– Постойте! А хотите стихи? Детские!
Ничего не изменилось, его крика никто не услышал или не стал слушать, но тогда Сосновский громко стал читать на память по-русски:
Свиристели, свиристели
К нам под утро прилетели,
На рябину дружно сели
И свистели, и свистели.
А потом рябину съели
И куда-то улетели…
Реакция превзошла все ожидания Михаила, и он почувствовал, как напряжение внутри немного ослабло. Совсем немного, потому что он получил надежду. И холод кирпичной стены, который он чувствовал лопатками, уже не казался ему могильным холодом. Она узнала эти стишки, она их вспомнила! Они из ее детства, далекого, счастливого, довоенного. Девушка что-то сказала автоматчикам, и те опустили оружие, повернулись к ней. Сосновский смотрел, как она идет к нему, покусывая губу и всматриваясь в его лицо. «Как ты можешь узнать, – с горечью думал Сосновский, – ведь прошло столько лет, а люди имеют обыкновение меняться. Тем более за годы войны».
– Откуда вы знаете этот стишок? – наконец спросила девушка, не переставая вглядываться в лицо арестованного. – Кто вы такой, черт возьми?
– Вы зациклились на одном и том же вопросе и не слышите моих ответов, – недовольно дернул плечом Сосновский. – Тогда постарайтесь сами ответить на свои вопросы. Кто еще знает этот стишок, кто его слышал?
– Никто! Его знает только моя семья, мой папа. Это семейное…
– Конечно, – усмехнулся Сосновский. – Никто, кроме папы и приятеля Мишки, сына друга отца, который тоже работал в МИДе.
То, что произошло с лицом девушки, достойно было кисти выдающегося художника. Сколько сразу мыслей, сомнений, воспоминаний отразилось на нем, мелькнуло бурей, полыхнуло жаром из далекого счастливого детства. Она махнула рукой и приказала оставить ее наедине с арестованным. Автоматчики и офицер отошли на несколько шагов и остановились, делая вид, что не смотрят и не слушают. Хотя Сосновский хорошо видел, точнее, чувствовал, насколько югославы настороже и готовы сразу же вмешаться, помочь, если этой девушке понадобится помощь. И самое главное, он услышал, как югославы называли девушку Марией. И он решил не давать ей времени на раздумье, нужно атаковать, смутить ее, заставить сомневаться. Он догадался о том, что происходит. Анализ всего происходящего, возможные причины. Все вдруг стало в его голове на свои места.
– Они назвали вас Марией, но это не ваше имя, – заявил он спокойно. – Почему вы выдаете себя за Марию? Вы ведь всем говорите, что вы Мария – дочь Виктора Андреевича Плотникова, который служил полномочным представителем СССР в Югославии перед самой войной? Почему?
Девушка молчала и сверлила Сосновского странным взглядом. В голове Михаила снова промелькнула мысль, что его могут опять приказать расстрелять из-за того, что он узнал тайну. Ну не сумасшедшая же она, она же… Но ответа он так и не дождался. Окликнув югославов, девушка повернулась и ушла. А Михаила снова повели в здание. «Хорошо, значит, расстрел откладывается», – грустно усмехнулся Сосновский. Правда, в истории полно случаев, когда неугодных свидетелей убирали тихо в подвалах, или душили подушками в спальнях, или травили за обедом синильной кислотой, цианистым калием. Кстати, его провели мимо его камеры. В конце коридора охранники стали спускаться вместе с задержанным по ступеням вниз. Как раз в подвал…
Удар по позициям армии был страшным. Много оборонительных укреплений разрушено, есть убитые и раненые. Сообщения с постов воздушного наблюдения были до боли одинаковыми. Удар нанесла союзная авиация. На крыльях и фюзеляжах самолетов была британская символика. Так называемая кокарда в виде цветных концентрических кругов. И большие латинские буквы кодового обозначения принадлежности к той или иной части, соединению. На двух британских офицеров, недавно прибывших в штаб Тито в составе военной миссии союзников, было страшно смотреть. И Иосип не смотрел. Он прошел мимо и стал снова распоряжаться быстрой отправкой раненых. Каким-то чудом его задержала непогода, и он прибыл на позиции на полчаса позже расчетного времени. Совещание пришлось перенести на более позднее время и в другое место.
Машины с ранеными ушли в город. Тела убитых лежали на краю дороги. Мрачный Иосип увидел среди них нескольких женщин в военной форме. Невдалеке остановился «виллис», и из него выскочил полковник Готал. Как всегда, подтянутый, тщательно выбритый, высокие ботинки со шнуровкой были начищены.
– Ну что? – спросил Тито своего любимчика.
– Я думаю, что на самом деле все так и было, – торопливо заговорил полковник. – Союзники назвали координаты, полученные для бомбометания. И это координаты наших позиций. Координаты они получили из штаба четников. Просто кто-то не захотел проверять и отдал приказ. Союзники разводят руками и приносят извинения.
– Да, Ведран. – Иосип опустил голову и шумно вздохнул. – Всего три года назад, когда мы собирались сообща сражаться с нацистами и защищать свою Родину, все мы независимо от политических убеждений договорились, что политика будет потом, когда мы сообща победим. Мы договорились, что у всех одна цель: и у тех, кто хочет возвращения к монархии, и у коммунистов. Все! И что мы имеем теперь? Фактически гражданскую войну.
– Народ им этого не простит, маршал, – покачал с сожалением головой Готал.
– Эта война и эта победа, которая будет за нами, Ведран, еще не самое тяжелое время. А вот когда уйдет в небытие кровавый враг, тогда и начнется настоящая борьба, беспощадная и беспринципная. Мне нужна большая и сильная страна Югославия, тебе нужна. А вот Черчиллю, всему богатому Западу она не нужна. Нас будут ссорить: сербов с хорватами, боснийцев с македонцами, словенцев с черногорцами. Мы всем нужны разрозненные, нищие и жалкие, с протянутой рукой и заискивающим взглядом. Помяни мое слово, полковник.
– Мы все равно будем бороться! – гордо заявил Готал.
– Будем, – кивнул Тито, и взгляд его потеплел. – А где Мария? Ты давно ее видел?
– Она с товарищами уехала на восток. Я отправил ее с медикаментами в наши госпитали. Мы получили американский пенициллин. Но она должна была уже вернуться.
Шелестов сам сидел за рулем грузовика. Когда атака была отбита, когда к госпиталю подошел батальон югославской штурмовой бригады, он предложил Пелагее сразу же уехать в штаб Тито. Назревали тяжелые дни, немцы готовили какую-то операцию, и бывшей жене маршала лучше быть в безопасности при штабе. И когда они садились в машину, так и не дождавшись Сосновского и Пряхина, Шелестов попросил задержаться Буторина и Когана.
– Ребята, я не знаю, как нас примут там в окружении Тито. Возможно, что с распростертыми объятиями, а возможно, что и с сильными подозрениями. Я отвезу Пелагею. Букин и Крылов останутся со мной. Они все-таки язык знают. А вас я высажу, не доезжая города. Побудьте пока в лесу неподалеку. Нужны будете, я вас позову, ну а если что со мной не так, вы выполните задание.
Он остановил машину в нескольких километрах от Дрвара. Убедившись, что его оперативники благополучно скрылись в лесу и не привлекли к себе ничьего внимания, он снова тронул с места автомобиль. Пелагея сидела рядом с ним в кабине, задумчиво глядя на дорогу.
– Что вы будете делать, когда закончится война? – спросил Шелестов.
– Не знаю, – тихо ответила женщина. – Я так далеко уже не загадываю. Наверное, я очень устала от жизни. Я потеряла своих детей. Последний мой сын воюет на фронте, и я не знаю, что с ним и где он. Я очень боюсь в один прекрасный день получить горькое известие. Я знаю, что здесь у меня счастья не будет. Тут у меня была борьба. Борьба в партии, борьба за мужа, которого я все равно потеряла. Он великий человек, но он, простите, бабник, которого ничем не исправить.
– А вернуться на Родину?
– Если мой сын жив и вернется с фронта, я вернусь. Но кроме него, я там никому не нужна. Есть и еще один неприятный факт. Я не знаю, как вам об этом сказать, ведь вы, наверное, служите в НКВД?
– Вы мне можете рассказать все, и вам это никак не повредит, даже если я служу уличным регулировщиком в Нижнем Тагиле, – рассмеялся Шелестов.
– Хорошо, – кивнула женщина, улыбнувшись. – Мне все равно понадобится ваш совет. Я уехала в Югославию не только потому, что здесь у меня товарищи по партии и здесь я могу сражаться с фашизмом. Там, в Советском Союзе, меня, скорее всего, арестовали бы. Я знаю о нескольких доносах. Кто-то пытается выслужиться в карательных органах, а на моем имени, на моей связи с Иосипом Брозом можно сделать карьеру на шумном уголовном деле об измене Родине. Тем более что Иосип об этом не узнает и не вмешается.
– Я думаю, что вам можно будет вернуться. Сейчас уже таких служак в НКВД осталось мало. Органы основательно подчистили, избавились от подонков и прохиндеев, которые хотят только выслужиться. Мы по возвращении тоже напишем рапорт, в котором будет фигурировать ваша характеристика и будет отражена ваша роль в этой операции. И к тому же ваш сын – герой. Кто же посмеет вас тронуть с таким сыном?
На въезде в городок машину остановили у шлагбаума. Пелагея сразу вышла, показала свои документы и что-то стала с жаром объяснять. Старший наряда ушел в будку, с кем-то связался по телефону и принялся тоже что-то объяснять. Наконец все закончилось, и женщина вернулась в кабину.
– Сейчас нас проводят до штаба. Туда уже позвонили и сообщили о моем возвращении. Иосипа, правда, на месте нет, но это не важно. Он вернется к вечеру.
На подножку машины заскочил солдат и махнул рукой. Через полчаса плутания по разрушенному городку среди расчищенных от битого кирпича улиц Шелестову велели остановить машину возле двухэтажного здания, во дворе которого стояли несколько военных автомашин. Пелагея осталась в кабине, а русским велели покинуть автомобиль и идти в здание.
Невысокий плотный офицер с внимательными глазами за толстыми линзами очков посмотрел на гостей, а потом сказал: