– Какой ядреный лук, – сказал, смущенно улыбаясь. – Ножи все тупые… Я хотел сообщить тебе… Завтра я уеду.
– Надолго? Денег оставь.
– Зачем тебе деньги? – спросил он ласково; приветливый тон давался ему с трудом, и он не удержался: – Раньше ты никогда не просила денег. Если только они тебе нужны для хозяйства, изволь, я дам. Но я собираюсь накупить продуктов, так что тебе не о чем будет беспокоиться.
Еще полгода назад она ответила бы ему: «Не твое дело» или «Подарок тебе хочу купить», – но теперь она только оглянулась на него и перевернула страницу.
– Как самочувствие? – спросил Соломин, вываливая лук в раскаленную кастрюлю и отступая на шаг от взмывшего в раструб вытяжки столба пахучего чада.
– Жива пока. Не дашь денег – сдохну.
– Не сдохнешь. Вот я тебя к кровати привяжу, на сухую перетерпишь.
Дубровин был убежден в том, что йога и дыхательные упражнения рано или поздно сделают свое дело; Турчин же, интересовавшийся общей практикой куда шире Дубровина и имевший свое мнение практически по каждому вопросу современного здравоохранения, считал, что героиновые наркоманы не способны к ремиссии: «Лечения нет, прогноз отрицательный». Раньше Соломин готов был растерзать Турчина за эти слова и тщательно следил, чтобы Катя соблюдала все профилактические меры, предписанные Дубровиным: зарядка, несложная хатха-йога, вдохнуть низом живота, выдохнуть, медитация в саду, правильное питание, непременный улучшитель настроения – чай из зверобоя, настойка на зверобое, салат из листочков зверобоя, – Соломину порой казалось, что он извел весь гиперикум в окрестностях Весьегожска. И даже сейчас, когда он, несколько раз встретив ожесточенное сопротивление, перестал надоедать Кате этими премудростями, хотя сам еще демонстративно продолжал заниматься зарядкой, если шел или ехал через лес, машинально искал глазами желтенькие цветочки в столбик на обочине.
Раньше прошлое Кати возбуждало в нем жалость и тревогу, теперь же презрение мешалось с болью и перед ним горой росла обреченность. Так люди порой тяготятся смертельно больным родственником. К тому же в ее комнате царил полный разгром, было душно и пахло йодом, на подоконнике стояла банка с протухшей водой и засохшими полевыми цветами.
Тостер отщелкнул гренки, Соломин отрезал кусок сыра и пустил его по терке. Когда Катя с отсутствующим лицом звякнула «зиппой» и выпустила дым, его рассекло такое острое отчаяние, что у него заныла, занемела от плеча рука, – кусок сыра покатился на пол. «Зверь в капкане перегрызает себе лапу, чтобы погибнуть на воле», – подумал Соломин.
– Спасибо, милый, – сказала Катя после обеда и, обернувшись в дверях, чмокнула воздух.
Она ушла, а он взялся точить ножи. Достал оселок и, поглядывая в окно, считал про себя число проводок лезвия по камню, менял сторону ножевого полотна, снова считал, но скоро бросил, несколько раз судорожно вздохнул и проворчал:
– Палатка, рюкзак, спальник, пенка, этюдник, краски, проверить – кадмий желтый светлый, кобальт, белила, охра вроде на исходе… Съездить в Калугу докупить?
Он подошел к окну, соображая, какую бы он выбрал в это время года палитру, и воображение снова нарисовало ему безобразную картину, в центре которой была Катя.
«Разве виноват я в своих чувствах? Ведь глупо обвинять себя в том, что ты не властен над своими эмоциями, – бормотал он, направляясь в закуток к стеллажам, где хранились его работы и принадлежности. – В чьей власти благодать и похоть? Как выправить себя, как задавить свое существо до бесчувствия? Дать монашеский обет, вспомнить Будду? Но ведь буддисты лишают мир трагичности и с ней вместе смысла! Разве не презирал я в юности всю эту стерильную философию и не требовал жадно душевных жертв и наград?»
Он вынес из кухни пакет с изюмом и орехами, набрал в холщовый мешок кистей и красок, подцепил несколько подрамников и рулон холста, свернул потуже и запихнул в рюкзак спальный мешок, приторочил пенку. Но затем отставил рюкзак в угол, надел ботинки, взял лукошко и отправился к Дубровину в надежде заодно хорошенько погулять в лесу, а вечером выпить с доктором вина и, может быть, снова потолковать о своей судьбе.
«Нельзя ее оставлять одну, нельзя, – думал Соломин, входя в заросли лещины и срывая на пробу несколько молочных еще орехов. – И оставаться нельзя. “Крепка как смерть любовь…”»
V
Соломин в своем стремлении сбежать в лес подспудно подражал директору лесной школы Капелкину, для которого отдых в том и состоял, чтобы отправиться в лесную глушь. Он кричал детям: «Оглоеды! Самоуправление! Вся власть Советам! Да толку чуть. Извели. Уморили. Уйду в лес, посмотрим, как вы тут накувыркаетесь…» Иногда он в самом деле назначал дежурного воспитателя из числа весьегожских учителей, подрабатывавших в продленке и чаусовском интернате, и пропадал в лесу – собирал рюкзак, цеплял котелок и уходил куда глаза глядят, но чаще за реку, несмотря на холод зимой, на дождь летом, – просил рыбаков переправить его на другой берег и зависал в орешнике, как не было. Обладатель корочек инструктора по водным видам спорта, Капелкин гордился навыками выживания в дикой природе и презирал современное туристское снаряжение. В любое время года, где бы он ни оказался на постое в дебрях, первым делом устраивал балаган: вырубал жерди, скреплял их бечевой и нарезал лапника, который укладывал, как черепицу, на наклонные слеги. Расставлял силки на куропаток, а из посоха сгибал лук, натягивал тетиву. Выкапывал перед балаганом ямку очага, укладывал в нее поленья и, глотнув спирту, мог лежать перед слабым огнем сутки напролет, приподымаясь только за тем, чтобы вскрыть банку тушенки или поправить в кострище головни.
Соломин не раз увязывался с Капелкиным в такие отрывы: ему нравилось выступать в роли Паганеля, когда походные нужды лежали не на его плечах и времени для эскизов оставалось вдоволь. Не надеясь на балаган, Петр Андреевич ставил подальше от очага штормовую палатку, надувал матрас, расстилал спальник, подвешивал фонарик, у изголовья складывал стопку книг. Капелкин будил его поутру: «Вставайте, барин! Солнце уж на два дуба встало». И заспанный Соломин выползал из палатки к костру, где его ждали кружка какао и ломоть хлеба, который он насаживал на прут и вертел над углями. Отлежавшись положенные дня три-четыре, Капелкин принимался хлопотать по хозяйству, охотиться, и это означало скорое отбытие домой.
Но чаще Капелкин, сам воспитанник детдома, отправлялся в лес с детьми. Все знали, что в первые дни директора лучше не трогать: низкорослый Капелкин так же сворачивался калачиком перед костром и погружался в дымные видения. Благодаря заведенному порядку самоуправления с помощью «совета старейшин» дети оставались в безопасности перед вольностями жизни в лесу. У школьников имелось свое насиженное, идеальное для лагеря место – березовая роща за Наволоками, по осени полная грибов и папоротника орляка, рыжие жухлые крылья которого виднелись издалека перистым ковром над землей в светлой ясной роще, шедшей чуть в гору, к верховым болотам у водораздела, так что идти через нее было хорошо – много света посреди набираемой высоты; а если оглянуться, то сверху кажется, что вокруг больше воздуха и светлые стволы текут, объятые рассеянным тихим свечением: на свисающих ветках берез блестят капли и пасмурное небо словно подсвечено белизной бересты.
Дети на приволье ловили рыбу, после каждого дождика бережно проверяли свойские грибные места – на цыпочках, стараясь не топтаться, чтобы не повредить грибницу, – играли в бадминтон, футбол, волейбол, купались. Поздней осенью радовались вернуться на старые места – по первому льду поохотиться на налима. Капелкин всегда был озабочен прокормом, витаминами – капустное, луковое и чесночное поля и яблоневый сад давали запасы, а промысел налима, которого потрошили и замораживали и чью печенку пускали на консервы, обеспечивал детей рыбьим жиром. Река, еще бесснежная, в черных еще берегах, покрывалась пятисантиметровым льдом, и дети выкатывались на него в поисках налимьих троп и стоянок. Широкое, чуть потрескивающее под ногами черное зеркало реки слепило ползущим по нему солнцем; река шла подо льдом, волнуя у берега пряди водорослей, проталкивая там и тут матовые, мускулистые пузыри воздуха. Наконец на плес, с кувалдой в одной руке и бензопилой в другой, выходил Капелкин и вперевалочку, оставляя по себе паутины трещин во льду, скользил между группками машущих ему детей; разобравшись в диспозиции, он шел ниже по течению и, примерившись еще разок, вырезал пилой длинную полынью. Затем обходил те места, где стоял налим – головешка подо льдом с чуть шевелящимися плавниками, – заходил с хвоста против течения, целился и кувалдой, коротким ударом в голову, глушил рыбу; белые точки рассыпались по льду, дети сбегались к полынье багрить добычу.
Летом руководимые Капелкиным дети беспрестанно играли в мушкетеров, отливали оловянных солдатиков и устраивали на берегу реки сражения среди песочных замков, смоченных крахмальной водой. Часто вокруг усадьбы раздавался грохот стучащих палок, означавший очередную стычку с гвардейцами кардинала. Когда передряга добиралась до двора Соломина, он выскакивал из дома, в отчаянии призывая дуэлянтов обвязывать шпаги бинтами, чтобы не так громко стучали. К тому же дети ходили к реке непременно через участок Соломина, сумев каким-то образом отбить доску в заборе. Они протоптали тропинку через газон, и Соломин решил их подкараулить и сделать внушение. Но услышал, как крупная, почти дебелая темно-смуглая от загара девочка в белом купальнике и купальной шапочке, стоя перед щелью в заборе и поджидая, когда протиснется ее подруга, говорит: «Жалко, я не собака, я бы снизу подползла», – и передумал.
Капелкин питал к Соломину симпатию и уважение, замаскированные жесткостью и иронией. Он с почтением относился к его художественным опытам, и Соломин находил в нем благодарного, но безответного слушателя. В походах Капелкин помогал ему таскать мольберт и подрамники и, пока Соломин пританцовывал перед холстом, лежал в нагретой солнцем пахучей траве под столбом жаворонкового звона. Время от времени Капелкин поворачивался на бок и раскуривал трубку. Это означало, что он не прочь поболтать с Соломиным, и тот, услыхав запах табака, начинал говорить.