судачили. Приходил и я с увещеваниями вернуться.
Хашем вечно тренировался в метании из пращи. Пристрастил и егерей. Я сам не раз получал по виску, локтю, плечу сорвавшимся неудачно снарядом. Во время инсценировочных битв, которые он «заснимал» через визирную рамку, мы вместо камней пользовались фруктами – некондиционными персиками и помидорами, которые мы несли с базара.
И я не удивился, когда Хашем приписал мне роль Самсона, заставил тащить на себе через весь Ширван филенчатую дверь, которая норовила меня опрокинуть. После выстроил из картона и фанеры сарайчик, внутри которого привязал меня к шесту, на котором держалась постройка, и устроил вокруг меня факельный карнавал с поджогом. Я взбесился, порушил постройку, но нешуточный ожог предплечья, едва закрывшийся только через месяц, до сих пор напоминает мне о моем подвиге.
Самой странной постановкой Хашема стало сооружение скелета Ишмаэля, праотца. Из веток и стволов был выстроен гигант (позвонки – чурбаны с вправленными в них ветвями). Мне было неясно, как двадцатиметровый истукан будет держаться против ветра. Так и случилось – в один из штормов конструкцию завалило набок, и работы продолжились над лежачим колоссом. Хашем рассказал, что легенда, услышанная им на соколиной охоте в пустыне близ Кветты, не дает ему покоя. Всё походило на то, что Хашем призывал к ответу Ишмаэля. Ему необходимо было задать ему несколько вопросов.
Возле такыра, посредине которого вырыта яма для водосбора – неглубокий колодец с технической водой, – находится формовочный цех: ряды саманных тонких плит, расфасованные в пропорции золотого сечения, усеивали площадь в половину футбольного поля. Хашем строит храм: намечает кладкой основание, по краям складывает битое стекло, вбивает над ним квадратом четыре штыря, обвязывает стальной проволокой и запускает в предгрозовую погоду четыре воздушных змея на проводящих нитях – на размотанной с трансформатора медной проволоке. Змей вместе с проволокой сгорает, как вспыхнувшая от свечки паутина.
– Молния захватывает то один, то два змея, редко сразу четыре – вилкой, – говорит Хашем. – Вспыхнувшие змеи срываются вниз, земля брезжит огнем, занявшись от остаточного коронного разряда.
Так вот, битое стекло, отутюженное долгой мощностью молнии, венчает углы кладки переливчатым витражом, ярко вспыхивающим с полетной высоты. Кроме стекла Хашем еще использует окрашенный охрой песок. В результате храм получается полупрозрачным, слоистым, нарядным, как венецианское стекло.
4
Хашем устраивал в Ширване разное. Степь была его полигоном. Людей для их же спокойствия не трогал, чурался их. А самого тоска в уста целовала. Вот только с Аббасом была особая связь, что-то вроде сыновнего чувства. «Комиссар» Аббас был не слишком умен, но прямота, честность, упорство во всем, что касалось профессии, – суды за отнятые у браконьеров ружья, полное разорение хозяйства и проданный мотоцикл ради погибавших зимой кудрявых пеликанов, облезлых страшных вонючих птиц, несколько дюжин которых он выходил у себя во дворе и с которыми вместе питался той же рыбой, и жену молодую кормил, а та укладывала в раскаленное масло подлещиков, плакала и боялась выходить во двор, полный взбалмошных, будто в нервном дурмане пеликанов, крылья как палки. Всё это поднимало внутри Хашема волну теплоты и повиновения.
Но это с людьми. Со зверьем он был упорно пытлив, пробуя и так и этак. Однажды выкупил тигра из зверинца, который разъезжал по провинциальным окрестностям и остановился в Сальянах. Несколько вагончиков, зарешеченные окна, зловонные колесные клетки, облупившаяся надпись «70 лет <лавровая веточка> Советскому цирку».
Хашем два дня торговался с хозяином. Вместе с Аббасом они везли в мотоциклетной коляске накормленного димедролом тигра с забинтованной мордой. Бинт развязался и трепался по ветру.
Сначала Хашем планировал организовать вольер – вырыть ров, обставить решеткой с шипами, но потом передумал и выпустил тигра в Ширван, решив добавить соперничества расплодившимся волкам. Тигр на воле оказался необыкновенно пуглив и слаб, повадился питаться птицей, переняв способ охоты у шакала. Входя в заросли камыша, проваливался, барахтался и тонул. Приходилось спасать.
Наконец ослабел настолько, что подвергся нападению волков, которые не стали его грызть – летом волки сыты и неагрессивны, – а отогнали прочь от озера. Однажды, гонимый голодом-убийцей, тигр всё равно пришел к озеру и был атакован шакалами, но сумел отбиться и убить шакала, которого и съел. Зимой уже оправлявшегося тигра загнали залетные с Мугани собаковолки – помесь волка и собаки, отличающаяся от собак особым устройством стаи, способом охоты и силой, а от волков – тем, что совершенно не боятся ни запаха железа, ни человека. От тигра не осталось ни ножек, ни рожек.
В начале осени у несчетного болотца по дороге к Бяндовану уже в темноте я споткнулся о черепаху, неправильно упал, подвернул ногу, сел растирать связки. Черепаха тем временем очнулась, расправила морщинистые кожухи, поводила голой старческой шеей. Забуксовав, свалившись с бугорка, за который зацепилась донцем, проползла мимо, царапнув по лодыжке. Купольный ее панцирь, похожий на немецкую каску, пронес перед моими глазами в луче налобного фонарика тонко выцарапанные строчки. Передо мной была пятая по счету встреченная за сентябрь черепаха с цитатой из Писания на панцире. Цитату я фотографировал и сводил с помощью тетрадного листа и карандаша, предъявляя затем Хашему.
Он коротко взглянул.
– Это про рыжую телицу. Как очиститься после битвы с помощью пепла красной коровы.
Множество черепах по неизвестной причине поползли по Ширвану, предъявляя Писание солнцу. На некоторых черепахах надписи растянуты и вывернуты разросшимся, размножившим роговые квадраты панцирем.
5
Процедура исцелений проходила по схеме, близкой к празднику Святого Йордана.
Целительский шатер был установлен близ Восточного кордона, ближайшего к шоссе. Всё происходило так. Хашем сидел в позе лотоса посреди армейской десятиместной палатки, к нему заходила плачущая женщина с трехлетним ребенком на руках. Заходясь скороговоркой рыданий, она объясняла, что ребенок страдает приступами лихорадки, что каждые два месяца она ложится с ним в больницу. Хашем выслушивал и, не говоря ни слова, вставал коленями на коврик – молиться. Во время его краткой молитвы, стараясь не привлекать внимания, я развертывал аптечку американского десантника, непочатыми упаковками которых меня снабжал Керри. Помимо толстенького, размером с Евангелие, симптоматического справочника на папиросной бумаге, там было всё для выживания и даже воскрешения: сильнейшие антибиотики шестого поколения, о которых в странах третьего мира никто никогда не слышал и не услышит; антидоты против семидесяти восьми тропических инфекций и тридцати пяти обыкновенных и т. п.
Тоже стоя на коленях, но не на молитвенном коврике, а на тростниковой циновке, листнув справочник, я находил и раскрывал капсулу, высыпал содержимое в серебряную рюмочку, размешивал в воде порошок или, если ребенок был способен проглатывать, так и давал в облатке. Изредка просил позволить сделать укол. А в тяжелых случаях требовал прийти еще раз, уже без очереди.
На счету нашего медпункта было излечение двух легких гангрен, десятка малярий, нескольких лихорадок неизвестного происхождения, туберкулеза, четырех плевритов и трех астм.
Этого оказалось достаточно для нашей славы.
Проблемы с продовольствием у Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова с началом целительской деятельности его предводителя пропали незамедлительно. Люди несли нам кур, уток, хлеб, мешки ленкоранского чая, вели баранов и привозили пуды меда, которым Аббасу даже пришлось торговать на обочине трассы. Вокруг Восточного кордона был разбит и высажен сад – в дело поши пожертвованные саженцы фруктовых деревьев. Крестьяне сами работали над ним под руководством Рустема и Ильхана, привозили и разбрасывали навоз, двадцать КамАЗов лесного перегноя были спущены с Гиркана.
Триумфом Хашема стал случай, когда Аббас шагнул к нам в кибитку с бездыханным мальчиком на руках, пораженным шестисотвольтовым электрическим разрядом. Пульс едва прощупывался – и только в бедренной вене, тридцать в минуту, становился слабее и реже. Я сидел над мальчиком и думал. В шатер сомнамбулой вошел отец ребенка, безмолвно обезумевший мужчина в вымокшей рубахе. Он сел и стал раскачиваться над сыном, взяв его за руку и целуя его в запястье.
Я дождался, пока Хашем распластается в молитве, вынул ампулу и мигнул Аббасу. Тот понял меня мгновенно. По-кошачьи кинулся на отца мальчика и, приговаривая что-то тихонько и яростно сквозь сжатые зубы, схватил его за руки и завалил на землю. Я прицелился и вонзил иглу. Она попала в ребро и загнулась. Отец мальчика хрипел под Аббасом, не произнося ни слова, и я видел, как Аббас слабел. Хашем лежал ничком.
Через минуту мальчик задышал.
Еще через минуту мы на мотоцикле (я в коляске с мальчиком на руках, Хашем сзади) мчались в американский госпиталь, в котором работал Лео Дэвис, собутыльник Керри по бару Night Hawk на улице Гаджибекова. Лео определил нас в реанимацию и потом через какую-то ооновскую страховку хитроумно скостил мне оплату госпитальных услуг на семьдесят процентов.
– You gotta be nice with him, man[22], – улыбнулся мне на прощание мой широколицый густобровый избавитель, первоклассный спиннингист, истребитель тускалусского окуня.
В тот же вечер мы вызвали из Насосного Керри и оприходовали в ресторане «Ракушка» на набережной по пинте принесенного виски.
Период целительства завершился печально, месяца через четыре. Сначала кто-то придумал торговать пакетиками с волосами Хашема. То-то я приметил, что люди, которые в этот день не успели зайти на прием и собираются остаться ночевать на кордоне, всё норовят быть к Хашему поближе, тянут к нему руки, когда он выходит из шатра. Сначала я думал, они просто хотят впрок коснуться спасителя и верят, что тем самым обретут здоровье и счастье.
Шурик зачастил к шатру и всё ходил вокруг поодаль, иронично прищуриваясь, поматывая головой, глядя, как толпится народ перед входом в палатку. И один раз я застал Петра, стоящего на пригорке на коленях с почерневшей иконой Богоматери. Он был кромешно пьян и, время от времени приходя в сознание, широко, истово крестился на шатер. Пришлось его увести.
Начало конца для меня означилось появлением приметного хромого старика с остановившимися глазами в облезлой бараньей шапке. Я заметил его в толпе и обратил внимание, как он прятал что-то в карман пиджака. Он пришел лечить жуткий псориаз, и я объяснил ему, что излечение будет долгим. Старик выслушал меня через Аббаса и потихоньку, молчком, протянулся перед Хашемом, распластался.
Недели через две он пришел снова и стал раздеваться. Он показал нам чистое плечо, ранее покрытое струпьями, и бок под ребрами, тоже теперь почти чистый, только неестественно белый и рыхлый, как очищенное яблоко. Старик оделся и развернул принесенный сверток, чтобы подать Хашему булатный кинжал в богатых ножнах. Он получил смиренный отказ, но, прежде чем унести с собой кинжал, показал нам крохотный целлофановый конвертик, вырезанный из цветочного фунтика и спаянный утюгом. Он приложил его к губам. Я взял у него пакетик и посмотрел его на свет.
– Локон Хашема, надо полагать, – сказал я.
Хашем непроизвольно провел рукой по дредам, собранным в огромный сноп.
Оказалось, что ночевавшие на кордоне пациенты впотьмах пробирались в шатер в поисках волос на молитвенном коврике, каких-то клочков, ниток с вывешенной на просушку тельняшки Хашема. Срезанные клочки палатки, клочки тряпочек, щепки всякой рухляди, которой касался Хашем, – всё шло в дело и пригождалось на амулеты, чье хождение распространилось на весь Талыш.
Через несколько дней Ильхан принес весть, что совет старейшин-сеидов, собравшийся на поляне в горах близ Истюсу, приговорил Хашема к анафеме как колдуна-язычника. А всякого, кто прибегнет к его помощи, – постановил объявить гяуром и исторгнуть из общины.