«Як» все не стреляет. Он уже в каких-то десяти — пятнадцати метрах от вражеского истребителя. Наверное, отказало оружие. И в такой миг! Руби винтом! Тебе никто не мешает!
Но «як» круто отворачивается от, казалось бы, обреченного «мессершмитта» и бросается в группу «фоккеров». Завязывается карусель. На помощь противнику спешат еще несколько истребителей. «Як» уже окружен, ему тяжело. И все же он держится. Но почему же он не таранил?
Впрочем, летчик действует разумно. Таран в этой обстановке мало что бы дал, а боем он привлек к себе все самолеты группы прикрытия, да и часть штурмующих. А как ловко он кружится!
Наконец «як», то ли подбитый, то ли уже от безвыходности положения, вывалился из клубка боя и, подставив себя под удар, взял курс на восток. Вся группа прикрытия кинулась за ним.
— Что делаешь? — вырвался у меня невольный крик.
Но я тут же понял, что «як» уводит противника подальше от аэродрома, однако очень уж опасен его маневр. Вдруг все вражеские истребители, погнавшиеся за смельчаком, отхлынули на запад. За ними сразу же потянулись и штурмующие аэродром. Чем вызвана такая поспешность? Вероятно, заметили случайно пролетающих истребителей.
В небе наших нет. Даже «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Понятно! Более тридцати минут враг висел над нами. Горючего у него осталось только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.
Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали четко.
Спешу на КП узнать обстановку. Командир полка встретил меня вопросом:
— Почему у Рудько не стреляло оружие? С летчиком я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта.
— Почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.
Я понимал, командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если Василяке сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус» разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня допустить нельзя.
— Таран ничего бы не изменил. Рудько…
— Как не изменил бы? — гневно прервал меня командир. — Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой.
Смелость и трусость. Раньше мне они казались антиподами, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить.
Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом, а только в таком, где приходится не просто защищать свою жизнь (на это почти каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей сознательно рисковать собой.
Для Рудько таран был безусловно риском. Однако не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Но этот дерзкий поединок был случайным, в азарте боя, или обдуманным?
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бывает и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум и воля, причем воля сознательная и расчетливая. Поэтому Рудько так умело и провел бой.
Командир полка, увлекшись руководством полетами, давно не летал на фронт. Поэтому он не всегда схватывал все тонкости воздушного боя и не всегда правильно оценивал действия летчиков. Все это я высказал ему.
— Ты, пожалуй, прав, — согласился Василяка. — Я летчик и должен воевать. Но как это совместить с наземными делами? Они захлестнули меня. Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись и доложи мне.
Рудько я нашел среди летчиков. Он горячо рассказывал о своем поединке в воздухе. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему не таранил, мне не захотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессермиттишку» винтом?
— А правда, можно бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал. Я хотел как бы побольше привлечь фашистов на себя, чтобы они не штурмовали аэродром.
— Хорошо, что не таранил! — одобрил Лазарев. — При всем благополучном исходе твой «як» вышел бы из строя. Тебе тут же была бы крышка. Фрицы живым бы не отпустили. И кто тогда помешал бы им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как ни старался я придать своему вопросу безобидный характер, Рудько все-таки почувствовал в нем что-то недоброе, замолчал и задумался. Как легко сейчас обвинить его в трусости! Он сам не защитится. Так было когда-то с Архипом Мелашенко. Чтобы поддержать Рудько, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить такую свалку и самому выйти невредимым!
— Сам не знаю. — Летчик снова оживился и откровенно признался: — Но было тяжело.
— Бывает, — посочувствовал Лазарев и кивнул в сторону товарища: — Глаза кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП. Я доложил ему, что с Рудько разобрался, и предложил: за умело проведенный бой вынести ему благодарность и представить к награде.
В этот момент в землянку вошли инженер полка Семен Васильевич Черноиванов и Плясун. Они доложили о результатах налета.
Поврежденных самолетов оказалось много. Большинство из них будут восстановлены. И ни одного уничтоженного.
— Противнику этот налет обошелся дорого, — сказал Плясун. — Зенитчики сбили два истребителя. Они упали недалеко от аэродрома. Ребята работали хорошо. Да и Архип одного кокнул.
В полку только двое раненых. Среди них — Архип Мелашенко. Первый вылет после лечения и отдыха оказался для него неудачным. Архип сейчас не испытывает физической боли. Он безразличен ко всему. Кроме неба. Вглядываясь в него, он нет-нет да и поднимает руку, как бы защищаясь от появившейся в нем опасности. Война испепелила его нервы. Найдутся ли у Мелашенко силы снова стать летчиком?
Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях словно лезвием кинжала разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?
Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?
Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось что-то скверное. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?
— А где же часовой? — не выдержал я.
Следы его вились вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако между следами часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.
— Куда возьмем курс?
— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.
— А если и там никого?
Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидели двое мужчин. Сзади, из-за домашнего скарба, выглядывали перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос «Откуда?» сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:
— От немцев. Они прорвали фронт.
Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехало еще несколько конных экипажей.
— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.
Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:
— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно, будет. Начнем день с завтрака.
Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и Мы надеялись, что там должны быть люди.
Столовая находилась в большой крестьянской избе. Во дворе стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.
— Почему вы не улетели? — в один голос спросили они.
От девушек мы узнали, что ночью весь гарнизон был поднят по тревоге. С рассветом летчики на исправных машинах перелетели на новый аэродром, а остальные «пешком смылись». Девушки так и сказали: «смылись».
— А почему не на машинах? — спросил Сачков.
— Их не хватило, чтобы увезти склады. Много имущества еще осталось.
— А на аэродроме кто?
— Не знаем. Может, даже и немцы.
— А вы чего ждете?
— Так приказано. Здесь осталась небольшая комендатура. Ждем распоряжения.
Позавтракав, мы поспешили на аэродром. Он находился километрах в пяти от Зубово. Село лежало в речной долине. За околицей мы поднялись на возвышенность, и оба настороженно остановились. Навстречу со стороны аэродрома двигались толпы людей и конные повозки.
— Значит, действительно фронт прорван, — заключил Михаил.
Мы внимательно вглядывались в юго-западную даль и прислушивались. Горизонт дымился, и ухо улавливало еле слышимый гул битвы. На аэродроме, захлестнутом людским потоком, виднелось с десяток самолетов.