Station Wagon, 1982, – автомобиль качнулся дважды, когда соскочил на асфальт, рукопожатие деревянного солдата, колечки седины над воротом:
– С Твин-Пикса гарнитур свезем. Сiдай на чайку, хлопец.
Скоро совсем стемнело, они набрасывали петли на холм, Максима укачивало на рессорном валком ходу, икра огней внизу дрожала в бездне марева, сминалась теменью залива. Наум то раскручивал, то закручивал штурвал, мотыльки трепетали в ореолах фонарей; вдруг буркнул «тпру», степенно вышел, гаркнул в раскрытое окно, в котором мужчина обвязывал стопки книжек, жена выжимала губку над тазом:
– Грузить подано.
Кушетку вознесли на багажник, на нее закинули кресло, этажерку, стреножили стропой, стулья и комод впихнули в кузов. Максу выпало идти снаружи, погонщиком удерживая мебельного верблюда под уздцы, затем ускорился вприпрыжку, полетел с горы – глубокий вечер и пустынный город. За костелом, у площади, куда со склонов сбегали улочки, гирлянда проблесковых фонарей плеснула из проулка, оглушила сирена – и вместо того чтобы смиренно сложить на баранке руки, дождаться команды сержанта, Наум распахнул дверь и пошел навстречу ощетинившейся судьбе со вскинутой в приветствии рукой, опуская другую в задний карман за водительскими правами.
Полицейский опорожнил кобуру, припал на колено, взял крепыша на мушку.
Наум сбился с марша, поднял вторую руку, сдал назад:
– Фурнитуру везем, начальник! – захрипел Наум. – Friends are moving, we just help’em[30]…
Максим полночи просидел на кушетке под фонарем, курил, потом накрылся подушками, снятыми с кресла. В город вползал туман. Пьяная компания пересекла площадь, пропала. Костел поднимался шпилями в небо, между ними плыла звезда, пропадала, на верхотуре там и тут ерзали силуэты химер, схватившихся за свои ушастые головы. Какой-то человек, разговаривая сам с собой, скорее всего, под кайфом, промаршировал по тротуару, отчаяние его жестикулировало, не то оповещая о срочном, не то оспаривая. Вдруг вернулся, постоял рядом, не обращая на Максима внимания, – и ринулся через площадь, исчез…
Напарник разбудил на рассвете, на обратном пути сошли у океана, искупнулись, Наум отжался, кляксы песка блеснули на груди, пепел, битое стекло.
Обсыхая, Максим расспросил Наума: «Как живете? Кем работали раньше?»
– Кем работал? – вспетушился Наум. – Воровал. В Одессе воровал, в Умани воровал, в Кишиневе воровал – сахар, триста тонн рафинада. Потом ОБХСС пришло. Я тогда призвал жену: «Рая! Продай всё и отдай адвокату. Пусть вытащит меня, нема уже мо́чи». Рая продала, и я вышел. А когда вышел – наворовал еще больше, – он ухмыльнулся. – Сахар – важное дело! А ты чем занимаешься, хлопец?
– Я хочу научиться воскрешать мертвых, – сказал Макс.
– Медик, что ли?
– Нет, математик.
– А как ты их воскресишь своей математикой? Тут ведь биологию знать нужно.
– А мы потихоньку, – пробормотал Макс, подумав, и погромче раздельно произнес: – Я стараюсь вычислить и представить к воскрешению всех людей, которые участвовали в производстве данного конкретного индивида.
– Молодец, раз стараешься. Главное – добросовестность, – сказал Наум.
Максим по выходным звонил отцу, который иногда был словоохотлив. Говорил он с сыном о многом, но в основном о проблемах своей приемной дочери.
Максим слушал его, и перед глазами стояли лица детей…
Макс всё чаще вспоминал их, как они заигрывались, наскакивали на него, валили на диван и принимались возиться друг с дружкой, совсем, казалось, о нем позабыв, а на самом деле впитав его. Но как только представало перед ним лицо жены или ее силуэт, склоненный над детскими фигурками, тоска улетучивалась. Он позвонил Нине и договорился, что приедет в Афины повидать детей.
– Хорошо. Только ты остановишься в гостинице, – сказала она.
Максим не ответил и повесил трубку. Но потом перезвонил и сказал, что, конечно, он остановится в гостинице.
Не столько из нужды или симпатии, сколько ради того, чтобы поговорить с живым человеком, Наум стал всё чаще брать Максима в компаньоны.
– Надо машину перегнать из Walnut Creak, – сообщает Наум по телефону.
– В воскресенье, в пять, – подтверждает Макс.
В апреле стоит выехать из города, как над головой разверзаются хляби солнца. Он оборачивается и видит облачный столб: опрокинутый котел кучевых – стальных, лиловых и кипенных. Сны города – туманы утр и сумерек – замесили тесто для этих Микеланджеловых ландшафтов, путь вознесения манит и реет, сокрушает обыденность.
В городке, наконец кинувшемся под колеса на гористой дороге, они бредут по лужайке к человеку, стоящему на руках, зажимая ногами баскетбольный мяч. Бородач – лет сорока, в шортах и майке с гербом университета в Беркли, вставший снова на ноги и с постепенно бледнеющим после прилива крови лицом, – охлопывая мяч, ведет их для свершения ритуала дарения в гостиную. Макс принимает стакан с водой, льдинки гремят, стоит только пригубить. Наум отхлебывает из своего, разгрызает лед: хищник в нетерпении, перед прыжком расставил ноги в упор.
Заспанная жена неподвижно пересекает гостиную:
– Привет, ребята! – поясок халата волочится шашкой, Наум прищуривается на бородача, тот церемонно подхватывается:
– Парни, я рад помочь вашей организации. Я уже разослал всем сотрудникам кафедры объявление о благотворительной программе JFCS. Надеюсь, теперь они смекнут, что ваш способ избавиться от старой машины – лучший.
– Тем более, совершив дарение, они получат налоговую льготу, – басит Наум, протягивает регистрационные бланки – и скоро они уже возятся в гараже с заваленным пылью «доджем»; разряжен аккумулятор, накинем провода.
– А вы, парни, чем по жизни занимаетесь? – спросил профессор, залезая под капот.
– Я всем понемножку, – ответил Наум. – А вот этот тип, – кивнул он на Максима, – мертвых воскрешать собрался.
Профессор хохотнул.
– Мертвых людей ставить на ноги? – переспросил он, всё еще посмеиваясь.
– Мертвых людей, – кивнул Макс. – Я придумал, как вычислить ДНК всех тех, кто жил когда-либо на планете. Сейчас отлаживаю алгоритм.
Профессор перестал смеяться и обратился к Науму:
– Поверните ключ, есть контакт?
Мотор завелся. Максим громко спросил профессора:
– А вы чем занимаетесь в университете?
– Я психолог. Преподаю психологию детям.
– Психология не наука, – улыбнулся Макс. – Психология – это форма индивидуального предпринимательства.
На заправке Максим подкачал колеса и спросил, как распределяются эти благотворительные машины; он позарился бы на «хонду» – высокооборотистый движок, управляемость, как у велосипеда. Портик заправки «Шеврон», низкое солнце, долгие тени колонн ложатся на скалу, шоссе закладывает вираж через перевал, закат течет вверху, бери горстями этот золоченый воздух, было тоскливо сознавать, что где-то есть города, полные счастья и горя.
Наум хмыкнул, объяснил: эти машины, даренные синагогальной общине для распределения между неимущими семьями, прибирает к рукам некий барыга, он торгует ими с аукциона, выручка делится активистами соцработы.
Макс задумался:
– Наум, я тебя не осуждаю, но ты больше не зови меня на это дело.
– Щенок! – рявкнул Наум. – Была б у тебя жинка, да дети б кушать просили, учить их опять же, будь они здоровы, я послушал бы, что б ты тогда затявкал.
Макс хмыкнул и сел в машину.
Поток влетел в тоннель, он пошарил по торпеде, ища тумблер ближнего света, не нашел, схватился за руль, тут шоссе пробило гору – и солнце обрушилось в лицо. Макс ослеп – пыльное стекло впитало прямую наводку светила, «дворники» только размазали слезу.
Поставил машину на 25-й авеню, пересел к Науму, тот забрал ключи, отвез его домой, вынул полтинник.
Максим аккуратно скрутил купюру в трубочку, протянул обратно:
– На. Протисни себе в задницу, – посоветовал он, перед тем как выйти.
Максим скучал по выходным, вот почему он не расстался с Наумом. Даже на какое-то время Наум грубой телесностью заселил послесонье – выныривал усатым гопаком из тумана в парусящихся шароварах, кумач развевался и хлопал, разносился, сдавленно полыхал, полоскался; казак (бредни Барни не прошли даром) вновь скрывался во мгле, и вот уже распластался верхом и мчится над дымкой затянутым берегом, впившись зубами в холку, рыча, сжимается, разжимается баттерфляем – паровозным шатуном галопа: всплескивают поводья, хрустят удила, круп коня обливается колесами блеска, ремни стремян поскрипывают от натуги, медь пороховницы пляшет на поясе в заревом луче – солнце щурится над горизонтом. Козар-хазарянин, богатырь Жидовин, пересмешник Давида, скачет теперь казаком от Хопра до Хортицы: возы под ним кружат, выстраиваясь боевым порядком, в оголенных таборах торчат жерди снятых куреней, дымятся костровища, воины Сечи хлопочут с подпругой, ржут кони, свиньи визжат, отдавая дань – по уху с рыла, нанизать, приторочить к поясу: свиной орден османам, прибить ко лбу. Впереди на пути к тучам туретчины кровью плачут местечки, светило закатывается, скрываясь от стона, травой зарастают пороги, еще глухой мессия поворачивает голову на неясный трепет, но, не смекнув, снова погружается в Писание.
Яблоко от яблони, Каин от Каина, свара ненависти и любви кувыркается, карнавал трагедии перепрыгивает с головы на ноги, идет колесом – но недолго, ибо евреи во сне случались и среди запорожцев; Янкель, возвышенный Тарасом из маркитантов: бывало, выступали отдельными отрядами – спасшиеся от гайдамаков, они вставали под защиту русских полков, селились в крепостях; всё это забылось навек, но встало эхом семя есаулов – Казацкер, Мелеховых (Царевых) и тех, что вернулись к вере отцов – Перекрестовых. Казаки теперь жидовствовали открыто, чуть не в строю. Николай I приказал разлучать семьи, детей крестить в кантонисты. Герцен встречает под Вяткой на треть поредевшую колонну жиденят в шинельках, бледные ознобные личики, синие губы, круги под глазами. Звонарь свободы обливается слезами, велит конвойному офицеру беречь детей, тот отвечает, что всё равно до Могилева дойдет половина. Недели через две Наум – не без влияния Макса – бросил перегонять дармовые развалюхи и переключился на водопроводное снабжение. Отныне на выходные обрушивался ливень фаянса, скрип катушечных улиток трубочиста, треск и скрежет пружинной оплетки, вгоняемой в лабиринт водостока. Наум привычно приседает в распоре неподвижного гопака, руки за головой толкают струну по валу шеи, по плечам – в клоаку, трубы ветвятся, рушатся в отвес, разбегаются, схлопываются, как отлитая капелью дробь – в барабан, рассеченный сетками калибра: прииск золоторотцев, по крупинке горсть червонного крушеца́, эмигрантский хлеб и масло.