ент» — материал вроде брезента. Эти маленькие открытия даже доставляли некоторое удовольствие. И, странное дело, чем внимательнее он разбирался в деталях парашюта, тем — непроизвольно — все большим уважением проникался к людям, его придумавшим и сделавшим. Необходимость, естественность всех этих лент, шнурков, скоб, пряжек, предохранителей и конусов становилась не только понятной, но и начинала вызывать нечто вроде восхищения.
Теперь Поликарпов испытывает к майору откровенное почтение: он уже знает, что когда-то пилот-аэронавт Гитник выпустил на первый в жизни прыжок их командира полка, тогда еще курсанта воздушно-десантного училища.
При одном взгляде на парашютную вышку к горлу Поликарпова подкатывал противный комок, перехватывало дыхание, так что становилось трудно дышать.
Готовя к прыжкам, их каждый день приводили к вышке в дальнем углу десантного городка, громоздящейся над макетами кораблей, напоминающими скелеты китов, над площадками для швартовки техники, трамплинами, стапелями, лопингами. Солдаты нехотя — Поликарпов не знал никого, кто бы делал это с охотой, — поднимались по крутому трапу на тридцатиметровую высоту, влезали в подвесную систему, стучали сапогами на металлической верхней палубе, где почему-то даже в безветрие гуляли крепкие сквозняки, смотрели сверху на вытоптанный круг, надвигали береты на брови, чесали затылки, что-то бормотали, потом, сознавая, что прыгать хочешь не хочешь, а надо, бросались вниз, громко вспоминая маму, ничего не успевали понять за секунды снижения, редко удерживались на ногах при приземлении, огрызались на подначки товарищей, а уже через минуту, отряхнув с курток грязь, точно так же подначивали слишком долго возившихся на верхней палубе. Прапорщик из парашютного класса, всегда присутствовавший на их занятиях, подзуживал вместе со всеми, однако сам почему-то так ни разу на вышку не полез. Однажды они все-таки спросили его об этом, и тот откровенно рассмеялся:
— У меня почти тысяча прыжков. Уж как я только не прыгал, готов прыгать каждый день по десятку раз, но… только с корабля. С любого, но с корабля. Мне легче в клетку со львом войти и поцеловать его, чем прыгать с вышки. А вы, ребята, прыгайте, если майор Гитник приказал!
Поликарпов прыгал ровно двадцать раз: майор оказался памятлив. Сержант аккуратно зачеркивал в тетрадке палочку после каждого его прыжка. Но и на двадцатом прыжке так же мутило в животе и противно слабело под коленками, как и на первом.
— Это что! — смеялся прапорщик. — Скажите спасибо, что теперь с аэростата не сбрасывают. — И рассказывал, как прежде прыгали из болтающейся на ветру корзины.
Поликарпов очень живо представлял себе аэростат, его раскачивающуюся на почти километровой высоте гондолу, землю с человечками-муравьями и бесстрашного аэронавта, хозяина воздушного шара майора Гитника.
— Ноги отказывали, — рассказывал прапорщик, — в животе щекотало. Таких, кто забивался под лавку и отказывался прыгать, полно было. Меня самого за шиворот выбрасывали. Чего ж тут стыдного!
На аэродром едут молча. Еще полчаса назад солдаты возбужденно вспоминали предыдущие прыжки. Все в прошлом выходили лихими парашютистами… А теперь молчат. Сидят на лавках, тесно прижатые друг к другу, одинаковые, точно пуговицы на шинели. Сидят, прикрыв глаза или уставившись в одну точку с отрешенным видом. «Испугались, что ли? — размышляет Поликарпов. — С чего бы это? Мы ведь бойцы!» Он усмехается и оглядывает соседей — и в самом деле, черт возьми… Но здесь же что-то заставляет его подумать и о не раскрывшемся вдруг парашюте, о гаснущем под попавшим на него товарищем куполе, о запутавшихся стропах, о подвернутой на кочке ноге… Он легко успокаивает себя: «Здравствуйте, в первый раз прыгаю с разведчиками, и обязательно что-то случится?»
Он думает, о чем напишет после прыжка. «Все было обычно и просто, как положено в настоящих войсках. Все ваши родительские беспокойства вызвали бы теперь у вас самих только улыбку. Десантник в воздухе чувствует себя легко и спокойно. Это дается опытом».
— Что, гвардейцы, приуныли? — У Семакова шапка настолько старая, что мех ее из голубого превратился в ржавый. Наушники подвязаны под подбородком.
Поликарпов некоторое время раздумывает над тем, как стара капитанская ушанка, потом догадывается: «Это же талисман! Он прыгает только в ней!» Рука его вертит в кармане металлический рубль, еще не истраченный на два батона и двести граммов сливочного масла (пир живота!). «Это и будет мой талисман, — решает он. — Проверчу дырочку, продену суровую нитку… Дело».
— Назиров, звездочку купил? — бодро спрашивает Семаков.
— Никак нет, товарищ гвардии капитан.
— Что ж, так и будешь ходить облупленный?
— Времени нет, товарищ гвардии капитан. Обязательно куплю. Честное слово!
Разговор не клеится. Едут молча, на ухабах лениво «давят масло» — прижимают крайних к бортам. «Запеть, что ли? — думает Поликарпов. — Нет, можно в дураках оказаться…»
— Хайдукевич, как у вас дела с расписанием? — но успокаивается капитан.
Димин ответ невнятен, но Семаков не сдается:
— Январь распланировали? Январь у нас будет сложный.
Дима делает вид, что соглашается, кивает головой.
— Стрельбы — раз, — загибает палец капитан. — Вождение — два… Водители наши, Хайдукевич, но из самых лучших, это не я один говорю. Строевой смотр — три, в январе обязательно проведем…
Дима слушает, слушает и неожиданно понимает, чего хочет Семаков. «Поспорить, чтобы растормошить бойцов!»
— Я бы из этого расписания вообще половину предметов выбросил!
— Не понял, — капитан оборачивается и несколько секунд удивленно смотрит на Диму. — Не понял, Хайдукевич. — Он даже оттопыривает шапку, будто плохо слышит.
— Я бы из этого расписания половину предметов выбросил, — упрямо повторяет Дима.
— Ну, конечно, — говорит капитан после несколько затянувшегося раздумья, — дай вам волю, вы вообще все выбросите. Пусть работают дяди, понятно…
— Выбросил и заменил бы регби, — еще более упрямо продолжает Дима.
— Чем? — брови капитана удивленно уползают под шапку.
— Регби. — Дима чувствует, что его начинает нести, но удержаться уже не может.
Солдаты прислушиваются к разговору офицеров, выходят из оцепенения.
— Регби спокойно половину предметов может заменить.
— Это что ж такое? Скачки?
— Скачки — это дерби, — раздраженно объясняет Дима, — а регби — это игра с овальным мячом.
— А… куча мала, вспоминаю. Это где ребра ломают? Там ведь, кажется, даже свалка разрешена. Видел по телевизору. Двадцать минут смотрел, старался понять, ничего не понял, выключил — Анна Васильевна попросила, а она у меня большая любительница спортивных игр. Тоже не поняла ничего, вот ведь как.
— Схватка, а не свалка, товарищ капитан, — подсказывает сзади Поликарпов. — Схватка.
Семаков оборачивается, у него смеются глаза.
— Это же игра игр! — продолжает Дима. — Весь разумный мир знает, что в регби играют настоящие мужчины по очень строгим правилам!
— Что-то ваш разумный мир смотрит по телевизору хоккей и футбол, а не дерби, а, Хайдукевич?
Дима понимает, что Семаков заводит его, но…
— В свое время, товарищ капитан, хоккей тоже считали игрой сумасшедших танкистов.
— Каких еще танкистов?
— Наши хоккеисты вначале играли в танковых шлемах. Касок тогда еще не было. Тоже все считали игру ерундой: гоняют, мол, банку из-под гуталина!
— Во-первых, никто в танковых шлемах не играл, — посмеиваясь, говорит капитан. — К вашему сведению, Хайдукевич, — играли в велосипедных. Я сам еще в таком шлеме играл. Во-вторых, хоккей — это действительно игра, а не свалка.
— Схватка, товарищ капитан, — опять сзади подсказывает Поликарпов. — Схватка.
— Регби — именно то, что нужно десантникам. А мы — находка для регби. — Дима понимает, что спор надо закончить достойно. — Была б моя воля, я бы в ВДВ такую команду собрал, что Уэллсу, шотландцам или там французам на первенстве мира делать было бы нечего, боялись бы участвовать. И даже вы бы с женой не хоккей по телевизору смотрели, а на стадион регбийный бегали.
— Ну, а как же все-таки с расписанием на январь, а, Хайдукевич? — спрашивает Семаков.
Климов, прислонившись спиной к кабине, почти не слушая, с тоской размышляет о своем. Похоже, что капитан поглядывает на него подозрительно. Можно подумать, о чем-то догадывается. «Без шуток, Климов!» Какие уж тут шутки!
«Коленька, я виновата перед тобой. Хотела тебя видеть, солнышко мое, вот чего я только хотела. Я все еще очень больная, еле письмо пишу. Наверное, и меня и твою сестричку опять положат вместе в больницу. Может, я что-то не так сделала и тебе там в армии испортила? Больше я напортила вам, наверное, тем, что родила вас, дорогой ты мой, а теперь никому не нужна. Сестричка совсем слабенькая, диатез прибавился, врачи ничего не понимают, один говорит это, другая — то. Что они знают! Из военкомата сразу пришли, как ты писал, внимательные, жэковских заставили. Скоро начнут ремонт. Пристыдили. Письмо пришло от твоего командира. Очень солидное, я его показывала. Но он на что-то намекает, я же это чувствую. Приходил тут ко мне твой дружок интернатский Витя Богомаз, спрашивал твой адрес воинской части, обещал переписываться. Он хотел в моряки, а его вообще в армию не взяли по сердцу, устроился работать в телеателье и вечером учится в институте, чистенький, хороший мальчик, говорит, хорошо зарабатывает. Вы с ним с первого класса вместе ходили. Пишет он тебе? Он мне за хлебом сходил. Вот ты не захотел тогда отсрочку, когда забирали, отказался. А ты у меня один, тебя бы не забрали, мне это все говорят. Если мать одинокая, в армию не берут. Но ты всегда по-своему. Тебе мать не жалко. Ну, что ж, спасибо и на этом, значит, я это заслужила. Бог с ним, с ремонтом, мне просто хотелось тебя увидеть, посмотреть, какой ты стал. На фотокарточке я тебя не узнала: мужчина интересный, солидный. На тебя уже и вещи твои будут малы, когда из армии вернешься. Я их все равно храню, не продаю, хотя предлагали, и денег нет, а тебе они будут малы. Брюки кримпленовые синие, которые мы перешивали, пиджак, куртка в строчку зимняя с капюшоном за 80 рублей, рубашка небесного цвета с рюшками на груди.