Старик почему-то замолчал, словно вспомнил что-то неприятное, и взгляд его смутил Арсентия Павловича.
Утром у Ольги Игоревны был сердечный приступ. Полчаса боль не отпускала ее сердце. На свадьбу решили не идти, но Ольге Игоревне стало немного лучше, и она с виноватой улыбкой сообщила всем, что чувствует себя прекрасно и готова пить хоть самогонку. Однако в голосе ее было столько горького раздражения, что Родиона окутывала холодная тоска. Все более властную жалость он испытывал к матери, и эта жалость пугала его.
На свадьбу все-таки пошли. Арсентий Павлович купил в сельмаге цыганскую шаль для невесты и фетровую шляпу жениху. В нем появилось даже что-то развязное. Ольга Игоревна, приглядываясь к мужу, иногда громко смеялась — она, очевидно, пыталась представить своего философа вдрызг пьяным.
Николай Тараканов по-ребячьи возрадовался столь почетным гостям. Он уже был под пара́ми, всклокоченный и взбудораженный, как шампанское. Казалось, что большелобая голова его сейчас пробкой отлетит от тела. То, что Тараканов все время намеками и прибаутками старался подчеркнуть перед гостями высокое положение супругов Цветковых, вызывало у Родиона неприязнь к нему.
Вскоре в комнате стало душно, и столы вынесли в сад. Под общую катавасию Николай успел соснуть часок и теперь, посвежевший, снова метался от стола к столу, наполняя стаканы. Вскоре его опять развезло. Уткнувшись носом в плечо Павла Прокопьевича, он скрипел зубами и тряс головой, смаргивая слезы.
— Как мы их, деда! Как мы эту сволочь били! Выпей, деда! Арсентий-то у тебя каков, а? Всю философию раскладет по полочкам. А Родя? Этот еще выше отца прыгнет. Каких мы детей с тобой вырастили, деда!
К Родиону подскочила высокая белобрысая девчонка в брючном костюме и, схватив его за руку, потянула к танцующим. В другое бы время Родион нагрубил, но сейчас он даже обрадовался девчонкиной нахальности, тем более что эти конопушки возле носа он уже где-то видел.
— Эх ты, живописец! Не узнал? А ну, поднатужься, — засмеялась девчонка.
— Лена Тараканова! — изумился Родион. — Ты когда успела вырасти?
Ленка вспыхнула от удовольствия, уверенная заранее, что это комплимент. Родиона забавляла ее наивная бесцеремонность, которая больше шла от смущения, чем от смелости. Родион видел, что он нравится Ленке, но чувствовал это не с холодной и мстительной радостью, как прежде, когда ему улыбались и заигрывали, а с ощущением внутренней полноты, за которую хотелось благодарить. И поэтому он весело подчинился Ленкиному намеку и пошел вслед за ней в дальний угол сада, где влажно темнела скамейка.
— Почему ты так плохо танцуешь? — спросила Ленка.
— Сейчас это в моде, — улыбнулся Родион, пытаясь задержать глаза на каком-нибудь одном предмете.
Родиону не было скучно с этой девчонкой. С ней не хотелось казаться недоступным, как с другими. И если сейчас он и был не прочь блеснуть остроумием, то лишь потому, что было так хорошо и свободно. И когда Ленка вдруг замолчала, полуобернувшись к нему, он понял, что она ждет поцелуя, и ждет не потому, что ей хочется этого, а просто считает поцелуй обязательным, ежели они уединились. И смешно ему стало, и грустно, что он так редко целовал девчонок и теперь вот не умеет сделать это так, чтобы не разочаровать Ленку, — ведь она наверняка обидится, если он не поцелует ее. И тогда Родион пересилил себя и легонько дотронулся до ее щеки губами. Ленка в радостной панике вскочила со скамейки и побежала к столам, где клубился шум и смех. А Родион глядел на струящийся блеск мокрых вишневых листьев и глупо улыбался.
Да, он обязательно нарисует эти листья, эти грифельные стволы, за которыми мелькают люди и их тени, этот тонкий ноготок луны и грустноглазую корову — все, чему он обязан сейчас радостью. Он быстро подошел к столу и выпил полный стакан вина. Ольга Игоревна со смехом схватила его за руку и подтолкнула к отцу: «А ну, пляши!»
Потешно дрыгая плечами, Арсентий Павлович пританцовывал возле Марии Иннокентьевны и все время пытался пуститься вприсядку. Родион изумленно замер: никогда в жизни он не видел отца таким смешным и заурядным. Когда гармонист еще пуще подсыпал соли на хриплые мехи, Ольга Игоревна не выдержала, как-то по-бабьи игриво вскрикнула, выплеснула руки на бедра и зачечетила каблуками по земле. Охваченная вином и счастьем, она была легкой и красивой, так что даже Мария Иннокентьевна, устало отойдя в сторонку, удивленно ахнула и промокнула хвостиком платка слезинку. И вдруг Родион, словно кто-то пихнул его в спину, бросился в круг и тоже заколошматил ногами по земле. Стыд вовсе не мешал ему, он был вне его, как и все, что было до этого. И люди, как будто понявшие, что в этой семье еще никогда не было такой минуты, окружили Цветковых.
На какой-то миг Родиону показалось, что он умер и танцует только его тело, что ему снится это сияющее мелькание размытых лиц, деревьев, луны. Господи, неужели это его мама? Когда же она плясать так и радоваться научилась и где она жила эти двадцать четыре года? Отец, а где он хоронился все это время, за какими кривыми зеркалами?
Вдруг Ольга Игоревна пугливо остановилась и побледнела. Тотчас же метнулся к ней Арсентий Павлович, словно был начеку. Ее отвели за руки в комнату и уложили на кровать. Она закрыла глаза, чтобы не выдать боли. От подушки пахло нафталином и по́том, а когда к ним примешался запах вина — стало вовсе отвратительно и тоскливо. А тут еще замяукала кошка, и была она, как назло, черной, с зелеными глазами. Родион осторожно поднес мамину руку к губам и поцеловал. Ольга Игоревна разжала ресницы и взглянула на сына. Вдруг вся содрогнулась, закашлялась. Родион выскочил в сад, и страшно ему стало среди черных стволов и белых скатертей.
Из медпункта прибежал Николай Тараканов и, матюкаясь, сообщил, что фельдшер лыка не вяжет, и пришлось позвонить в соседнее село — приедут через полчаса, не раньше. Ольге Игоревне было все хуже. Она страдала не только от боли, но и от сознания, что после той озорной и красивой городской плясуньи на кровати лежит больная женщина с пожелтевшим лицом и всем, кто окружил ее, наверно, очень неприятно и досадно от этого.
А Родион стоял под яблоней и каждым нервом ждал чего-то, прислушивался. Просунув большую белолобую голову в дыру в заборе, протяжно мыкнул теленок, где-то вскрикнул колодезный журавль, тяжело упало яблоко в траву — и такая печаль была в этом, что не хотелось жить. Вдруг кто-то отчаянно заплакал в доме — в ту же секунду рванулся и Родион. Он увидел пляшущий затылок отца и тыльные стороны ладоней вместо лиц. Одно только лицо матери оставалось открыто, и было оно снова красивым и безразличным. Родион отшатнулся и машинально закрылся руками, как от резкого солнца.
Шатаясь от жгучей пустоты в теле, он вышел за калитку и побрел по дороге — его никто не остановил. За ним доверчиво цокал заблудший теленок…
У человека, припавшего к окну поезда, всегда есть приятное преимущество думать, что тот, кто с ласковой грустью машет ему рукой в пути, что сонные переезды и полустанки с одинокими лоточницами на перронах, рубленые деревеньки и легкие погосты на холмах существуют в мире только потому, что существует он сам. Это успокаивает ум и возвышает печаль.
Уже третьи сутки мелькали в глазах Родиона осенние картинки полевой России. Они утомляли его своей пестротой, и он, забравшись на третью полку, листал журналы. Вагон распирало от крика и смеха. Бритоголовые призывники целый день мотались по проходу, опасно высовывались в окна и кричали «до свиданья» каждому встречному. Проводницы то и дело жаловались лейтенанту, начальнику вагона: разбито окно в туалете, сломан столик, разорваны два матраца и подушка. Лейтенант для порядка объявлял наряды самым буйным, и те с небрежной радостью драили полы.
Двое суток жили всухомятку. Шныряли на остановках по перрону, подчищали все ларьки и буфеты. Родион почти ничего не ел. Ребята силком стаскивали его с полки и запихивали ему в рот колбасу и фрукты. Родион, краснея, заверял их, что сыт и имеет деньги, но они только смеялись и считали его чокнутым.
— Брось хандрить, парень. По девчонке тоскуешь? Мелко, брат.
Родион устало усмехался и снова лез на полку — ведь не обнажаться же перед ними, пусть думают о нем, как им выгодно. Все эти дни он жил памятью о доме. Ему было мучительно жалко отца — теперь он один в пустой и угрюмой, как музей, квартире среди тяжелых книжных полок и бронзовых статуэток. Никогда не думал Родион, что отец так любит маму, — он был снисходителен к ней и часто раздражался, когда мама звонко смеялась, запрокинув красивую голову. Вернувшись с похорон, отец закрылся в кабинете на ключ. Щелчок замка оглушил Родиона, привел его в такой ужас, что он заколотил в дверь кулаками, — отец вырос с черным, чужим лицом.
— Думаешь, на ремне удавлюсь? Черта с два! Приучай себя к мысли, мой мальчик, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Жить надо. Вот только как? Давай вместе думать, как нам жить дальше?..
Они простились скупо и сухо. Отец сунул ему в карман десятку, хмуро потрепал по щеке.
— Не забывай утешить своего старика письмом.
Он долго махал Родиону шляпой, пытаясь улыбнуться, но губы его непослушно танцевали, и тогда он резко повернулся и зашагал в толпу…
На шестые сутки в душном вагоне запахло Сибирью. Отяжелевшая от сигаретного дыма и пота голова закружилась, когда повеяло в окно тайгой и снегом. В Красноярске вся гололобая братия дружно высыпала на вокзал, и в их гомоне тонули зычные приказы рябого майора, начальника поезда. У троих призывников он уже разбил о рельсы бутылки с вином. Соседи Родиона все-таки ухитрились пронести в вагон две бутылки водки. Во время сабантуя Родион с острым любопытством наблюдал за ребятами, и ему становилось весело. За эту неделю он так хорошо изучил своих юных соседей, что знал о каждом до седьмого колена, и удивлялся тому, как легко и доверчиво они обнажались. Раньше Родион думал, что молодость дышит едиными категориями, а сейчас вдруг почувствовал, что не может настроиться на волну этого восхитительного невежества и разницу в шесть лет нельзя обмануть. Мальчишки старал