Шейхи
1
До той ночи Керри знал о соколиной охоте ровно столько, сколько можно было узнать, когда, вместе со мной бывая в гостях у Хашема в Ширване, он видел манипуляции с вабилом, видел, как шахин приручается к охоте в зарослях тамариска: раз за разом закладывает вираж на высоте метров в десять – пятнадцать, поджидая, пока мы с Хашемом спугнем из гущи фазана.
Два дня назад на аэродром прибыл министр иностранных дел со свитой и несколькими арабами, шедшими по рулежке рука об руку с парнями из американского консульства. От них Керри узнал, что скоро ожидается прилет делегации саудитов, получивших от правительства разрешение на соколиную охоту в Муганских степях.
Всё это время Керри соображал, стоит ли оповещать нас о такой нелепости. Но в ночь прилета сомнения пропали.
На аэродром прибыли военные, которые шустрили по всем службам. Они подмели, вымыли, заасфальтировали, выжгли траву в швах между плит и в трещинах асфальта, дооснастили навигационное оборудование, из городского аэропорта привезли смену опытных диспетчеров, проверили работу посадочных огней. Построили и оборудовали гостевой павильон, водрузили над ним неоновую надпись, с акцентом: “VIP – Welcome To Azerbaijan! – VIP”.
Шейхи пустыни всегда предпочитают путешествовать ночью. В тот вечер Керри понял, что уснуть ему не дадут, и присоединился к двум консульским парням, Томасу и Брюсу, несколько взволнованным и удрученным одновременно. Они ничего не имели против того, чтобы красивый отставной моряк, тем более старше по званию, развлек их во время этого нудного дела. Здесь же, в павильоне для высокопоставленных гостей, перед здоровенным русским самоваром сидела группка арабских дипломатов в английских шелковых костюмах. С обреченным видом, ослабив галстуки, они пили чай вприкуску. Они поздоровались с Керри за руку и налили американцам чаю. Поговорить так и не успели. Аэродром и бока самовара наводнили несколько БМП с проблесковыми сиренами на люках, группы автоматчиков прогромыхали по бетону: похоже, целый мотострелковый батальон был отряжен для охранения прибывающей делегации.
– У арабского дипа прошуршала рация, он что-то сказал своим парням, и черные долготелые лимузины скоро умчали нас в удаленный сектор аэродрома, – продолжал Керри, – там уже было выставлено войсковое оцепление. Ибо наконец стало известно, с какой именно стороны зайдут на посадку самолеты. Стоя в ожидании на бетонной площадке перед ангаром, мы увидели, как рой огней прибывающих самолетов продвигался среди звезд. Самолеты летели в строгом порядке, согласно протоколу: правительственный «лирджет» сопровождался тремя «боингами» и целой эскадрильей транспортных «С-130», летевших парами хвост в хвост. Все пассажиры этих рейсов имели особый экстерриториальный статус. Первый самолет коснулся посадочной полосы, выбрался под прожекторы, и красная ковровая дорожка покатилась от трапа. Мы поспешили приблизиться к ней и встали взъерошенной кучкой.
«Вот и прилетела моя кара. Я отвечаю за размещение в гостиницах, а в Баку еще не построили “Ритц”, и теперь не сносить мне головы», – сказал изнеможенным голосом один из арабских дипломатов.
«Вы сопровождаете шейхов на охоте?» – спросил я его.
«Слава Аллаху, нет, – ответил он, украдкой оттягивая брючную стрелку. – Сам я вегетарианец».
Два офицера слетели с трапа и строевым шагом направились к нам, неся в руках лоснящиеся портфели и помахивая офицерскими жезлами. За ними потянулись приближенные шейха: казначей, доктор, управляющий – все в бедуинских платках и развевающихся одеяниях из верблюжьей шерсти. Охранники в униформах цвета хаки отбежали от одного из «боингов» и по дуге выстроились на поле.
Первый «С-130» опустил челюсть, на пандус выдвинулась фура. За ней выкатился и рассредоточился разнокалиберный транспорт: канареечно-желтый, алый, черный и белый. Другие самолеты, приземляясь один за другим, стали проворно опорожняться. Сбившись гурьбой, дымя, с диким грохотом транспорт повалил на нас: десятитонные водовозы и бензовозы – дюжина за дюжиной, – постепенно вытягиваясь в строгую шеренгу, «ранглеры», «рейндж роверы», «лэнд крузеры», приседая, слетали с пандуса. Все они отличались особой оснасткой для повышенной проходимости: открытый верх, усиленная, подъятая подвеска, амортизаторы с длинным ходом, мускулистые пружины, злые шины. Водители, одетые в бедуинское платье, были в темных очках, несмотря на то что ночь стояла чернее дегтя. Рев моторов, скрежетание коробок передач, уханье пневматических тормозов изничтожали барабанные перепонки. Вопли людей, с флажками в руках управляющих разгрузкой, выныривали из грохота, по мере того как самолеты извергали из себя всю эту армаду. Время от времени мелькали циклопические генераторы, кондиционерные установки, даже передвижной кинотеатр: грузовичок с платформой, на которой были смонтированы лупоглазые акустические колонки и толстенный тубус экрана.
«Шейхи привыкли быть автономны в пустыне, – заметил тот парень с мятыми брюками. – Некоторые даже бурят артезианские колодцы». Он помотал головой, будто сгоняя наваждение роскоши, превосходившее обыденное воображение.
За время всей этой суматохи на посадочной полосе меня оттеснили от Томаса и Брюса, и я отправился их искать. Они теперь находились в компании взволнованных чиновников, стоявших в тесном кружке под крылом одного из самолетов. «Никто еще не имел дела с передвижными дворцами, и они не решаются приступить к разгрузке», – шепнул Брюс. Я посмотрел вверх и увидел громоздкую конструкцию, застрявшую на вершине пандуса. Это был специально оборудованный тягач, с его капота, выдаваясь вперед, склонялась золоченая корона.
«Когда они только начинали охотиться, – сказал Томас, – даже король Халид, даже Шейх Заид ночевали под шатром».
2
Хотите знать, как выглядели руины Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова? Довольно живописно, надо признать. Чтобы рассмотреть их в те дни, достаточно было в семи километрах от Сальян съехать с шоссе под шлагбаум, перекрывающий арку с надписью Shirvan National Park, – и понестись через степь, кренясь при объезде кустов, бугров, по направлению к кордону Святого Камня. Скоро лагерь арабов появится из-за горизонта, пропадет и вдруг укрупнится, навалится – множеством красных, коричневых и белых конических форм. На фоне плоской скудности степи шатры выглядят стадом мастодонтов. Стоянка королевских соколиных охотников раскинулась на двух десятках гектаров двумя концентрическими кольцами, напоминая военный лагерь Бонапарта в Египте. Внутренний городок состоит из тридцати шатров и окружен пятьюдесятью небольшими палатками, вплотную образующими крепостную стену. Периметр охраняется солдатами, одетыми в свитера и береты цвета темного хаки; центральные шатры – сотрудниками службы безопасности из свиты принца Фейзулла, предводителя Саудовской королевской охоты.
Машины стройно припаркованы по периметру лагеря: водовозы, бензовозы, стадо охотничьих джипов; желтые эвакуаторы с подъемными лебедками; фургон мобильной автомастерской; рефрижератор для хранения добычи. Белые спутниковые тарелки ослепляют степь.
Старик-сокольничий с птицей на запястье стоит у входа в лагерь, что-то гаркает в спутниковый телефон, который прижимает к уху через ихрам. Всего два дня было потрачено на то, чтобы поставить и оборудовать лагерь.
Шестьдесят джипов, тяжелое оборудование, палатки, шатры, топливо – всё это было доставлено в Ширван из Джидды через аэропорт в Насосном.
В лагере находятся около сотни соколов. Около двух тысяч дроф-красоток – хубар, выросших в Ширване, предназначены к убиению.
Нет, ни Хашем, ни егеря не растерялись. Растерялся я, который сначала ходил вокруг монтирующегося лагеря, а затем всю ночь прорыдал, и некому было меня утешить, потому что Хашем куда-то пропал.
Вечером из засады я наблюдал прибытие шейха Фахда собственной персоной (Керри уже был с нами и доложил подробности): кортеж из шести джипов остановился у самого просторного белого шатра, его пологи, вышитые золотым орнаментом, парусили под порывами ветра. Шатер надувал щеки, грудь, приседал, вдруг тужился приподняться, пружинил мускулы. Полотняный дворец был окружен внимательными охранниками; «калашниковы» выглядывали из-под их локтей.
Я смотрел на полыхающие пологи шатра, пытаясь в трепещущем орнаменте распознать смысл цитаты из пророка. Хочу спросить Хашема, но вспоминаю, что он куда-то пропал с отрядом егерей… И вдруг понимаю, что ткань, оснащенная речью, напоминает лист с алгебраическими выкладками. Ну да, вот в чем мое замешательство: аль-джебр есть изобретение тирании – сожженный мост от числа к переменной: в уравнение казни подставляется всё что угодно, единица или стадо шахских подданных…
Хашем знал от Эверса о готовящемся королевском десанте арабов. До последнего он не верил, мучаясь вопросом: кто донес? Роберт? Кто-то из своих? Позже выясилось: виноват был сам Эверс, поместивший в прошлогодний отчет одним из первых пунктов природоохранных достижений вверенных ему заповедников сообщение об идущей на всех порах реабилитации оседлой популяции хубары.
Пока устанавливался лагерь шейхов, Хашем с помощью кайта увел сколько смог хубары на Северный кордон, где она была загнана в замаскированный вольер, вокруг которого была выставлена оборона из егерей. В ожидании эвакуации хубара в загоне могла продержаться без корма от силы двое суток.
Семьдесят восемь соколов арабских шейхов, охотничья делегация которых была навязана министру экологии президентом, были уничтожены в Ширване в течение одного дня при помощи двенадцати егерей, вооруженных дробовиками, и пяти кормушек со жмыхом, разнесенных по сторонам света.
Дислокация кормушек тут же после отстрела была изменена, но поднявшийся переполох оказался нешуточным, и пришлось сосредоточиться на эвакуации тысячного поголовья хубары. Птицы были скопом погружены в грузовик, который в ту же ночь вместе со мной, Аббасом и Хашемом отбыл в сторону границы с Ираном.
По дороге на Ашур-Аде Аббас говорит:
– Самое ужасное на здешних дорогах – верблюды; ничто так не страшно, как столкнуться с верблюдом, – ни с другой машиной, ни с коровой. Встреча с верблюдом – смерть, ибо скелет его таков, что сламывается, складывается в костяной пучок, и острые кости пронзают пассажиров навылет.
– Как иглы ежа. Как Себастьяна стрелы, – отвечает Хашем.
Мысль Хашема состояла в том, что на иранской территории, где закон неподкупен, арабы не посмеют бесчинствовать, тем более остров Ашур-Аде входил в состав заповедных объектов Астарабадского залива: заросший по горизонту тростником с треугольником развалин Русской морской станции, охранявшей телеграфную точку и морские пространства от разбойников-туркмен.
День мы собирались, день добирались. И так – пять ходок, две недели жизни.
Хубару мы грузили под видом турачей, Хашем показал пограничникам выправленный паспорт на две сотни птиц (фирменный бланк с летящим фламинго, адресом, телефонами и круглой печатью, по-русски «Кооператив “Гилян”»), и наш цирковой фургон невредимым пересек границу. К морю съехали на окраинах Торкемана, сняли с крыши лодку, наладили движок. Море было спокойно, легкий ветер становился холоднее. На берег от шоссе сбежала свора собак. Молодые псы облаяли фургон, полный затаившейся птицы, рысцой вытянулись в шеренгу, согласно иерархии в стае. Приземистый кобель с широкой пастью, чуть сплющенной медвежьей башкой, с мордой, усеянной шрамами и кривыми ногами, свесив язык, косился иногда на бегущего сзади огромного, с большой красивой лошадиной головой, выпячивающего грудь пса, посматривающего туда и сюда, – на его шее проглядывала страшная опухшая рана, полная черной сукровицы. Дальше бежали два худосочных годовалых щенка и сука, несшая отвисшее брюхо, полное едва не касавшихся земли черных сосков.
«А случалось, обитатели песков за правым берегом Атрека отступались от чувства преданности царю, вызванного разорами десанта, и тогда чертили шашками частые долгие линии на песке, что означало: “Пусть жены наши изменят нам, но мы не пустим русских без боя”. Однажды сама морская станция на Ашур-Аде подверглась штурму. На тридцати двух лодках туркмены пристали в камышах к северному берегу острова и после двухчасовой перестрелки и рубки отступили вместе с тремя ранеными матросами, двумя женщинами и четырьмя детьми, взятыми в полон, оставив трупы трех племенных предводителей; на них потом дети и женщины и были выменяны отправившимся в преследование отрядом. Лодки разбойников были обстреляны из пушек “Мангышлака”, некоторые разбиты в щепы, большинство же все-таки успело скрыться в устье Атрека», – продолжил чтение Хашем, когда собаки отступили. Он читал нам из тетрадки запись Абиха об Ашур-Аде.
Хубара выдохнула, забеспокоилась, фургон наполнился утробным курлыканьем. Хашем замочил зерно, растолок в ступе горсть таблеток и велел Аббасу тщательно смешать с зерном при кормежке. На закате, разлинованном вставшими над горизонтом слоистыми облаками, мы взяли у рыбаков лодку и отправились на Ашур-Аде с разведкой.
Разруха вновь придала воинственности туркменам, они грабили теперь персов-туристов и своих же, но иранских соплеменников, рыбаков: опустошали ставные сети, снимали с лодок моторы, отбирали неводы. Потому остаток пути ввиду близости туркменского берега мы прошли на веслах, от греха сняв с транца мотор, упрятав его под лавки. Нас миновал тихим ходом неопознаваемый проржавленный до дыр баркас, пустая палуба, в выбитых окнах рубки виден дрожащий штурвал, но за ним никого, по стенкам выцветшие фотографии дворцовых фонтанов, пестрые тряпки; над кормой сизой юбкой развевалась пелена выхлопа, над ней лебедка дрожала от напора короткого сельдевого кошеля, волочившегося в развале кильватера серым пунктиром наполовину раскрошившихся поплавков.
Убыстрили ход, но долго не могли причалить, искали чистое место, не заросшее тростником в этой нежилой части острова. Мы потихоньку идем вдоль берега, часто валясь с волны набок, хлебаем бортом воду. Перед нами враскачку тянется остров. Костлявые мохнатые буйволы валяются в жирном иле, пугаются, завидев нас, приминают с хрустом тростник; глаза их навыкате – стеклянные рыжие яблоки.
В тамарисковых и дроковых зарослях, которыми по грудь затоплен весь остров, среди островков непроходимой кактусовой опунции, тучно цветущей желтым цветом, пушечно взлетают жирные фазаны.
Хашем поставил силки, мы огляделись, выбрали мысок, пригодный для потайной разгрузки, а вечером, сняв с лески мирно токовавшего у куста надутого самца, предались тихому ужину: сумерки, закат над серебряной глубокой рябью, сильный постоянный теплый ветер, разъяренные угли и стелящийся дым костра, в ямке по колено, где, нанизанный на пучок сырого тростника, румянится фазан, а подле я перебираю роскошное оперение, откладывая самые длинные, самые красивые перья. Так самурай любуется клинком.
– Птичье перо не выцветает. Как ковер, который может через тысячелетие показать тебе, что было на сетчатке мастера, перо покажет, чем был окрашен глаз охотника, – говорит Хашем, ковыряясь в зубах иголкой опунции.
Я забыл соль, и теперь в котелке на донышке скворчала вода, плясала, лизала разводы уже выпаренного на стенках белого налета.
– Пресное мясо тоже вкусно. А море горькое, сульфаты, карбонаты. Хлоридов нет почти. Есть не сможешь.
Хашем что-то записывает в тетрадку – коленкоровую старую тетрадку с листами слегка мелованной бумаги, пожелтевшими, в линейку. Почерк у Хашема мелкий, четкий, иногда он что-то зарисовывает, и тогда строчки начинают искривляться, огибать рисунок, как водоросли обросший ими камень.
Я мазнул птичью ножку по выпаренной соли, откусил, выплюнул.
– Ты не верил. А помнишь, как твой отец учил нас пить воду? Каспийскую водичку не выпьешь. Я Черное море пил. Индийский океан пил. Не тошнило. А тут сульфаты. Рвотное.
Мой отец учил нас плавать. Учил кролю – как правильно дышать в воду, как стелиться за рукой, как работать ногами. Мы сопротивлялись, хлебали воды, нас выворачивало, и мы отказывались учиться дальше, плыли саженками, высоко вытягивая голову. Тогда отец нагнулся, зачерпнул сведенными горстями воду и медленно выпил, внимательно глядя: «Вот как надо». Это подействовало, перестали бояться плыть лицом вниз, но и потом повторить такой фокус никто не решался.
– Хашем, – спрашиваю, – что будет, если хубара народит здесь на острове потомство? Птенцы улетят или останутся?
– Зависит от корма, от Бога. Если среди птиц найдется Колумб – произойдет отселение, но частичное. До берега недалеко, однако зима здесь ровная, значит, есть надежда, что популяция приживется. У евреев, когда они по пустыне ходили, у них крылья были подрезаны. Моисей ждал, когда только птенцы останутся, чтобы народ смог взлететь в Святую Землю, – говорит Хашем, сует тетрадь в рюкзак и идет в море, долго бредет, чуть пошатываясь, когда волна хлестко бьет выше колена.
Я подсмотрел в тетрадь Хашема. Там он зарисовывал бабочку, я видел ее утром: пестрая, как сарафан, белая в розовый и голубой горошек, с треугольными крыльями, она сидела не шевелясь на ракушке. Эта была точь-в-точь одна из тех бабочек, в рое которых я проснулся на острове Сара́. Вот только те бабочки были в красных брызгах.
Будучи заповедным, остров не мог стать курортом. Здесь не было постоянной егерской сторожки, ибо законопослушные персы не нуждались в понукании. Восточная, наиболее посещаемая часть острова всюду была уставлена пеньками старых свай, выстроенных шеренгами под призраком причала: за последние два века море широко надвигалось, отступало, оставляя на берегу рыбачьи постройки, полузатопленные песком баркасы. Один, два – и вот третий мы встретили, когда разведкой миновали обрушенный дувал, за которым различались развалины построек, рухлядь дастархана, всё еще виднелось осколком море.
Утром следующего дня на восточной стороне мы видели, как рыбаки тащили на берег невод. Улов был так велик, что с тяжестью невода было не справиться, и женщины, которые также входили в эту, очевидно, семейную артель, вышвыривали кипящую меж обломков свай рыбу за хвосты на песок. Мужчины темно сидели на берегу с распахнутыми на груди рубахами, курили в кулак, поглядывали на женщин в платках и мокрых платьях, кто по пояс, кто по грудь в море борющихся с сетью. Берш, судак, кефаль и тяжеловесный, сбитый медный сазан – взлетали в воздух, некоторые тяжелые плюхались в воду, иные долетали до мужчин, они брали в руки живое, бьющееся серебро и, щурясь от ниточек дыма, вившихся от окурка в углу рта, сбрасывали на мокрый песок. Я вспомнил, как когда-то больше месяца у меня болело на руке между указательным и большим пальцами – проткнул кисть насквозь спинным шипом сазана.
Я вспомнил этих летающих рыб, когда мы потом перевозили на лодке связки полыхавших хубар, распутывали, вышвыривали поверх волн, и они, чуть подмоченные, выбарахтывались на берег, отряхивались, прохаживались, отбегали от особенно долгой волны.
От сильных мозолистых лап хубар саднили ладони.
Хашем гнал их веслом, ногами вглубь острова.
Он не оглянулся, когда мы отплывали с последней ходки. Я сидел, скучал по хубарам и соображал, что заботы Хашема иного, чем у людей, порядка. Его не тревожат потери одной-двух – десятка хубар, его не трогает та или иная отдельная птица. И он не испытывает привязанности к конкретной особи, но воспринимает всю популяцию сразу, как общность – за нее он жизнь отдаст, но не станет церемониться ради одной штуки. В этом был некий внечеловеческий смысл, новое действие, оправленное в мир, непривычное, казавшееся родом жестокости.
Вернувшись на стоянку, мы обнаружили, что Аббаса нет, он пропал вместе с автомобилем. Мы обошли берег, следы шин, вихляя, вывели на шоссе. Отчаявшись, на следующий день мы обнаружили фургон у полицейского участка в Бенде́р-Газэ. Полицейские (один сердитый и усатый, другой просто усатый с пиалой у колена, полной фиников), оторвавшись от нардов, сказали нам, что нашего товарища искусали собаки и сейчас он в больнице.
– Аббас. Аббас. Спишь? – позвал Хашем.
Аббас приоткрыл веко. Зрачок нас не нашел. Губы шевельнулись. Глаз снова закрылся.
Мы вышли. Врач сказал, что наложил пятьдесят семь швов, крови ушло прилично, добавил пол-литра, вена на ноге не задета, хоть собака целила в пах.
Пока Хашем разговаривал с щуплым, что-то медленно, почти незаметно жующим врачом, аккуратно причесанным на пробор, с тонкими лихими усиками над синей губой, я снова заглянул в палату. Еще не отошедший от наркоза, Аббас теперь сидел на постели, ничего не соображая и не замечая меня. Он медленно снял с себя простыню, задрал пижаму, рукав и стал осматривать вспухший синяк на локте с отметинами зубов, шишки от уколов на рыхлом бледном животе, на котором россыпь, созвездие родинок жило отдельной беззащитной жизнью. Треугольное широкоскулое лицо, загорелое дочерна, даже сейчас чуть надменно поднятый подбородок, теперь простоватый и всё равно властный прищур непонимающих глаз. Сильный строй лица, не сокрушимый гримасами боли и несчастья. Я слышал запах йода. Аббас смотрел на меня, не узнавая, но протянул руку, показал величественно и жалобно: «Смотри, как меня». Я вспомнил, как он пригласил на обед нас – егерей, вместе с ним прокапывавших мотыгами озерный канал, как мы вывалились из машины, долго мылись по очереди под шлангом, как, разувшись, робко толкаясь, подымались на веранду, где он уже сидел за столом, еще пахнущий крепко, широко по́том; как Сона-ханум, накрывая на стол, ставила прежде всего тарелку мужу, а только потом гостям, беспричинно задерживалась подле него, медлила, вдыхала филигранными чуткими ноздрями запах мужа. А я слеп, когда видел, как Сона-ханум высится и поворачивается к плите, отклоняя тонкую, пошедшую винтом талию, и грудь ее плывет над перилами террасы, заслоняя и вновь открывая просвеченную листву виноградной лозы.
Аббаса мы забрали на четвертый день. Хашем в дороге дважды менял ему повязку, засыпал швы, раны левомицетином, который крошил с помощью домкрата меж листов записной книжки. Аббас терпел твердыми губами.
3
Расстрел соколов привел в Ширван спецназ. По возвращении с Ашур-Аде мы все были арестованы. Нас держали в Баиловской тюрьме, пока шейхи не убрались восвояси и всё не затихло. Правительство приняло решение закрыть Ширван, законсервировать его на несколько лет, до тех пор, пока вся история не забудется.
После разгрома Апшеронского полка Ширван опустел, никто нас не гнал, я остался с обезумевшим Хашемом на руках и с Терезой. Нас иногда навещал Аббас, привозил на мотоцикле хлеба, овощей, крупы. Навещал нас и Керри, но как-то слепо – он так и не понял, что Хашем болен и каково мне здесь с Терезой. Керри был поглощен своей новой жизнью, рассказывал о своей любви.
Тереза беспрестанно молилась, ухаживала за Хашемом во время приступов. Готовила еду. Мне тяжело было вместе с ними, и я уходил в Ширван.
Эверс приезжал – походил вокруг, но ничего не сказал. Я уже знал, что он закрыл въезд, контору и приказал намотать колючую проволоку на всю длину ограждений, прилегавших к трассе. Через несколько недель нас навестил Ильхан, сказал, что егеря все на стройках, редко кого видит.
Хашема жалко было до смерти.
Настроение его менялось часто. Чаще всего он был плавен и задумчив, глаза на мокром месте.
Я вынужден был с ним во всем соглашаться. Вот он вскакивает и идет в туалет, возвращается, плачет: «Я не должен ходить в туалет».
Вот он отказывается от пищи уже десять дней. Я насильно кормлю его жидкой манной кашей.
Мне страшно.
Однажды он бросился на меня с ножом. Я смотрю на него в упор, ожидая удара. Он передумывает и бросается на землю в конвульсиях.
И всё один к одному – однажды ночью я услышал, как к Ширвану стекается отовсюду нефть. Я слышал, как она тяжко идет под страшным давлением в пластах, как пенится и закипает в местах сочения в ловушки.
Я еду в город, нахожу Роберта. Он увозит Терезу. Через несколько дней я обнаруживаю ее в степи. Роберт приезжает еще раз, и мы вместе отвозим ее в аэропорт. Я стою перед панорамным окном и смотрю, как они поднимаются по трапу в желтохвостый самолет «Люфтганзы», как Роберт обнимает ее за плечи, как она, вся сжавшись, льнет к нему, а он целует ее в волосы, как «Боинг-767» с ходу, не приостановившись на рулежке, разбегается и круто тонет в пасмурном небе.
Мы уединенно живем с Хашемом на кордоне Святого Камня до весны, изредка навещаемые Аббасом.